Тут Амброж громко выругался. Спохватился, что влез в рассуждения, не имеющие ничего общего с его твердым намерением доказать себе и этой вот реке, что из-за какого-то оговора и человеческой глупости он вовсе не считает свою судьбу изуродованной.
«Я не юлил, не шел против совести. Может, есть и моя хоть и маленькая, но заслуга в том, что люди живут теперь в достатке и не боятся завтрашнего дня. Могу ли я остановиться на полпути?..»
Он влез на верстак. Ногой спихнул кучу тряпья и мусора. Послышался звон, взвилась столбом пыль и заплясала в лучах солнца, прорывающихся сквозь потолочины. Он оглядел балки и перекладины, и глаза его вспыхнули радостью, когда он нащупал то, что искал: двухметровый обрезок металлической трубы. Амброж спустился на пол и стал вертеть ее и так и эдак, прикидывая, как быть дальше. С грустью взглянул на развороченный горн, набитый камнями, вероятнее всего рухнувшими из трубы. Амброж выскочил наружу, схватил топорик и в яростной поспешности принялся бить обухом по трубе, положив ее на обломок гранитной скалы. Эхо четко возвращало звонкие удары, и конец полого обрезка понемногу уплощался.
— Добрый вечер, — услышал он вдруг за спиной.
Обернувшись, Амброж увидел молодого долговязого очкарика.
— А что, уже и впрямь вечер? — спросил Амброж и удивленно огляделся. У подножия горы залегли тени. Сумерки вот-вот доберутся до кузни и перешагнут через реку.
— Я было испугался. Столько лет прошло, а кузня вдруг опять заработала, — сказал парень и с улыбкой кивнул на полуразрушенную постройку, ничем не напоминающую кузню.
И Амброж тоже улыбнулся, в последний раз легонько стукнув по трубе.
— Грохот стоял бы ой-ей-ей, когда б работал молот, — сказал Амброж, и в шуме реки ему явственно послышались шлепки воды под лопастями водяного колеса. Правда, грохот молота в этой застывшей предвечерней тишине трудно было себе представить.
Парень с удивлением разглядывал разложенные возле мешка вещи. Амброж попытался определить его возраст и подумал, что может, пожалуй, знать его родителей.
— Ты сверху, из деревни?
— Живу там временно! Приехал на несколько недель, — покачал парень головой.
— Да и я здесь наездом и тоже вроде бы прогуляться, — сказал Амброж. Обрадовавшись, что очкарик не из местных, он напустил на себя непроницаемый вид.
— А я заканчиваю разведку в низине!
Его слова озадачили Амброжа:
— Какую такую разведку?
— Археологическую…
Амброж насторожился. Он знавал на больших стройках образованных людей. Большинство из них тоже были молодые. Инженеры-строители, инженеры-механики и химики, которых ничто, кроме воды, не интересовало. «Работали среди нас, иногда ночевали с нами вместе, а я запомнил только одного-единственного инженера, которого знал раньше. Окруженный толпой подчиненных, он проводил у нас в низине измерительные работы по регулированию воды в реке. Но ни до какого регулирования дело не дошло. Я тогда еще был мальчишкой и ходил с зонтиком следом за этим важным господином, чтобы его ученой светлости не напекло головы. Уж тот наверняка не стал бы жить с нами в одной общаге и есть из общего котла. Очень возможно, нынешние молодые поученей тех инженеров из бывших. Такой мальчишка — и вдруг археолог», — рассуждал Амброж. Он все никак не мог увязать возраст парня с собственным пониманием науки археологии.
— Значит… раскопки и прочее, ага? — Амброж старался проявить искренний интерес.
— Да. — Глаза юноши за очками заморгали.
— Ты, парень, случаем есть не хочешь? — спросил вдруг Амброж — может, от смущения или на самом деле ощутив голод.
— Я поужинаю наверху!
— В том новом ресторане?
Парень кивнул. Амброж достал полбуханки хлеба, отрезал ломоть и вонзил нож в крышку консервной банки.
— У тебя хорошая работа, — заметил он, когда лезвие ножа приподняло криво взрезанную жесть.
— Да, интересная, — согласился очкарик.
— Значит, тебе уже известно, какие здесь в древности жили люди?
— Как и везде: хорошие и плохие!
Амброж согласился.
— Может, оно и странно, но, чтобы мир мог идти вперед, должны на свете быть и те и другие… — И Амброж стал нарезать хлеб на квадратики и на каждый шлепать по куску паштета.
Паренек уселся в траву и заявил:
— Да, должны быть и те и другие, чтобы мы всегда могли все распрекрасно усложнять!
— Как это усложнять?
— А вам не кажется, что те, что жили до вас, что-то здорово напутали?
— Напутали… — повторил Амброж задумчиво.
— И вы тоже все напутали, а мы расхлебываем!
— Ты это про кого? Про меня и моих годков?
— Ну да, — кивнул юноша.
Амброж допускал, что парень в чем-то прав, а все-таки не удержался:
— Таков удел каждого поколения…
— Но ваш удел, конечно же, иной, — получая от этого удовольствие, подзадорил Амброжа археолог.
Старый человек задумчиво жевал хлеб и потому ответил не сразу. Чего зря бросать слова на ветер. В его возрасте можно позволить себе такое, но нутром он чувствовал, что лучше как следует взвесить ответ. И не только ради этого незнакомого мальчишки, который мотается где-то выше по течению. Там некогда мыли золото. Река была золотоносной. И об этом писали в газетах, в репортажах о низине, которой суждено стать дном большого водохранилища. «Мне и самому давненько охота узнать, к каким людям себя причислить. К хорошим? Плохим?» Взгляд Амброжа долго бродил по реке, и вдруг его прорвало:
— Отец учил меня, что нельзя бросать плот, который сел на мель!
Юноша не понял, к чему он клонит. Но его заинтересовал этот старый человек. Он был еще подвижен, энергичен, полон сил. Притворяется, будто поглощен едой, а сам никак не может отвести глаз от стен и крыши кузни, будто все время что-то взвешивает и прикидывает. А теперь вдруг эта неожиданная сентенция насчет плотов…
— Я это не только с чужих слов, — сказал Амброж. — Сам когда-то плоты с отцом гонял. Каждую весну! Давно это было. Случалось, упрешься в пороги или вода вдруг взбесится и начнет плот от берега к берегу жахать! Бревна друг на друга налезают как спички. А ведь не бросишь, не убежишь! Некуда!
— Вы, наверное, последний из плотогонов, кто еще жив! — с неожиданным интересом воскликнул юноша.
Амброж пренебрежительно махнул рукой: «Что первый, что последний — дело тут вовсе не в плотах».
— Ты знавал таких, кто бросал начатую работу?
Юноша не слишком уверенно кивнул.
— За свою жизнь еще встретишь и таких. И немало! Поначалу рвутся все вперед и выше, не разбирая пути-дороги, а как только упрутся в трудности — тут же на попятный! А в жизни так оно и ведется. Бывает полоса, за что ни возьмешься — все вкривь да вкось… Не везет, и точка…
— Слабаки? — пытался понять его парень.
Амброж пожал плечами. Слово «слабак» тут не подходит. Слабак спрячется за чужую спину. Сидит-дрожит да помалкивает. Кабы эти люди только отступались! Так ведь нет! Они к тому же обливают грязью все, во что раньше верили, к чему призывали!
— Значит, плохо верили!
— Может, верили, а может, только делали вид! И рвали на куски каждого, кто не на веру, а с осторожностью и раздумьем принимал то, что они старались подменять трепотней да лозунгами. Ведь и раздумье иногда считают проступком… — сердито сказал Амброж, проглотил последний кусок и с каким-то новым интересом огляделся вокруг. Подумалось, что в нем, в его судьбе как в капле воды отразилось то, о чем он сейчас говорил. Глаза Амброжа помимо его воли остановились на развалинах мельницы, и вдруг из тех давних лет снова послышались слова мельника: «Мне тебя жаль, все твои беды оттого, что эти новины ты вроде принимаешь, а вроде и нет. Это самое что ни на есть худшее… Ни нашим, ни вашим… И будешь ты ни богу свечка, ни черту кочерга!»
— Вы, наверное, здешний? — спросил парень.
Амброж встрепенулся как от внезапного холода, но мысли его все еще витали где-то далеко. Жизнь, собственная жизнь казалась ему похожей на дугу. Сызмальства он все лез, карабкался вверх. Если бы жил спокойно, не перемогаясь, то никогда бы не достиг верха. Линия жизни взлетала бы то вверх, то вниз, словно раскачиваемая вечным землетрясением. А сейчас? Ведь и эта его поездка не что иное, как отрезок этой воображаемой дуги. Просто теперь вся она стала виднее, как радуга после дождя. Но жизнь его скользит теперь вниз. Вот-вот коснется земли. Наверное, так оно и должно быть!
Он кивнул, будто согласившись сам с собой, и провел ладонью по траве.
— Сыро! Роса выпала! Хороший знак!
Амброж поднялся, натянул на спецовку свитер и стал собирать разбросанные вещи. Когда он двинулся к дому, юноша с удивлением спросил:
— Вы здесь заночуете?
— Так ведь я же здесь родился! — крикнул Амброж уже с порога.
На минуту юноша остался один. Он пытался припомнить, что слыхал от людей о бывшем обитателе этого странного местечка. Подробности на ум не шли. Кузня да чуть поодаль заброшенная мельница во всех разговорах были лишь некоей точкой, где когда-то давно разыгрались драматические события. Коварный выстрел в того мужика, что теперь там, наверху, в ресторане, мотается, хромая, между столиками. Виновник так и остался ненайденным. Большинство защищало кузнеца. Хромой в этих стычках оставался в одиночестве. Мельник рехнулся. Кузнец бросил дом и уехал. Разве это можно считать доказательством его вины?..
— Ты обо мне уже, наверное, слыхал, — сказал Амброж, вернувшись и подсаживаясь к огоньку. — Или, может, не слыхал? — Он вопросительно посмотрел на археолога.
— Кое-что слышал.
Амброж регулировал пламя примитивного светильника, то выдвигая, то укорачивая плоский фитиль. Он отлично знал, что фонарь в порядке. Дома, в своей однокомнатной квартире многоэтажки, высоко над городом, он развлекался с фонарем и даже зажигал, чтобы вспомнить, как с ним обращаться, чтобы не коптил. Он устраивал эту волшебную иллюминацию, когда ожидал Марию. И удивился, что это барахляное изделие вгоняет ее в слезы. Странно! Забыл, видимо, что желтый мерцающий огонек должен всколыхнуть в душе Марии тысячи воспоминаний детства и юности, с такой быстротой промчавшихся у реки в низине.