Река течет через город. Американский рейс — страница 11 из 11

1

Явившись на автовокзал заранее, я купил билет и пошел с чемоданом на нужную мне платформу. Автобуса еще не было, дождило, и я вернулся обратно в здание вокзала. Народу там в столь ранний час было мало, и я занял в зале ожидания стул перед телевизором на подставке из металлических трубок. Опустив во включающее устройство монетку, я стал смотреть мультики и спортивные фильмы, показывающие серфинг и полеты на дельтаплане, пока не заметил, что автобус подъехал к платформе, а водитель вышел и открывает бортовые люки для багажа пассажиров. Я пошел с чемоданом на платформу, показал водителю билет, он взял чемодан, погрузил и сказал, что у нас впереди долгий совместный путь. Я согласился, вошел в почти пустой еще автобус и стал ждать отправления.

Постепенно автобус заполнился. Рядом со мной села девушка, а другая, пришедшая с нею, села в кресло через проход. Они обе тут же достали книжки из сумок и занялись чтением, подчеркивая какие-то места и показывая их друг другу. Они переговаривались по-английски такой скороговоркой, что я не понимал, о чем идет речь.

Водитель вошел в автобус, крикнул, что следующая остановка будет в столице, в Оттаве, и мы поехали. Я смотрел в окошко на Монреаль, по которому гулял два дня, на небоскребы возле железнодорожного вокзала, на большие заводы у реки, на старые жилые районы между заводами и на склоне, в стороне от скоростной магистрали. Автобус катил той же дорогой, по которой мы с Отто приехали в город, и я видел отель, в котором жил, и горы Мон-Ройл позади него, и улицы, поднимавшиеся на склоны гор, и богатые особняки на этих улицах. Я прогуливался там, а сидевшие в припаркованных у оград машинах охранники внимательно следили за мной, из машин к домам тянулись кабели подслушивающих и сигнальных устройств.

Мы переезжали через реки, которых я не заметил, когда ехал в Монреаль с Отто, и дальше автобус покатил на запад по берегу реки Оттавы. Видны были огромные равнины, окаймленные далеко на горизонте полоской лесистых холмов. К реке спускалась поля, к стенам одиноких ферм приткнулись огромные силосные башни, словно ракеты-носители в ожидании запуска спутников.

Я сбоку заглядывал в книгу, которую изучала сидящая рядом девушка, подчеркивала и делала пометки, не обращая внимания на тряску автобуса. В книге шла речь о том, что в Новом завете имя Иегова вроде бы переводилось все время неправильно — Бог, хотя в Ветхом завете он еще фигурирует в правильной форме — Иегова. В книге призывали пользоваться именем Иегова и в переводе Нового завета. Я спросил, что читает девушка. Она рассказала, что учится в колледже «Свидетелей Иеговы» и эта книга — учебник оттуда. Она спросила, интересует ли меня Библия. Я испугался, вспомнив, как трудно отделаться от «свидетелей Иеговы» в Финляндии, если станешь разговаривать с ними. Я сказал, что интересуюсь Библией, как и любой человек, но мне не хотелось бы беседовать на религиозные темы в автобусе. Девушка оставила меня в покое. Мне хотелось бы спросить ее о тех семи яхве, про которых Отто толковал мне в водительской кабине по пути в Канаду, и о том, как же один из этих семи находившихся на солнце яхве поселился на луне, откуда излучал ночную мудрость еврейскому народу. Отто рассказывал, что этот седьмой яхве и был именно Иегова, о котором говорится в Ветхом завете как о боге израильтян, но поскольку я не был уверен, точно ли помню слова Отто, не стал распространяться про Иегову. Моя соседка продолжала читать книгу и обсуждала прочитанное с девушкой, сидевшей по другую сторону прохода.

Я попытался заснуть, но это удалось мне лишь настолько, что увидел картины, которые всегда предшествовали сну. Чувствовал, что не могу погрузиться в сон, ибо картины были неподвижными, хотя уже весьма четкими и яркими.

Открыв глаза, я увидел, что мы уехали в сторону от реки; тут тоже были равнины с полями и перелески, где росли незнакомые мне деревья. Дождь прекратился, но небо было затянуто тучами, и в автобусе чувствовалась сырость. Я так и не понял: спал я или нет. Через два часа мы были уже в Оттаве.

Свидетели Иеговы высадились в городе, «библейская» девушка пожелала мне всего наилучшего в жизни и выразила надежду, что я не буду забывать Библию, буду изучать и раздумывать над нею. Я пообещал помнить ее совет. На автовокзале остановка длилась полчаса, я купил гамбургер и банку «колы» и подкрепился. Разглядывал проходящих через холл людей и тех, кто сидел на скамьях. Пробежал глазами аншлаги первых страниц утренних газет, выставленных в газетном киоске, но ни о чем знакомом мне в них не говорилось.

Из Монреаля я два раза звонил в Финляндию и говорил с Кайсу, но когда я начал ругать ее за бегство из Флориды, она рассердилась и закричала в трубку, что ни в коем случае не желала оставаться там одна среди этих сумасшедших финнов, которые жили в Оушен Грин, Тайсто и компании Тапани, боясь, что полиция может в любой момент спросить, какое я имел разрешение на работу и как это лопата случайно выскользнула из рук Тайсто на ногу Ринне. Кайсу бросила трубку, но начала с того же самого места, когда я позвонил еще раз, и спросила, как ей, не знающей языка и имеющей лишь туристскую визу, удалось бы в полицейском участке объяснить происхождение тех денег, на которые мы смогли во Флориде поселиться в рядовом доме и жить не работая, ведь ей пришлось бы опасаться все время, как бы не нарушить ту сеть вранья, которую сплели я и другие.

Кайсу раза два так резко выражалась, что я в свою очередь бросал трубку и думал: надо прекратить тратить доллары на межконтинентальные телефонные разговоры, хотя бы на какое-то время. Я обзавелся одеждой и, чтобы возить ее с собой, чемоданом, позвонил еще раз Тимо во Флориду, он опять просил меня приехать в Садбери, где мы выяснили бы все возникшие между нами недоразумения, а также и вопрос о заработке помощника водителя. Я ничего не обещал, но, вдоволь нагулявшись по городу, решил все-таки поехать.

В Монреале я купил карту Канады и теперь рассматривал ее. После Оттавы автобус опять ехал вдоль реки. По карте я видел, что это река Оттава, большую излучину которой мы миновали, спрямив путь и оставив город в стороне. Здесь было обычное шоссе, которое шло через деревни, и автобус останавливался в них, и водитель оставлял на станциях обслуживания и в магазинах пакеты с товарами.

Поля сменились лесами. Параллельно шоссе на запад вела еще и железная дорога, и я думал о деде, который ехал по этой «железке» когда-то. Телефонные линии вдоль железнодорожной насыпи были протянуты на таких низких столбах, что до проводов можно было бы дотронуться, не подымая руки. У каждого переезда автобус обязательно останавливался, я подумал, что тут такой закон.

Когда прибыли в город, где водитель опять объявил остановку на полчаса, я вылез из автобуса и пошел в кафе на автовокзале. Заказал кофе, гамбургер и поел. Затем пошел на улицу. Здесь светило солнце и было тепло. За автовокзалом текла река Оттава — широкая и спокойная, и там какие-то люди удили рыбу. Я минуту посмотрел, как они рыбачат, и пошел бродить дальше. Город был маленький, главная улица находилась тут же, вблизи автовокзала, я шел по ней, разглядывая витрины магазинов.

Вернувшись на вокзал, я сел в автобус. В этом городке, похоже, не высадился ни один из пассажиров и не сел ни один новый. Солнце светило, деревья на берегу реки были в густой зеленой листве, а за ними — голубая вода реки и рыбаки в лодках, и я подумал, что все, кто понял прелесть этого места, уже приехали сюда и никто не хотел уезжать. На регистрационных номерах машин, стоявших на улице, я прочел: Ontario, keep it beautitul[62], и мысленно перевел это на финский. Автобус тронулся в путь.

Время было послеобеденное, и я часок поспал. Когда проснулся, мы ехали через лес, и местность тут была гористой. Я пытался читать на указателях у дороги названия и держал карту на коленях, следя по ней, сколько уже проехал наш автобус. Увидел забавное объявление у дороги: «Кладбище с видом на лес».

Прибыли в город на берегу озера, и водитель опять объявил остановку на полчаса. Выходя из автобуса, я спросил водителя, что это за городок, и он ответил: «Норт-Бей». Я прогулялся по берегу озера. Послеобеденное солнце и здесь пригревало, город был густо застроен низкими домами, стоящими беспорядочно вдоль улиц. Я читал тексты на рекламных щитах, висевших на стенах домов.

Последний отрезок дороги до Садбери я продремал. Когда до города оставалось километров двадцать, из леса исчезли осины, и я не видел ничего, кроме черных, сожженных кислотами скал, между которыми сутулились низенькие заросли ольхи и теснились осиновые перелески; на склонах скал пытались поднять вверх стволы карликовые березки. Далеко впереди виднелась высокая заводская труба, из которой поднимался серый дым. Въехали в город, и на автовокзале я высадился. Напротив автовокзала был мотель, я пошел через дорогу к нему. Получив комнату, отнес туда вещи и сел посмотреть по телевизору вечерние, десятичасовые новости. Сходил поесть в ресторан при мотеле, выпил там две бутылки пива и пошел спать.

2

Утром я долго спал, у меня не было настроения вставать с постели и думать, чем бы заняться. Часов в десять утра пошел вниз и позавтракал, пил жидкий кофе, ел бутерброды, которые официантка полила темным и сладким кленовым сиропом. Ел долго, курил и пытался читать газеты, которые взял со столика, у входа в ресторан. Поев, вернулся в свой номер и долго лежал в ванне. Потом оделся и вышел на улицу.

Искал центр города, но не находил. Прогуливался по теснящимся в узкой долине между черными скалами улицам, по обеим сторонам которых разместились автомагазины, бистро, где продавали гамбургеры, различные фирмы и конторы. Я взял такси и попросил водителя отвезти меня на кладбище в Коппер-Клиф. Таксист не помнил, чтобы в Коппер-Клифе было кладбище, я сказал, что мой дед, по крайней мере, покоится там. Таксист спросил, когда мой дед умер, я сказал. Таксист считал, что мой дед, вероятно, все же покоится на кладбище в Садбери, ибо на его памяти покойников всегда хоронили там. Я сказал, что у меня нет оснований спорить с ним.

По дороге к кладбищу я спросил водителя, сможет ли он подождать меня там. Водитель спросил, в первый ли раз я приехал навестить могилу деда. Я сказал, что да и что я из Финляндии. Таксист засмеялся, он не верил, что могила отыщется так сразу. Он объяснил, где я найду такси на обратный путь, высадил меня на улице возле церкви и уехал, пожелав удачи.

Пройдя вдоль церковной стены, я попал на кладбище. Увидел множество надгробных камней, и все они стояли на большом, как поле, подстриженном зеленом газоне, перед некоторыми лежали букетики искусственных цветов. Я ходил между надгробиями, читал имена и фамилии усопших. За церковью на склоне на всех камнях были английские фамилии и имена, там я не задержался. Подальше, у ограды, за которой находилась авторемонтная мастерская, были старые камни, и на них попадались финские имена. Здесь большая часть надгробий была разрушена и некоторые из них оказались засыпаны мусором, вытолкнутым бульдозером с территории мастерской. Я стал откапывать камни и пытался прочесть на них стершиеся от времени имена. Могилы деда не нашел. Затем, обойдя церковь, принялся бродить между теми камнями, которые были слева от нее. Там было похоронено много финнов, и можно было узнать, из каких городов и деревень Финляндии эти люди приехали сюда, поскольку на камнях было указано место рождения. Много маленьких детей было похоронено тут в двадцатых и тридцатых годах.

Могила деда нашлась на краю кладбища, вблизи от улицы, которая вела в город. Я прочел на камне: ЙОХАННЕС ХАКАЛА. Там было указано также, где он родился и где умер, и даты. На надгробном камне было и другое имя: Дорис Хакала, и я увидел, что она жила в тридцатых годах и умерла, будучи четырех лет от роду. Никаких надгробных виршей ни деду, ни Дорис высечено не было. Ни о какой Дорис Хакала дома никогда не рассказывали, и я теперь сильно удивился. Постояв минуту над могилой, не спеша пошел в город. Порыв ветра принес от дымовой трубы едкий запах кислот и металлов, от которого першило в горле.

Я ходил весь день по центру, который все-таки нашел, и по окраинам и искал финские фамилии на вывесках магазинов. Но их не было. На вокзале я долго стоял, глядя на платформы, куда, как я знал, высадилось из поездов много финнов; здание вокзала было деревянным, обветшавшим. В книжном магазине я купил карту города и изучал ее под вечер в мотеле, лежа на животе и вытянув ноги. Телевизор был включен все время, и хотя передачу я не смотрел, казалось, что таким способом избавился от одиночества.

Я принялся просматривать телефонный справочник и обнаружил там двух Хакала — мужчину и женщину. Позвонил мужчине, Тимоти Хакала, к телефону подошла женщина. Я представился и пытался говорить по-английски. Женщина сказала, что ее муж вернется с работы через час. Я пообещал перезвонить. Спросил, говорит ли женщина по-фински. Она финского не знала, но рассказала, что ее муж владеет им хорошо. Я попросил прощения за беспокойство, женщина не считала это беспокойством.

Час спустя я позвонил снова. Теперь ответил мужчина, я представился и спросил, говорит ли он по-фински. Мужчина признал, что говорит, и мы оба перешли на финский. Я рассказал, что у меня в этом городе был дед, Йоханнес Хакала, который прибыл в двадцатых годах из Финляндии, а умер и похоронен здесь в семьдесят восьмом. Тимоти Хакала сказал, что это и его дед. Тимоти хотел тотчас же приехать посмотреть на меня. Я объяснил, в каком мотеле живу и в какой комнате; он пообещал через четверть часа быть у меня.

Я поставил телефон на место и слегка прибрал в комнате, сунул одежду в шкаф и в чемодан, а чемодан положил на подставку возле двери. Сел на край кровати и смотрел телевизор, пока в дверь не постучали.

Тимоти Хакала был моложе меня, примерно одних со мной габаритов, но чуть стройнее, живой и сообразительный. Он велел мне называть его Тимом. Я предложил ему сесть, и он направился к креслу. Я протянул ему сигарету, но он сказал, что бросил курить несколько лет назад. Мы смотрели друг на друга.

Я рассказал, что побывал на кладбище и видел там могилу деда, но никогда ничего не слышал о Дорис Хакала, которая похоронена в той же могиле. Тим объяснил, что Дорис — сестра его отца, умершая в тридцатых годах от болезни, он не помнил от какой. Я спросил, как появилось это канадское ответвление нашего рода и насколько оно многолюдно. Нас обоих это рассмешило, мы сидели и смеялись, наш дед развеселил нас. Тим рассказал, что помнит деда хорошо, я-то никогда его не видел. Теперь я услышал от Тима, что в начале тридцатых годов дед тут женился, бабушка еще и до сих пор жива; детей у них было четверо, но одна из них, Дорис, умерла совсем маленькой. Я спросил у Тима про его отца. Он сказал, что его отец — старший в семействе, которым дед обзавелся на этом материке, — чувствует себя еще хорошо, ему немногим за пятьдесят.

Я сказал, что в Финляндии никогда не слыхали, чтобы дед развелся с моей бабушкой; Тим считал, что срок преступления — двоеженства — давно истек, с тех пор как дед лежит в могиле, а на животе у него надгробный камень и рот набит землей. Я заверил, что приехал в Садбери не затем, чтобы расследовать дедовы преступления, и рассказал, как просматривал телефонный справочник, увидел там фамилию Хакала и позвонил Тиму. Он сказал, что вторая Хакала — это как раз дедушкина вдова и его бабушка, остальные члены семейства рассеяны по Канаде: отец его добывает золото в Хемлоу, а его братья еще западнее, а его мать и сестра в Торонто.

Тим спросил, чего я приехал в Садбери. Я сказал, что жду тут одного финна, который приедет продавать машины для никелевого рудника. Тим сказал, что сейчас же повезет меня к себе домой. Он позвонил жене и радостно рассказал, как нашел в мотеле полудвоюродного брата, для которого немедленно нужно приготовить еду и которого нужно попарить в сауне и принять так, как и подобает принимать близкого родственника. Я сказал, что не хотел бы быть в тягость, хотя и видел, как он воодушевился, найдя родственника. Мы вышли из комнаты, я отдал ключ портье.

Во дворе стояла машина Тима, эдакий длинный американский пароход, и мы поплыли на нем в город и через город в район особняков. По дороге Тим рассказывал мне про здания, мимо которых мы проезжали: больницы, школы, музей, контору никеледобывающей компании, муниципалитет, научный центр, и про университет, находящийся далеко за озером. Он рассказывал также, в каких домах живут финны и те, кто родился в этой стране от родителей-финнов.

У Тима был свой дом, новый и большой, из белого кирпича, выстроенный его собственными руками. Тим поставил машину в гараж во дворе, и мы вошли в дом. В гостиной пас встретила жена Тима, мы поздоровались за руку и посмеялись по поводу нашего близкого родства, ведь я и Тим были сыновьями сводных братьев. Тим повел меня показывать дом — все комнаты, сауну, большой холодильник в предбаннике. Из холодильника Тим тут же достал пиво и дал мне банку. Мы сели, и нам было велено ждать, пока будет готов ужин.

3

Тим рассказывал, что работает в Фолконбридже, во второй по величине в этом городе компании, добывающей никелевую руду; другая — ИНКО — начала добычу никеля в Садбери уже в прошлом столетии, когда при строительстве железной дороги в Коппер-Клиф, пробиваясь сквозь скалы, случайно обнаружили месторождения никеля. Тим утверждал, что ИНКО — самая большая в мире никелевая компания. Я сказал, что на этом материке все самое большое в мире. Он стал доказывать, что «Биг Никель»[63] действительно колоссальная компания. Я вспомнил, что Тимо пытается продать ей машины, и Тим сказал, что финские скалобурильные установки пользуются в Канаде хорошей репутацией, в частности, и в Фолконбридже, поскольку они технически превосходят все другие.

Он и сам работал на такой установке под землей, добывал никелевую руду на глубине двух миль, где температура была больше ста градусов по Фаренгейту и летом и зимой, так что всю смену приходилось работать, обливаясь потом. На первых рудниках тут добыча велась открытым способом, и в них рудокопы потели только летом, зимой же морозы в этих местах бывали такими сильными, что ртуть замерзала, и в такой холод не очень-то вспотеешь, как ни вкалывай. Тим считал, что добывать руду под землей — занятие не из почтенных, но другой работы в настоящее время в городе не было, да и у него не было другой профессии. И в какой бы ты город ни уехал, будешь делать там на шахте то же самое, опять же — добыча никеля — дело более безопасное, чем добыча урана, о радиоактивности которого добывающие компании не давали своим рабочим точных сведений; Тим рассказал о знакомых финских парнях, работавших в свое время в урановых рудниках в Эллиот-Лейке и облучившихся там, но это сказалось через столько лет, что компания своей вины не признала.

Мы сидели в сауне, в предбаннике, Тим объяснял мне, как устроен выложенный им самим камин, хвалился дымоходом и замечательной тягой в нем и особенно выложенным сбоку от камина отделением для дров, благодаря которому поленья были всегда сухие, а мусора от них в комнате не было, хвалил и перекупленный у отца, когда тот переезжал в Хемлоу, большой холодильник, вещь пятидесятых годов, тогда их еще делали прочными, надежными и еще похожими на бытовые устройства.

В предбанник пришел десятилетний мальчик, и Тим сказал, что это его сын, и попросил мальчика представиться. Мальчик сказал, что его зовут Гастоном. Тим объяснил, что имя выбирала жена, она происходила из французской семьи. Я некоторое время примерял это имя к фамилии: Гастон Хакала. Тим сказал, что с женой ему сильно повезло, и спросил про мое семейное положение. Я рассказал.

Гастон явился звать нас к столу, и мы пошли в столовую. Жена Тима принесла еду из кухни, села с нами за стол и командовала сыном по-французски и по-английски. Ели рыбу, которую, по словам Тима, он сам изловил в конце недели. Это был большой таймень, тушенный в сливках, приятный на вкус. Я спросил, на какую снасть тут берут тайменя. Тим рассказал, посмеиваясь, что во всей провинции только профессиональные рыбаки имеют право пользоваться сетями, остальные могут ловить лишь на удочку и спиннинг, но лов сетями настолько в крови у здешних финнов еще с тех времен, когда их предки жили на своей старой родине, что многие и здесь подавливают сетями. Эту рыбу, сказал Тим, и он поймал сетями, хотя и знал, что может быть наказан штрафом и конфискацией сетей. Он сказал, что здесь необитаемые районы настолько велики, а полиция, занимающаяся браконьерами, столь малочисленна, что проворный мужчина всегда успеет забросить сеть и проверить ее; он не ставит сети в озеро на целый день и всегда внимательно прислушивается, ибо полицейские летают на гидропланах над самой поверхностью воды и над самыми верхушками деревьев и, бывает, внезапно сажают свою машину как раз на то озеро, где рыбачит финн. Тим перевел свой рассказ и жене, она тоже засмеялась. Тим сказал, что совершить небольшое нарушение, как, например, браконьерский лов рыбы, даже полезно для человека, и уговаривал меня остаться хотя бы до понедельника, чтобы он мог свозить меня побраконьерствовать на озере, к тому же он попросил бы финских парней приготовить для нас на рыбалку самогона, поскольку и такое нарушение тоже делает жизнь человека интереснее. Я сказал, что никогда не рыбачил, Тим уверял, что этому я научусь сразу.

Мы пили за едой пиво, а после еды — кофе. Тим сказал, что теперь нам надо поехать встретиться с другими финнами, которым он немедленно должен показать нового родственника. Я спросил, собирается ли Тим ехать в так называемый «Финский холл», но он сказал, что те финны, которым он собирается показать родственника, сидят совсем в других местах, а не в холле. Там собираются только по большим праздникам, или на танцы, или на спектакли. Сам он американский финн третьего поколения, и его деятельность холлов не интересовала. Я спросил, отправляемся ли мы в кабак. Он подтвердил. Поговорив с женой на кухне, Тим вернулся в гостиную и сказал, что они договорились о моем переезде к ним на те дни, пока я поживу в Садбери. Я возразил. Тим настаивал — его близкий родственник не должен ночевать в дорогом мотеле, дом у него большой и почти пустой, всего три человека занимают двести с лишним квадратных метров — три тысячи футов, часть из них могу прекрасно занять на несколько дней и я. Сильно сопротивляться я не стал.

Поехали в мотель, я забрал свои вещи и расплатился. Тим положил чемодан в багажник, мы полюбовались во дворе мотеля вечером, и заходом солнца, и длинными полосами легких облаков, уходившими за край неба. Тим считал, что небо сейчас выглядит так, как в старых добрых вестернах пятидесятых годов, где Джои Уэйн странствовал верхом по необжитым землям. Тим спросил, может ли финское телевидение показывать американские кинофильмы, — сам-то он видел их бесчисленное множество.

По дороге из мотеля Тим опять объяснял про все те сооружения и достопримечательности, мимо которых мы проезжали. Подъехав к перекрестку, Тим свернул вправо, во двор ресторана. Я вылез из машины и направился к ресторану. Тим позвал меня обратно, пошел впереди к одноэтажному, похожему на ящик строению, обращенному к парковочной площадке глухой стеной. На стене со стороны улицы под самой крышей я прочел название: «Терраса отдыха». Вошли в кабак, разделенный барьером: в одной половине — столики, в другой — стойка бара. В той половине, где находилась стойка бара, у барьера тоже был ряд столиков, и за ними сидели люди. Мы уселись на высокие табуретки у стойки бара; Тим здоровался со многими за столиками по эту сторону барьера. Он объяснил, что по другую сторону барьера сидят ирландцы, поляки и украинцы. Финны сидят по эту сторону барьера, поскольку на этой половине обслуживают более проворно.

Из-за одного столика тотчас же поднялся мужчина в бейсбольной шапке с длинным козырьком, подойдя, хлопнул Тима по плечу и по-фински спросил, что слышно. Тим представил меня как полудвоюродного брата, о существовании которого ему до сих пор ничего не было известно, но который вдруг позвонил ему. Мужчина пожал мне руку и назвал свое имя, но я не расслышал, гул разговоров в кабаке был слишком сильный. Мужчина сказал, что родом из Эвиярви[64], откуда и приехал сюда в пятидесятых годах, живет теперь в Садбери, где у него дом и семья, а работает в Хемлоу на золотом прииске. Тим спросил, почему он среди недели уехал с работы в Садбери; эвиярвисец сказал, что ему наскучила холостяцкая жизнь, вот он и приехал жену повидать да часы в гостиной завести. Он рассказал, как прораб хватал его за одежду, когда он уезжал из Хемлоу, и чуть ли не со слезами на глазах просил его вернуться в понедельник, ибо такие строители, такие умельцы сейчас в Канаде редки.

Он пригласил нас за свой столик, и мы, взяв свои стаканы с пивом, слезли с табуретов у стойки бара и пошли к тому столику, за которым эвиярвисец сидел с несколькими другими мужчинами. Все они были финнами и говорили по-фински. Мы взяли стулья и сели. Тим представил меня.

Финны подходили и от других столиков, приносили с собой стулья и теснились вокруг нас. Все они хотели знать, по каким делам я приехал в Канаду и в Садбери, какая у меня специальность и из каких мест в Финляндии я родом. Я рассказывал всем. Подали пиво, эвиярвисец заказывал его всякий раз, когда официант проходил мимо нас. Стены ресторана украшали сети, удилища и спиннинг. Тим сказал всем, что хочет повезти меня в конце недели на озеро и поучить, как ловят канадского тайменя сетями, которых у него якобы нет и не было. Ему тотчас же пообещали достать самогону на рыбалку. Некоторые из присутствующих говорили на фингельска — смеси финского с английским, и мне было трудно понимать их, но я соглашался со всем, что они говорили. Эвиярвисец рассказывал, будто в Хемлоу столько золота, что другого такого богатого месторождения в мире не видывали. Но оттуда еще ни грамма не подняли на поверхность земли, поскольку цены на золото на мировом рынке сейчас слишком низкие и компании выгодно держать золото под землей, ожидая повышения цен. Компания хранила золото под землей, как в банке, утверждал эвиярвисец, и все сидевшие за столиком признали, что компания поступает умно, ибо русских не собьешь с толку, играя на цене золота. Они считали, что у Советского Союза кончатся запасы золота, прежде чем компания в Хемлоу будет вынуждена начать продавать свое.

4

Утром я проснулся, когда Тим пришел звать меня пить кофе. Я поднялся и сел на край дивана, удивился, почему спал в предбаннике. Схватился руками за голову. Тим рассказал, что, вернувшись из кабака, мы выпили еще несколько банок пива и я заснул на диване, где он меня и укрыл одеялом. Я помнил, что вчера было выпито дай бог, но Тим считал, что мы вели себя весьма умеренно, ибо весь вечер пили только пиво, которое и в этой части света не считали за алкогольный напиток. Я сказал, что голова кажется такой, будто туда налили вчера слишком много спиртного. Тим уверял, что я чувствую себя неважно, потому что слишком много курил, по его подсчетам, я выкурил в кабаке две пачки сигарет, к тому же там было очень накурено. Тим рассказал, что он где-то вычитал, будто курение окружающих столь же вредно для здоровья, как и собственное курение, но он пообещал угостить меня холодным «Мульсонским» пивом, подходящим лекарством для промывания мозгов. Пива мне не хотелось.

Я помылся в сауне и сходил в ту комнату, которую мне отвели и где вечером был оставлен чемодан, переоделся. Войдя в кухню, я спросил, разве Тиму не нужно идти добывать никель. Он сказал, что у него три свободных дня, сменная работа такова, что свободные дни нередко выпадают на будни, зато в выходные приходится работать. Мы пили черный крепкий кофе, который сварила нам жена Тима — француженка. Тим превозносил свою жену. Он рассказал, что в канадских семьях обычно пьют кофе, который не отличишь от чая, но его жена еще дома у матери научилась варить кофе как полагается. Ее мать не терпела жидкого пойла.

Тим достал из холодильника две бутылки пива и выпил одну; немного подумав, я выпил другую.

Тим сказал, что уже звонил бабушке, и она захотела немедленно увидеть внука Йоханнеса Хакала, признав меня родственником, пусть только по мужу. Мы вышли из дому. Тим показал мне все вокруг дома и сад, где росли цветы и где о газонах он заботился усерднее, чем о собственном сыне; газы никелеплавильного комбината были не очень-то полезны для зелени, хотя и проходили очистку через высоченную дымовую трубу. Распространялись они аж на северо-западную территорию, к эскимосам. Тим рассказывал, как в тридцатых годах женщины стояли в дверях домов, когда на шахте кончалась смена, и выкликали возвращавшихся с работы мужей по именам, потому что из-за ядовитого тумана те не видели, куда идти, такой загазованный воздух был здесь уже тогда; я спросил, насколько вредны газы для людей, раз уж они уничтожают растительность и оставляют черный след на скалах в десятках километров от города. Тим не знал, но сказал, что в Садбери и Коппер-Клифе в свое время не было эпидемии «испанки», которая бушевала по всей Канаде и косила людей кучами. Бактерии этой болезни не выдерживали газа никелеплавильного завода.

Мы осматривали деревья и кусты. Жена Тима вышла из дома, сказала, что отправляется в город, и посоветовала нам не слишком увлекаться пивом, потому что бабушке не понравится, если мы окажемся слишком бодренькими. Она небось не пощадит парнишек-родственников, известно ведь, как она драла деда за чуб, когда он прокрадывался домой после долго затянувшегося рабочего дня в гостинице «Фрод», где шахтеры, по обычаю, после окончания смены прополаскивали пивом глотки от рудной пыли. Тима все еще смешило наше вчерашнее сидение в «Террасе отдыха». Посреди вечера один парень из Тайвалкоски [65] сходил домой и притащил оттуда картину, написанную масляными красками. Он написал ее здесь с открытки, на которой была изображена хибара в Тайвалкоски, где родился Калле Пяэтало[66]. Мы восхищались картиной, а ресторатор повесил ее на стену над нашими головами, и мы посматривали на нее весь вечер. Парень из Тайвалкоски говорил, что хорошо знает Пяэтало. Тим подозревал, что картина осталась в кабаке, парень из Тайвалкоски был в конце вечера в таком сильном подпитии, что пел: «В светелке Катарины бодрствовали теми летними ночами прекрасными», — снова и снова, пока мы все не взмолились пощадить нас.

Я спросил, как мы добрались домой, конец вечера я помнил смутно. Тим сказал, что привез нас на машине. Он считал, что ничего не случилось, все же сказал, что чувствовал себя чуть под хмельком и ехал домой окольными улицами, на которых полиция обычно не устраивала облав на нетрезвых водителей.

Дома Тим командовал сыном и жаловался на то, что мальчишка не знает по-фински ничего, кроме ругательств, которым сам его научил. По просьбе отца сынок продемонстрировал свои познания. Мы недолго оставались дома — пошли в гараж и сели в машину. Тим повел ее в центр города и свернул на дорогу, ведущую в Коппер-Клиф. Мы проехали мимо кладбища, на котором покоился наш дед, миновали какую-то маленькую улочку, поднялись на Донованов холм, где, как рассказывал Тим, всегда жило и живет по сей день много финнов. Он показал мне гостиницу «Фрод», в нижнем этаже которой засиживался, по своему обычаю, наш дед, и стал подниматься по Антверп-авеню на холм. Эта улочка вела прямо наверх, где виднелась луковица греко-католической церкви, на склоне напротив нее — «Финский дом». Тим сказал, что он называется «Сампо-холл». В начале улицы слева я увидел табличку с надписью на чистом финском языке: «Сауна Алаво».

Тим проехал мимо нее и въехал во двор трехэтажного дома, мы оставили машину и поднялись на второй этаж. На лестничной площадке было пять дверей, на одной из них — фамилия Хакала. Тим позвонил в дверь, мы стояли на площадке и ждали. Мы оба разразились смехом, когда дверь открыла старая женщина в папильотках, которая, посмотрев на меня, сказала, что мое лицо ей хорошо знакомо: на мужчину с таким же лицом она глядела тут пятьдесят лет. Она утверждала, что я напоминаю ей моего деда, каким он был в 1929 году, когда в первый раз подошел пригласить ее на вальс в «Финском холле». Бабушка утверждала, что и от деда тогда исходили легкие пивные пары.

Я сказал, что видел фотографии деда дома и знал о своем сходстве с ним. Бабушка пригласила нас войти. Мы прошли в переднюю и сняли там куртки и туфли. Бабушка уже была в гостиной и звала нас туда. Она выговаривала Тиму за то, что ее редко навещают, думала, будто в этом виновата жена Тима, ведь она француженка, а французы в этой стране все обманщики, ни на кого из них нельзя положиться, ибо они наделали много гадостей, пользуясь тем, что финны были несведущими, доверчивыми и не владели языком. Тим успокаивал бабушку.

Бабушка велела нам сесть на диван, повозилась у комода, достала из него сложенную бумагу и развернула ее. Это было брачное свидетельство, выданное в 1930 году и удостоверявшее, что Мартта Силтала и Йоханнес Хакала заключили брачный союз в городе Садбери и с обеих сторон никаких препятствий к совершению обряда бракосочетания не имелось. Бабушка сказала, что хотела показать мне эту бумагу, чтобы я не сомневался в действительности их брака, и что она-то и есть та самая Мартта. Говоря о деде, она называла его Джоном. Я спросил почему. Мартта сказала, что дед сам начал называть себя так, приехав в Канаду, поскольку имя Йоханнес было для местных жителей непривычным и труднопроизносимым, он и фамилию пытался изменить на Хаук, но отказался от этой затеи, видя, что Хакала люди тут все-таки произнести могут.

Мартта, как она сказала, еще и потому хотела показать свидетельство о браке, что много слыхала от деда о тех трудностях, которые были у него с первой женой в Финляндии, и дед говорил, что он действительно навсегда с ней расстался, хотя и не пытался получить официального развода. Я сказал, что никогда не слыхал о разводе, но ведь дело-то меня и не касалось.

Мартта пожаловалась, что у нее в доме никогда не бывает алкоголя, запах которого она уловила, открыв нам дверь, и она подумала, что на сей раз вино было бы кстати — в качестве угощения внукам Йоханнеса Хакала, которого она изучила, прожив с ним сорок восемь лет, когда ей приходилось вместе с ним ездить и в горку, и под горку. Мы убеждали ее, что нам вина и не хочется. Мартта согласилась, что сегодня было бы разумнее обойтись без вина, ибо по нашим лицам видно, чем мы вчера занимались; от нее ни одному Хакала такого не скрыть, ни тем, кто родился в Канаде, ни тем — кто в Старом Свете. Мы сидели, Мартта варила кофе.

5

Мартта спросила, рассказывала ли когда-нибудь моя бабушка, как муж уехал от нее в Канаду. Я сказал, что у нас с ней никогда не было разговоров о таких вещах, но моя мать иногда вспоминала о ссорах деда с женой. Бабушка считала, что и дома, в своем хозяйстве дел достаточно, и неодобрительно относилась к участию деда в штрейкбрехерской «гвардии» Мартти Пихкала, действовавшей в городах на побережье Ботнического залива, и к тому, что дед пьет, но, по словам матери это бродяжничество деда было следствием плохих отношений с бабушкой, а не их причиной. Подробнее разговоров я не помню.

Мартта сказала, что знает лишь то, о чем дед рассказывал ей здесь: Йоханнес нашел себе где-то в деревне на окраине общины Лапуа женщину, и ему все время не терпелось быть с нею, а слухи об этом не могли не достичь бабушкиных ушей, но она таких игр не терпела. Она провела дознание сперва на словах, затем при помощи кулаков: по рассказам Джона, бабушка в молодые годы была женщиной вспыльчивой, агрессивной, которая со зла могла ударить человека чем угодно. Однажды она пырнула деда ножницами для стрижки овец, у него на спине еще и в Канаде видны были следы — два шрама. Когда однажды летом дед, в разгар сенокоса, запряг лучшую лошадь в тележку и поехал в Лапуа навестить свою «невесту», бабушке все это окончательно надоело. Она послала за дедом в погоню трех соседских мужчин и приказала им привезти ее мужа, хотя бы даже связанного веревкой. Дед едва успел приехать в дом к «невесте», сесть за стол, выпить с дороги кофе, как туда вломились посланные в погоню соседи и стали избивать деда кулаками и ногами. «Невеста» убежала на чердак конюшни, остальные жители дома — кто куда. С чердака «невеста» подглядывала, как деда тащили по двору и избивали так, что он валялся на земле и жалобно просил, о пощаде. Его положили на повозку и повезли домой; уже по дороге в Лапуа соседские мужики рассказали в нескольких хуторах, по какому делу они едут, и затем, когда возвращались, у дороги стояло много народу, чтобы посмотреть, как деда везут обратно. Дома дед пролежал неделю, залечивая раны, и утверждал, что от ударов ногами и кулаками у него нарушились внутренности, но через неделю поднялся с постели. За всю эту неделю он не обмолвился с бабушкой ни словом. Будучи уже на ногах, дед раздобыл денег для поездки в Америку, купил билет туда и, уезжая, сказал бабушке, что впереди, наверное, долгая разлука, возможно, на всю жизнь. Она ответила, что и без него справится, не надо будет тратить время, чтобы обхаживать мужа. Невеста из Лапуа должна была приехать следом за ним в Канаду, но от нее так долго не было ни слуху ни духу, что деду надоело ждать, он зажил в свое удовольствие и никогда не тосковал по навсегда покинутой родине. Он рассказал Мартте, как звали тех мужиков, которые избили его в Лапуа, и обещал устроить им хорошую баню, если они когда-нибудь приедут в Канаду, но те имена и фамилии Мартта уже забыла. Я не стал угадывать, сказал, что все они наверняка покоятся уже на кладбище, да и дома про это дело позабыто. Мартта спросила, верю ли я, что рассказ деда о его отъезде — правда. Я спросил, верит ли она сама. Она сказала, что прекрасно изучила Джона в тридцатых и сороковых годах, когда он еще был в мужской силе и тут тоже играл в эти игры с женщинами, и у нее тоже не раз возникало желание послать соседских мужчин, чтобы они его поколотили, если бы нашлись такие соседи. Мартта сказала, что хотела было развестись с дедом, когда он гулял с другими женщинами, а ее оставлял с малыми детьми ждать дома и считать каждый цент, а сам разделял свой заработок между шлюхами и бардаками. Однажды утром в тридцатых годах она на полном серьезе спросила, зачем дед еще берет на себя труд взбираться на Донованов холм и в эту квартиру, в эту самую — из трех комнат и кухни, если внизу, в городе, женщины ему настолько больше по вкусу и разгульная жизнь кажется настолько лучше, чем жизнь дома. Дед сидел на кухне, поклевывал носом после бессонной ночи и пытался собраться на утреннюю смену в шахту. Он и сам задумался над всем этим и решил, что действительно любит только Мартту.

— Это была fani lov, эта lov Джона! — сказала нам Мартта[67].

Она признала, что прошло еще немало лет, пока дед угомонился, и счастливый период наступил для них в пятидесятые — шестидесятые годы, к тому времени дети уже выросли и рассеялись по свету, а Джон уже получал пенсию, и этих денег им вполне хватало, да и в банке лежала такая сумма, что вечером можно было спокойно положить голову на подушку, не заботясь о завтрашнем дне. Мартта ценила деда за то, что в последние десять лет жизни он был приятным мужем, веселым и охочим до танцев. Она с дедом до самого последнего его года жизни ходила на танцы, устраиваемые для пенсионеров, и хотя Джон иногда встречал там девушек, за которыми приударял в тридцатых и сороковых годах, эти девушки были уже такими сморщенными и седыми старухами, щелкающими вставными челюстями, что Мартта больше не держала на них зла. С этими старухами она вспоминала тяжкие времена, и они смеялись над удалым характером деда и его страстью к приключениям; ни одной из этих старух не удалось в свое время удержать его при себе более, чем на месяц. Некоторые из них еще и теперь навещают Мартту, и они пьют кофе и играют в карты, убивая время, тянущееся медленно для человека, ожидающего смерти. Я сказал, что Мартта выглядит еще такой энергичной и похоже, у нее впереди еще долгие годы. Мартта пожаловалась на свои недуги. Мы пили кофе.

Мартта достала из шкафа альбом с фотографиями и показывала снимки дедушки. На одной из фотографий дед в широкополой шляпе стоял на выкрашенном в белый цвет мосту в обнимку с двумя девушками. Дед выглядел довольным. Мартта объяснила, что одна из девушек — жена ее брата, а вторая — она сама. Мартта сказала, что дед даже жену ее брата не мог пропустить, и когда я пригляделся к фотографии повнимательнее, увидел: дед так просунул свою руку под мышку женщины, что ее грудь лежала у него на ладони. Мартта показала и другие снимки, на одном из них группа мужчин стояла, держа кирки, возле никелевого рудника, на другом — мужчины на берегу протягивали к камере больших, подвешенных на прутья рыб.

Мартта сказала, что у деда много денег ушло на покупку машин, которые он менял часто, на горючее и ремонт и на дурную жизнь, что из тех денег, которые дед тут зарабатывал, и будь у него характер поспокойнее, он мог бы скопить большое состояние, но эти деньги развеялись сожженным бензином, неудачными покупками автомобилей, пивом, которым заливали глотки в гостинице «Фрод», и частично перекочевали в карманы мужчин и женщин, которые оказались поумнее деда. Тим считал, что эти деньги не согрели бы деда на кладбище Садбери. Мартта утверждала, что этим деньгам она нашла бы теперь применение: зимой у нее всегда возникало желание улететь на юг, во Флориду, погреть старые косточки, но на это у нее нет средств. Я сказал, что приехал из Флориды и не слишком восхищен тамошним теплом.

Тим пообещал оплатить Мартте полет во Флориду, когда только она пожелает. Он сказал, что все же знает бабушку довольно хорошо, чтобы не поверить в ее желание отправиться путешествовать, она нарочно заводит речь о поездке во Флориду, поскольку это дает ей основание упрекать родственников всякий раз, как они заскакивают навестить ее. Тим утверждал, что уже обещал Мартте путешествие во Флориду бог знает сколько раз. Мартта сказала, что Тим так редко навещает ее, что так много раз пообещать ей эту поездку просто не мог. Тим подсчитал, что только в этом году он уже побывал у Мартты не меньше пяти раз. Мартта эти визиты не запомнила.

Она, правда, признала, что Тим все же навещает ее чаще, чем его отец, которого она после его отъезда в Хемлоу ни разу не видела. Он забыл свою мать и, пожалуй, весь Садбери; если он и приезжал в город, то вряд ли бывал дальше «Террасы», утверждала Мартта. Тим сказал, что видел своего отца две недели назад, когда тот ехал через Садбери к себе на дачу на озеро Леди Эвелин ловить тайменя. Мартта сказала, что уж она-то знает обычай своего сына Ильмари ездить на озеро. Тим утверждал, что был вместе с ним и они наловили много рыбы, и велел мне рассказать, какого тайменя мы ели у них дома. Я подтвердил, но сказал, что на рыбе не было написано, в каком озере ее поймали.

Мартта спросила еще, по каким делам я сюда приехал, и я рассказал, что жду одного финна, который со дня на день должен приехать из Флориды. Мартта расспрашивала также о жизни в Финляндии и о том, чем я там зарабатывал себе на хлеб и собираюсь ли теперь остаться жить навсегда в Канаде, как некогда остался мой дедушка. Я рассказал. Мартта спросила, жива ли еще бабушка. Сказал, что она умерла. Мартта считала, что бабушка была злой на язык старухой. Я сказал, что у меня всегда были хорошие, теплые отношения с бабушкой. Тим запретил Мартте ругать первую жену ее мужа.

Мартта хотела также услышать, теплая ли была у меня в Финляндии квартира, и вспоминала свой родной дом в общине Кортесъярви, в Южной Похьянмаа, где зимой через щели между нижними бревнами наметало снежные сугробы, и вода замерзала в ведре, стоящем на полу. Я уверял, что моя квартира в Финляндии была теплой и что все квартиры в Финляндии теперь хорошие и теплые. По мнению Мартты, дровяное отопление было все-таки неудобным и требовало много возни. Она не поверила, когда я сказал, что даже в большинстве деревенских домов в Финляндии теперь электрообогрев или центральное нефтяное отопление, а продолжала твердить свое, спорила. Она спросила, откуда взяться нефти в Финляндии, ведь не на деревьях же она растет.

Я налил себе еще кофе, когда Мартта принесла его с плиты из кухни.

6

Мартта принесла из шкафа еще альбомы с фотографиями: здесь были снимки деда, Мартты и их сыновей. Она рассказывала об Ильмари, отце Тима, который копал золото в Хемлоу, о Грегори, который работал на нефтяных вышках в Эдмонтоне, о его семье и своих внуках, и о Юсси, то бишь Йоханнесе, который, как и отец, тоже называл себя Джоном и торговал автомобилями в Калгари, д Мартта рассказала и о Дорис, умершей в тридцатых годы от дифтерита. Она достала откуда-то из ящика маленькие туфельки из лайковой кожи, которые принадлежали дочурке и которые Мартта сохраняла все эти годы. Она вспоминала, как одевала девочку и как подействовала на нее смерть дочки. Тим подсчитал, что Дорис было бы теперь пятьдесят три года, и она была бы много раз в жизни обманувшим и обманутым человеком, если бы осталась жить. И Мартта тоже благодарила бога за то, что девочка покинула этот мир малюткой.

Я спросил, а как сама Мартта попала в Канаду. Она рассказала, что приехала сюда, спасаясь от голода в 1915 году, будучи тогда трех лет от роду, приехала с отцом, матерью, братьями и сестрами. Отец тотчас же получил работу на никелевом руднике ИНКО, несколько лет колол руду и заработал себе такую жуткую шахтерскую болезнь легких, что вынужден был подняться на поверхность. Это случилось, как раз когда кончилась первая мировая война. Мартта называла ее великой. Ее отец получил возможность купить в Бивер-Лейке участок земли, гомстед, и раскорчевал под поле землю, на которой никелевая компания спилила деревья для плавки руды и кислота сожгла растительность, и возвел там постройки, он умер в начале двадцатых годов, оставив мать Мартты с пятью детьми в Бивер-Лейке самих добывать себе на пропитание. Они возделывали свой участок и ездили продавать куриные яйца в Коппер-Клифе и Садбери, а осенью гнули спину, собирая в лесу ягоды. Так и жили.

В двадцатых годах Мартта поехала в город нанимать-, ся в прислуги, ей было тогда пятнадцать лет, да так и не вернулась из этой поездки. Младший брат начал вести хозяйство на их хуторе в тридцатых годах и до сих пор еще жил все там же, хотя земледелием больше не занимался, потому что кислоты все равно сжигали весь урожай. Тим сказал, что племянник Мартты только совсем недавно закрыл свою «собачью будку».

Мартта рассердилась на это, сказала, что Тим не знает, как тяжко было добывать хлеб в этой стране в прежнее время, да еще и в пятидесятые годы, и если ее брат пытался сделать этот хлеб более легким, продавая водку жаждущим, это не делало его хуже, скорее наоборот. Тим засмеялся, спросил, знала бы Мартта, если бы у ее брата все еще был тайный кабак. Мартта утверждала, что «собачьих будок» больше нет, с водки сняли запрет и с тех пор, как алкоголь стали продавать законно по всей Канаде даже по воскресеньям и праздникам, никому больше не требовалось ради этого добра искать «собачьи будки». Тим утверждал, что сидеть в «собачьей будке» стало для многих финнов здесь такой неискоренимой привычкой, что они не ходят выпивать в ресторан или в бар, а сохраняют несколько «собачьих будок» в Садбери, которых в лучшие времена здесь держалось на одних только финнах больше тридцати; на доходы от «собачьей будки» не одна вдова взрастила ребенка. Мартта приказала Тиму прекратить разговоры о «собачьих будках», чтобы у меня не возникло неверного представления о канадском ответвлении нашего рода.

Я стал расспрашивать про деда. Мартта рассказала, что встретила его на танцах в «Финском холле», и сначала она не знала, что сказать мужчине лет на двадцать старше нее, который несколько раз за вечер приглашал ее танцевать, навязался в провожатые, а затем и спал с нею на узких полатях в комнате для прислуги. Немного времени прошло, как уже ждали Ильмари, и решено было сходить обвенчаться официально, а затем общего пути хватило до самой смерти деда, и в гору, и под гору, как повторила Мартта несколько раз.

Тим посмотрел на часы и сказал, что на этот раз воспоминаний достаточно. Его жена уже ждала нас дома к обеду, и если опоздаем, хорошего не будет, поскольку его жена — француженка и у нее галльский темперамент, а такие женщины не соглашаются ждать мужей годами, в отличие от тех, кто приехал из Кортесъярви с их типичным для монгольской расы тупым упрямством. Мартта поднялась с дивана и принялась выталкивать Тима из комнаты, велела ему бежать в объятия обманщицы, раз лучшей жены ему не досталось; она знала, что Тим, будучи молодым и холостым, водился тут со многими девушками-финками, но никто из них Тимом не завладел. Мартта вспомнила, что Тим был года два обручен с девушкой-финкой, но она потом вышла за другого, получше; Тим уверял, что бабушка спутала его с дядей Юсси, который разочаровался тут в любви не раз, а ему-то всегда в любви везло.

Я поднялся, надел в прихожей туфли. Мартта пожала мне в дверях руку. Я сказал, что рад новой бабушке, которую нашел в Садбери и о которой ничегошеньки не знал. Мартта обняла меня за шею, видно было, что вот-вот заплачет. Ее папильотки царапали мне щеку и шею. Она велела мне поскорее навестить ее снова, и она еще многое расскажет мне о Джоне. Я пообещал прийти еще, прежде чем уеду. Мартта просила познакомить ее с моей женой, она могла бы дать ей хорошие советы, как сохранить спокойствие, если хочешь жить с мужчиной из рода Хакала. Я считал, что моя жена уже кое-чему научилась в этом деле. Мартта спросила, где она сейчас, и я рассказал, что Кайсу улетела в Финляндию, потому что ребенок должен родиться в июле. По мнению Мартты, ребенку лучше было бы родиться по эту сторону океана, ведь здесь хорошие родильные дома. Она не верила, что и в Финляндии теперь дети рождаются в специальных учреждениях, утверждала, что их рожают там в саунах. Тим дергал меня, пошли, мол. Я еще раз попрощался с Марттой, и мы вышли в коридор. Мартта смотрела нам вслед, стоя в дверях, пока мы еще были на лестничной площадке, затем мы услышали, как она захлопнула дверь и задвинула щеколды.

На дворе светило солнышко. Мы стояли у машины, дом, в котором жили дед и Мартта, был на полпути к вершине Донованского холма, и со двора мы могли видеть город под нами и черные, голые скалы в стороне Коппер-Клифа, а на южном склоне зелень карликовых березок, и вдалеке большие площадки, куда вываливали шлак, над ними поднимался дымок.

Тим считал, что мы еще успеем выпить в гостинице «Фрод» по стакану пива, прежде чем сядем за обед, и мы поехали по Антверп-авеню вниз, оставили машину на стоянке рядом с гостиницей «Фрод» и спустились по ступенькам в подвал бара. На ступеньках Тим пытался предположить, сколько раз туфли деда ступали по этой лестнице, и сказал, что здесь иной раз в субботние вечера летят столы и стулья, когда шахтеры начинают ссориться. Мы оба были уверены, что и наш дед швырялся тут мебелью, хотя Тим помнил его уже стариком, которого мучили стариковские недуги и которым пытались распоряжаться его сыновья, а жена тащила туда, куда самому ему вовсе не хотелось.

7

Весь подвал гостиницы занимал кабак. Днем тут коротало за пивом время не так уж много мужчин, и, пройдя мимо стойки бара, мы заняли столик у задней стены. Высокорослый официант подошел взять у нас заказ, мы заказали по кружке пива.

Тим рассказывал, что шахтеры приходят сюда прополоскать горло от пыли трудовой смены и смыть с души сумеречное настроение, вызванное многочасовым пребыванием под землей, сознанием того, что над головой постоянно огромная давящая масса земли, хотя во время работы в шахте об этом никто не думает. Я смотрел на мебель кабака, она была примитивной и добротной, способной выдержать швыряние, все столы были сделаны из старых дверей, и с краю в столешнице видны были отверстия для замков.

С моего места за столиком видна была входная дверь, и когда я пил пиво, слушая рассказ Тима о шахтах, широких шахтных штольнях и о том, как работают в шахте, в кабак вошли Тайсто и Тимо с двумя мужчинами, мне незнакомыми. Они все были увлечены разговором, очень громким, об адской работе на урановых рудниках «Деннисон Минн» в Эллиот-Лейке. Заметил меня Тайсто, но я поднял палец к губам. Когда они шли мимо нашего стола, я схватил Тимо за рукав. Велел ему поздороваться с бывшим у него на жалованье человеком. Мужчины остановились, Тайсто и Тимо похлопали меня по плечу и сказали, что еще в самолете были уверены: найдут меня в одном из двух кабаков, в которых обычно посиживали тут финны, — в «Террасе» или во «Фроде», но что я окажусь тут уже в полдень, этого они предположить не могли. Я велел им поздороваться с моим двоюродным братом и представиться.

Все четверо сели к нам за столик. Одному из двух, мне незнакомому, было за пятьдесят. Этот лысеющий мужчина рассказывал, что владеет здесь подрядной фирмой, которая сотрудничала с горными компаниями по всей северной части провинции Онтарио, и работы ему хватало, ее было больше, чем он мог выполнить. Он пожал мне руку и сказал, что он — Суутари[68], но не такой, который берет за работу марку, а убытков при этом причиняет на две марки. Он приехал в Канаду из Финляндии в пятидесятых годах, начал дело голыми руками и теперь владеет процветающей фирмой, а кроме того, большим особняком здесь в Садбери на берегу озера, дачей на озере Пэначе, и у него есть семья, которой он может гордиться. К нему на дачу всегда добро пожаловать! — его жена приготовит в духовке хорошего тайменя, а водки, вина и других напитков всегда найдется столько, сколько мы в состоянии выпить. Он может также привезти туда и гармониста, который воскресил бы в памяти самые лучшие танго его старой родины. Я спросил, неужели они уже пьяные, в такое-то время дня, но Тим ответил, что они приехали прямо с аэродрома, где Суутари встречал их. Что же касается Суутари, то он, по словам Тимо, был пьяным с рождения. Второй, незнакомый мне мужчина, был сыном Суутари, которого и Тимо и его отец звали «Маленьким Сапожником».

Тимо и Тайсто спросили про Тима, и я рассказал про ответвление рода, доставшееся мне тут в наследство от деда. Это их рассмешило. Они стали рассказывать, что за мужики мои братья в Похьянмаа, считали, что дед посеял одинаковые семена по обоим берегам океана.

Суутари принялся объяснять про адскую работу, которую он только что закончил в Эллиот-Лейке, и про трудности, которые были в этом деле. Он утверждал, что работа не была бы выполнена в срок без его находчивости и хорошего глазомера, заказчик не понимал своей выгоды, и Суутари на месте все перепланировал заново, более экономичным для себя образом, так что работа была закончена быстрее, чем предполагалось. Это его заслуга, что забойщики с уранового рудника опять получили возможность на три недели ранее приступить к добыче вещества, которое дороже золота, и на банкете по случаю завершения подряда его благодарил и жал ему руку сам генеральный директор концерна, прилетевший специально для этого из Торонто на собственном реактивном самолете.

И все другие высокие господа из горной компании благодарили Суутари и пожимали ему руку.

Сын Суутари не был разговорчив. Им всем принесли пива, и они прихлебывали его. Я спросил про Отто. Тимо рассказал, что он привел автопоезд обратно во Флориду один, хотя и устал до умопомрачения, проведя за баранкой трое суток совершенно без сна. Тайсто сказал, что Отто был во Флориде до того обессилевшим, что после Джексонвилля вроде бы даже не дотрагивался до руля. Конец дороги начисто выпал из его памяти.

Я спросил, чем нагрузили Отто на обратный путь. Тимо уверял, что Отто привез из Монреаля мясо, я подозревал, что там было и нечто другое. Тимо вытащил из бокового кармана свернутые вместе купюры, отсчитал двадцать стодолларовых бумажек и положил на стол передо мной. Он спросил, достаточно ли этого за сидение в автопоезде. Я сунул купюры в карман, сказал, что этого хватит, если мне не придется расплачиваться за работу на него по дополнительным счетам или долгой безработицей. Тимо сказал, что никто не станет лаять мне вслед, если я сам своими разговорами не навлеку на себя такой лай.

Тим стал тревожиться за наш обед. Тимо попросил, чтобы я пришел повидаться с ними во второй половине дня, он хотел еще поговорить со мной. Я спросил, какие еще разговоры могут быть между нами, он не хотел говорить об этом тут. Договорились, что я приду под вечер к «Террасе», поскольку это место Тимо, похоже, знал, и Суутари тоже подтвердил, что туда они дорогу найдут. Суутари требовал, чтобы мы не засиживались там долго, выпили чашку или две, а потом пошли бы к нему домой париться в сауне и ужинать, ему стоит лишь позвонить по телефону, чтобы устроить так, что дома будет все в наилучшем порядке и можно будет принять толстосумов из Финляндии.

Я расплатился за пиво, хотя Тимо и предложил, чтобы наш заказ приписали к его счету. Мы вышли из подвала на стоянку и сели в машину. Пока ехали, я рассказал Тиму про Тайсто, как мы вместе приехали из Финляндии во Флориду и что было тому причиной, рассказал и о Тимо, как он с братьями удрал из Похьянмаа и сколько денег теперь было у них в обороте и на банковских счетах в Штатах. Тим покачал головой, считал, что парням еще доведется увидеть тут небо в клеточку. Он спросил, за что мне дали сейчас в кабаке столь большую сумму, я сказал, что лучше ему об этом не знать. Тим больше не расспрашивал, сказал, что знал Суутари еще тогда, когда тот работал на шахте, Суутари был плохим шахтером и лентяем.

Приехали домой к Тиму. Там нас уже ждал обед. Жена Тима сказала, что сын поел и ушел. Тим рассказал ей, где мы были и как чувствует себя Мартта, и про Суутари, который пришел со знакомыми в «Фрод», когда мы там приводили себя в чувство пивом после долгой проповеди, прочитанной нам Марттой о мужчинах из рода Хакала.

Тим рассказал, что нас пригласили на вечер в «Террасе» и в сауну, и на ужин к Суутари. Похоже, жену Тима это не огорчило.

Она спросила, потребуется ли нам шофер на вечер, и была согласна возить нас по городу, но Тим пообещал быть весь вечер в таком строгом порядке, что езда на машине не доставит нам никаких трудностей.

8

После обеда я позвонил в Вааса, брат сказал, что Кайсу уже уехала. Я спросил, как она себя чувствовала и какое у нее было настроение, но он считал, что обо всем этом мне лучше спросить у самой Кайсу. Позвонил домой, но там никто не ответил. Мне надоело звонить, и я сказал Тиму, что дома вроде бы прекрасно обходятся без меня. Хотел заплатить за переговоры, но Тим замахал руками: уж если обанкротимся, то все вместе.

Мы отправились в «Террасу». Жена Тимо посмеивалась, когда мы уезжали, и пыталась предугадать, в каком состоянии и в каком часу ночи мы вернемся. Тим велел ей подтвердить, что он всегда непременно возвращался оттуда домой, хотя и не в тот же день. Это она мне и подтвердила.

Парни уже сидели в кабаке, поджидая нас, было видно, что они уже успели угоститься, но еще не были в сильном подпитии. Суутари крикнул, чтобы и нам подали пива, когда мы подсели к их столу. Он сказал, что сауна уже греется, а жена послана в нижний город за деликатесами. В его доме, мол, не скаредничают, когда нет на то причины, к тому же Тимо для него важный деловой компаньон, с которым надо поддерживать хорошие отношения.

Тайсто рассказал еще, как Отто, вернувшись во Флориду, привел автопоезд прямо в Оушен Грин и разбудил Тайсто и Тимо среди ночи, утверждая, что в Монреале ему не дали никакого адреса, по которому следовало доставить груз мяса. Тимо был этим удивлен, но затем в машине нашлись накладные, и в них были, как положено, сделаны отметки о пересечении границы и имелся точный адрес в Майами, где должны были разгрузить машину. Отто утверждал, что кто-то тайком сунул бумаги в ящик для перчаток, сам он ни одной квитанции за всю дорогу не видел. Отто был недоволен тем, что совершенно чужие люди проникли в кабину водителя, хотя он старался не спускать с машины глаз. Он подозревал, что бумаги подложили в Филадельфии, где он, припарковавшись на какой-то стоянке, часа два проспал в машине, поскольку иначе не смог бы проехать ни метра. Отто не верил утверждениям Тимо, что без документов его не пропустила бы таможня из Канады в Штаты. В Майами автопоезд отвел сам Тимо, я сказал, что это и лучше. На мое замечание Тимо ничего не ответил.

Тайсто посмеивался над нашей с Отто «сауной» в Филадельфии. За то время, пока Тимо вел автопоезд в Майами, Отто сообщил Тайсто о существовании трех видов любви: плотской, духовной и платонической, или небесной. Оп утверждал, что я сразу же предался этой плотской, которой Отто старался избежать. Мне не хотелось вспоминать, какому из видов любви предавался Отто, сказал только, что и его не очень-то была похожа на духовную, когда я в приоткрытую дверь смотрел, чем он занимался. Тайсто сказал, что отвез Отто домой на моей машине, которой пользовался после отъезда Кайсу. Женщина, живущая с Отто, уверяла, что помешательство Отто было обыкновенным, быстро проходящим.

Мы пили пиво. Суутари советовал Тимо и Тайсто, как вести дела. Он рассказывал, что следовало делать на этом континенте, если хочешь добиться успеха, сам-то он приехал из Финляндии без гроша, но скопил тут большое состояние и стал теперь уважаемым человеком как среди финнов, так и среди местных. Его компаньоны знали, что на него можно положиться. Суутари утверждал, что уж он-то всегда был человеком слова, и рассказывал, как во время этого самого подряда в Эллиот-Лейке получил от финской фирмы полную машину бракованных цементных труб, из-за чего выполнение работ задержалось бы или вообще оказалось под угрозой срыва, но он, благодаря знакомствам, получил в другой литейной неподалеку от Торонто новые трубы и сам лично с сыном привез грузовик новых труб из Торонто в Эллиот-Лейк. На шахте не заметили бы, что трубы бракованные, пока, после окончания всех работ, по ним не пустили бы воду, тогда бы трубы начали протекать и денежных убытков было бы не счесть. Суутари сказал, что его фирма не хотела устраивать заказчику такие неприятности, но у финского поставщика он собирался отобрать доллары вместе с процентами, ибо успел уже оплатить счет за те бракованные трубы, как делает обычно, получив товар, человек честный, доверяющий продавцу, а брак заметил лишь тогда, когда трубы стали уже устанавливать. Изготовитель труб избегал разговора с Суутари про бракованную партию, его не было ни дома, ни на работе, но его еще разыщут и положат перед ним счет, чтобы и он понял: пришло время платить. И Тайсто тоже был уже в таком настроении, что уверял, будто понимает Суутари и всегда выступал против несправедливости. По его мнению, мужчина всегда должен держать свое слово. Суутари ударил кулаком по столу, крикнул, что взаимное доверие — это единственная основа, на которой можно строить сотрудничество бизнесменов. Если эту основу подрывать, не останется никакого фундамента, на котором бы держалось такое сотрудничество. Тогда оно словно на песке построено, сказал Суутари. Так теперь и случилось с отношениями между строительной фирмой Суутари и фирмой цементных изделий Николая Мяки.

Тим вспомнил, что отец рассказывал о «собачьей будке», которую держал Мяки, прежде чем занялся отливкой труб из цемента. Суутари сказал, что много раз сиживал в «собачьей будке» Николая Мяки по субботам и воскресеньям с отцом Тима в пятидесятых годах и в начале шестидесятых, когда «собачья будка» Мяки была одной из самых известных в Садбери и его окрестностях и наилучшим образом снабжаемым среди подобных предприятий. Мяки всегда хорошо одаривал чиновников, а его «собачья будка» находилась на таком расстоянии за городской чертой, что у завистливых соседей не было возможности жаловаться. Пива и напитков покрепче подавали столько, сколько человек был в состоянии выпить, в углу гостиной играло автоматическое пианино, а иногда и гармонист вытягивал из гармошки танцевальные мелодии и можно было приглашать девушек, прислуживавших у Мяки и не имевших ничего против продолжения «беседы» в комнатах на верхнем этаже за небольшое вознаграждение. В те времена начались и доверительные отношения между Мяки и Суутари, который был всегда желанным богатым гостем тайного кабака, поскольку вторжение в деловую жизнь тут поначалу требовало от Суутари такого общения с клиентами, и в этом ему сильно помогало «предприятие общественного питания», принадлежащее Мяки. Суутари, однако, уверял, что теперь Мяки подложил ему большую свинью и недалек тот день, когда он устроит Мяки серьезный разговор. Тайсто пообещал, что мы поможем Суутари в этом. У нас, мол, у всех — у него, Тимо и у меня — большой опыт по улаживанию сложных деловых отношений, поскольку мы занимались прямой продажей товаров людям и нам приходилось взыскивать долги самыми тяжкими способами. Суутари пообещал иметь нас в виду, если ему потребуется помощь.

Финнов в этом ресторане было много, и они знали Суутари и Тима и подходили к нашему столу поинтересоваться, как идут дела у строительной фирмы Суутари и что слышно у Тима и его отца Ильмари. Многие из них раньше шахтерили вместе с парнями, они вспоминали, как работали в шахтах и как проводили свободное время в садбериских ресторанах, гостиницах и бардаках, которых в пятидесятых годах было еще много, и в них через каждые две недели появлялись новые писаные красавицы-француженки из Монреаля, обслуживавшие клиентов. Они вспоминали также финнов-лесорубов, которые валили деревья зимой в лесах Северного Онтарио, и приезжали в город с большими заработками в карманах, и тратили эти заработки в несколько недель на вино, женщин и такси; этим люмпен-пролетариям женщины в борделях совали ложкой в рот кашицу еще недели две после запоя и устраивали между собой кружечный сбор денег, чтобы всех этих пропившихся и протратившихся посадить в поезд и отправить обратно в большие леса. И особо они вспоминали девушку-цыганку, которая приехала сюда в пятидесятых годах из Финляндии, и сердце у нее было — чистое золото, она помогала многим мужчинам в их бедах.

К нашему столу пришел однорукий мужчина, которого Суутари сперва пытался отогнать; однорукий сказал, что его фамилия Валтола, а Суутари сказал, что это коммунист до мозга кости, член Канадской организации финнов, состоящей, как считал Суутари, полностью из тех, кто во _время гражданской войны в 1918 году в Финляндии потерпели поражение где-то в окопах под Вильппула, Лянкипохья и Тампере. Слушать, о чем говорят такие люди, Суутари был не в состоянии. Его, дескать, не интересуют дела почти семидесятилетней давности, не интересует ни белый, ни красный террор.

Валтола утверждал, что хорошие примеры жестокости капиталистов можно найти и здесь; он подошел к нашему столу, потому что, сидя в сторонке, невольно слышал, как мы часами пережевываем одно и то же про финского работягу, пившего вино и дурачившегося с женщинами тут, в Канаде, десять лет назад. Он опять-таки знал, в каких условиях финскому работяге здесь приходилось зарабатывать себе на хлеб и каким трудом; если несколько лесорубов и проматывали деньги, то большая часть людей на свой заработок кормились сами и содержали большую семью, и работать для этого приходилось крепко, и беречь каждый цент.

Суутари сказал, что слыхал все, о чем может сказать Валтола, уже тогда, когда они вместе убежали из Садбери от той большой забастовки на никелевых рудниках, во время которой тут полгода не выходили на работу, рудники были закрыты, и не у всех имелось тогда на счету столько долларов, чтобы можно было отсидеться дома. Валтола и Суутари устроились в Эллиот-Лейке на урановый рудник, днем кололи уран, а вечерами Суутари приходилось слушать рассказы Валтолы о тяжкой жизни финского трудящегося и о кровожадности канадского капиталиста.

Валтола не ушел от нашего стола, хотя Суутари и просил его об этом. Суутари угощал и его пивом, и все время пиво подавали так часто, что я не успевал даже повертеть в руке пустой стакан. Суутари и Валтола принялись вспоминать аварию на шахте в Эллиот-Лейке, когда во всей штольне обвалился потолок, они и все другие, работавшие в той штольне, уцелели лишь потому, что бригадиром у них был человек, чувствовавший кожей, держится ли скальная масса потолка прочно, или готова обрушиться. Никаких признаков катастрофы не было, ни звуков, ни малейших трещин на потолке. Но бригадир вдруг приказал очистить штольню, выгнал всех из нее, и едва они успели оттуда выбраться, потолок по всей длине штольни обвалился, и под камнями оказались погребенными все инструменты, и машины, и боксы для еды, но ни одного человека под камнями не осталось. Я спросил, какой величины камни обвалились с потолка, Суутари и Валтола сказали, что камни были величиной с автобус. Они полагали, что лежать под обвалом было бы удовольствием ниже среднего. Суутари после того случая больше никогда не спускался в шахту, занялся основанием строительной фирмы, которая, как он утверждал, сейчас так преуспевала, что его можно было считать одним из финнов, добившихся в Канаде наибольшего успеха. Поэтому он хотел угостить всех сидящих в кабаке финнов пивом. И каждому принесли по стакану.

9

Хотя Суутари возражал, Валтола хотел рассказать нам, людям из Старого Света, о большой забастовке лесорубов и о попытке организоваться, в которой участвовал и его отец. Это было в конце двадцатых годов, в Онион-Лейке, к северу от Тандер-Бея, были убиты два профсоюзных деятеля, организаторы лесных рабочих, Вильйо Росвэлл и Джон Воутилайнен, ставшие героями Канадской организации финнов и мучениками классовой борьбы в этих местах. Память о них никогда не потускнеет в сердцах трудящихся в Канаде финнов, утверждал Валтола.

Забастовка против «Пиджен Тембер Компани» началась в октябре 1929 года на лесоразработках в Онион-Лейке, и в ней приняло участие четыреста человек. Субпоставщиком «Пиджен Тембер» был финн, лесной подрядчик Преподобный Маки, человек верующий, похьянмаасец, у которого на участке работало сто финнов, и было известно, что Маки брал на работу только тех финнов, кто сражался во времена гражданской войны на стороне белых, и тех, за кого сражавшиеся на стороне белых ручались, что у них нет красной закваски. Росвалл и Воутилайнен — оба были лесорубами и организаторами профсоюза, и когда они услышали, что работавшие у Маки не собираются поддерживать забастовку, они объявили, что отправятся на участок к Маки и попытаются склонить их к забастовке, но они говорили, что опасаются за свою жизнь, ибо Маки, хотя и проповедует библейские заповеди, известен как человек жестокий, он безжалостен, когда дело касается работы, и не допустит задержки поставок ни по какой причине. Люди знали, что становиться у него на дороге — дело опасное. Росвалл и Воутилайнен все-таки отправились, и после этого о них не было пи слуху ни духу. По прошествии двух недель другие профсоюзные активисты заинтересовались, куда они исчезли и как идет забастовка на участке Преподобного Маки. Преподобный Маки говорил, что Росвалл и Воутилайнен приходили к нему на участок, но сразу же ушли оттуда. Полиции было поручено расследовать это дело. Полицейские объявили, что не нашли Росвалла и Воутилайнена, видимо, они заблудились в безлюдной местности. Участники забастовки из Порт-Артура отправились на поиски пропавших и обнаружили сильно изуродованные трупы Росвалла и Воутилайнена в овраге неподалеку от участка Маки. На место были вызваны полицейские, которые считали, что погибшие заблудились и упали в овраг. Этому было трудно поверить, ведь они были привычны ходить по лесам, а раны их оказались такими, что простым падением в овраг их не объяснишь. Отец Валтолы рассказывал, какие торжественные похороны были устроены Росваллу и Воутилайнену в Порт-Артуре, когда трупы их привезли из Онион-Лейка; тысячи финнов, англичан, французов и других местных жителей шли в траурной процессии, а за гробами несли на красной бархатной подушке профсоюзные билеты покойников, развевались флаги, и духовой оркестр играл «Траурный марш» Шопена. Полицейские долго вели следствие, но ничего не выяснили. Финны из Порт-Артура были уверены, что Воутилайнена и Росвалла убили белые бандиты Преподобного Маки, ибо они привыкли убивать трудящихся уже в Финляндии. Они избили Росвалла и Воутилайнена до смерти и бросили трупы в овраг, чтобы их разорвали дикие звери; но они добились этим только того, что память о двух мучениках никогда не исчезнет из сердец финнов на этом континенте, — утверждал Валтола.

Суутари сказал, что слышал эту историю от Валтолы много раз, и каждый раз немного по-другому, но он верил, что память о Росвалле и Воутилайнене никогда не исчезнет, по крайней мере из сердца Валтолы.

Я спросил, не в шахтной ли катастрофе Валтола потерял руку, но он сказал, что лишился руки в шестидесятых годах в автомобильной аварии. Суутари утверждал, что Валтола по пьянке врезался на машине в перила моста на дороге в Соо, но Валтола сказал, что сидел рядом с водителем и спал, не пристегнувшись ремнем безопасности. Этот сон чуть не обернулся вечным. Но на сей раз ему еще дано было проснуться, правда, в больнице, в хирургическом отделении.

Суутари заплатил за пиво, запретив другим, доставшим кошельки, это сделать, и затем пригласил тех, кто поедет к нему домой, в сауну. Теперь он позвал и Валтолу поехать с нами посмотреть, как живет его бывший приятель по шахте. Валтоле предоставлялась возможность увидеть дом и хозяйку, чтобы он мог уразуметь, что способный мужчина еще может в Канаде лет за двадцать обзавестись имуществом, которое не стыдно показать кому угодно, и семьей, которой можно гордиться.

Мы вышли из кабака. Я сел в машину Тима, и Тайсто присоединился к нам. На площадке Тимо и Валтола обдумывали, рискнуть ли им сесть в машину Суутари, потому что езда со столь пьяным водителем может считаться участием в противозаконном деянии, а то, что они допустили пьяного Суутари сесть за руль, — преступлением. Суутари велел им залезать в машину. Они поехали впереди, мы следом. Я спросил у Тайсто, собирается ли он вложить деньги в бизнес, которым тут занимается Тимо. Тайсто ответил, что уже так и сделал. На это я ничего не сказал.

Мы подъехали к озеру и ехали по прибрежному шоссе мимо университетских построек. Частные особняки располагались на больших участках со своими пляжами и моторными лодками и глиссерами. Тим никогда не бывал дома у Суутари, но сказал, что, по слухам, тот живет богато. Тайсто сказал, что Суутари ему сильно понравился, мужчина одного с ним теста. Мы стали вспоминать, был ли с Суутари его сын и сказал ли он хоть слово за весь вечер. Никто из нас не смог припомнить, что видел его.

10

Дом Суутари стоял на берегу озера, на склоне: под окнами гостиной — хорошо ухоженный сад с кустарником и газонами, за озером виднелись огни города. Мы уселись в гостиной. Сразу же, как вошли, Суутари провел нас по комнатам, похваляясь, как хорошо построен дом, какой он удобный и на каком хорошем месте расположен; он и его семья очень довольны. И мы все похвалили дом и его расположение. Из города вернулась жена Суутари, тихая женщина, посидела с нами минуту и тут же удалилась на кухню, походила по дому, явилась, чтобы сообщить мужу, что сауна готова, что после обеда звонили с фирмы и сын поехал на фирму по срочным делам. Суутари гордился сыном и женой: у него в семье, мол, научились все вместе дуть на один уголек, и, благодаря этому, уголь разгорелся и пылает ярко уже много лет и, похоже, сохранит свое яркое горение и в будущем, если не произойдет чего-нибудь совершенно неожиданного. Сказавши это, Суутари встал и пошел постучать по стене, обшитой панелями из кедра, который был прекрасным материалом не только для внутренней отделки, но и для наружной обшивки, и даже для изготовления лодок, так как это дерево отлично выдерживает воду и не пересыхает на берегу. Кедровое дерево, сказал он, было строительным материалом в этой стране с тех пор, как первопроходцы пришли в чащи Канады; доски из кедра просто тесали топором — легкое дело. Кроме того, это дерево очень красиво. Суутари оставил панели гостиной некрашеными, чтобы всегда, когда грех гордыни овладевает им так, что он начинает хвалиться своим счастьем, сразу нашлось бы под рукой дерево, по которому можно постучать и прогнать вечно подстерегающее у двери дома несчастье. Тимо сказал, что по крайней мере в деловой жизни человек должен использовать против несчастья все существующие средства, хотя предохраниться от него никаких надежных способов нет. От стука по кедру, наверное, столько же пользы, как и от дорогих страховок, которые страховые компании охотно продают предпринимателям, но, случись несчастье, противятся выполнять договорные обязательства.

Суутари сказал, что никогда не заключал других страховок, кроме тех, которые обязательны по закону, а их в этой стране было мало. Лучшая гарантия всегда вложение денег в недвижимость или в золото, которое ни моль не ест, ни ржавчина, а цена на пего неуклонно растет, если иметь в виду долгий промежуток времени. Валтола сказал, что ни у него, ни у многих других трудяг не возникало проблем, как разумнее сохранить добытые деньги; его потерю руки страховое общество, правда, оплатило сполна и платит частичную пенсию по инвалидности, хотя до того, как случилось несчастье, он успел внести страховой взнос только за один год.

По мнению Суутари, нам не имело смысла разговаривать о денежных делах или об имуществе с таким голодранцем, как Валтола. Он подал нам команду идти в сауну, и мы спустились туда по ступенькам. Внизу была большая комната с камином, в котором горел огонь: для настроения, объяснил нам Суутари. Мы скинули одежду в раздевалке и пошли через помывочную в парилку. Это было большое помещение с каменкой посередине, а с трех сторон каменки был полок. Суутари принес из раздевалки простыни для полка и, протянув их нам, велел идти вперед и дать ему возможность занять место хозяина. Мы сели на полок. Над хозяйским местом с потолка свисала веревка, и Суутари дернул за нее. Каменка издала громкое, как крик, шипение. Суутари объяснил нам, как действует приспособление и сколько стоила его установка. Мы не считали цену высокой, Суутари хвалился простотой устройства: чтобы подбросить пару, воду не требовалось носить из раздевалки, она шла на каменку по трубе вдоль края потолка.

Перед тем как войти в парилку, Валтола снял с руки протез и повесил в раздевалке на вешалку, культя напоминала крылышко птенца, на котором еще не успели вырасти перья. Рассказывая нам теперь про все те сауны, в которых он за свою жизнь парился, и объясняя разницу в их устройстве, Валтола взмахивал обрубком руки, словно собирался взлететь. Мы постарались уверить его, что и для каждого из нас эта сауна не первая. Тайсто спросил меня, так же ли хорош пар в этой сауне, как и в той филадельфийской, куда мы ходили с Отто. Эту тему я не поддержал.

Слишком долго сидеть в парилке мне было невмоготу, и я вышел из нее, помылся, взял в раздевалке на полке из стопки простыню, вытерся и, завернувшись в нее, пошел в каминную посидеть. Там на столе стояло пиво, я взял банку и стал пить. Парни тоже почти сразу же вышли из парилки, взяли пиво и ушли продолжать париться. Тайсто и Тимо сказали оба, что нам не следует оставлять у канадских финнов в Садбери впечатление, будто мы не выдерживаем пара; нам нужно доказать сейчас, что мы не слабаки. Я уполномочил их представлять меня в этом испытании на выносливость.

Вскоре Суутари пришел звать меня в парилку. Я сказал, что уже напарился. Он уговаривал долго, подозревал, будто я считаю пар в его сауне плохим. Я уверил его, что сауна хорошая, одна из лучших, в которых мне когда-либо доводилось бывать. Суутари спросил, чего же тогда не хватает в его сауне, если я не хочу больше сидеть на полке. Чтобы сказать хоть что-нибудь, я пожаловался на отсутствие веников, Суутари вспомнил, что он собирался и веники взять в сауну, пошел голый наверх и тут же вернулся, неся охапку веников. Веники были березовые, Суутари сказал, что всю зиму они хранились в морозильнике, сходить наломать веток для новых он еще не успел. Мне пришлось вернуться на полок, мы оттаяли веники в горячей воде и начали хлестаться. От веников в парилке распространился запах мороженой березовой листвы и компоста, который мы все стали превозносить, мол, это дает истинную атмосферу сауны. Нахлеставшись веником до того, что остались одни голые прутья, я вышел из парилки, обдавшись водой, смыл с себя банные листья и пошел в каминную. Было слышно, как парни в парилке громко говорят о Николае Мяки и о тех бракованных цементных трубах, которые он продал Суутари.

Они продолжали разговор о Николае Мяки и в каминной. Валтола рассказывал, что в молодости работал у Николая Мяки батраком, Мяки тогда еще держал «собачью будку» и большой свинарник. Делом Валтолы было кормить свиней и носить пиво и другие напитки в «собачью будку», но Мяки так неаккуратно платил жалованье, что, проработав у него несколько месяцев, Валтола пресытился всем этим и пошел пешком в Садбери. Мяки рассчитывался с Валтолой лишь тем, что кормил его, и Валтола клялся, что ему еще и теперь причитается от Мяки жалованье за два месяца. На эти деньги нарастают проценты скоро уже тридцать лет. Валтола считал, что когда-нибудь стребует с Мяки и жалованье и проценты.

Ребята вытерлись, взяли пива и уселись в кресла в каминной. Валтола надел протез, черное приспособление, никелированные части которого поблескивали ярко и холодно. Он был голым, но прикрыл бедра полотенцем, когда жена Суутари спустилась в сауну сказать, что еда готова и, когда господа изволят одеться и подняться по ступеням в гостиную, будет уже на столе. Все принялись одеваться.

11

Поднимаясь из сауны по лестнице, Суутари громко объяснял, что на столе нас поджидает настоящий бифштекс, не какой-нибудь фарш, будем, мол, есть быка, настоящее мясо, поскольку мы настоящие мужчины и каждый из нас сам бык. Хозяйка дома подавала на стол. Суутари рассказывал, что вино, которым он нас угощает, это добрый напиток с виноградников Ниагара-Фолс, когда пьешь его, можешь не опасаться, что проглотишь заодно и охлаждающую жидкость, или метанол, или кровь животных, с помощью чего европейские виноделы увеличивают срок сохранности вин; этот напиток из чистого виноградного сока и приготовлен тем же способом, который известен человечеству со времен Ноева ковчега, когда людям было даровано вино и благословенное его действие. А еще Суутари утверждал, что все виноградные сорта, культивируемые в Европе, привезены из Америки, поскольку европейские ослабели от тяжкой жизни в Старом Свете и погибли. Вот и были доставлены с Американского континента более выносливые сорта, ведь в Америке все мощнее, и здоровее, и сильнее преуспевает, чем в Европе. Суутари сравнивал жизнь виноградных лоз с деловой жизнью и находил сходство.

Мы уже начали пьянеть. Тайсто ронял на пол то нож, то вилку и лез за ними на карачках под стол. Я опрокинул на скатерть бокал с добрым ниагарафолсским вином. Тим и Валтола спорили о том, интересует ли финнов третьего поколения, родившихся здесь, деятельность Канадской организации финнов и хотят ли они в ней участвовать, и спор уже дошел до крика. Тимо поднял бокал с вином и несколько раз произносил «скоол»[69], желая, чтобы я выпил с ним, и спрашивал, как теперь чувствует себя его помощник шофера. Неохота было заводиться с ним опять на эту тему.

Пока мы ели, хозяйка дома пребывала на кухне. Сын Суутари вернулся из конторы и принялся рассказывать отцу о событиях второй половины дня. Сыну была поставлена тарелка, и он получил бифштекс, который отец принялся нахваливать и ему тоже. Парень ел и пытался толковать отцу про дела, но Суутари был не в состоянии слушать его речи. Они условились, что самое важное сын расскажет Суутари утром заново, если нет ничего столь важного, о чем следовало бы знать сегодня.

Парень сказал, что ему удалось прихватить Николая Мяки, но тот отказывается платить, пока не получит результатов исследования качества труб. Мяки велел привезти трубы обратно в отливочную и обещал послать образцы на исследование в Монреаль, в строительную лабораторию Высшей технической школы. На это Суутари сильно рассердился, закричал, что Мяки пытается выиграть время, чтобы продержать доллары на своем счету, или охотнее оплатит ими другие счета, вместо того чтобы вернуть деньги их законному владельцу. Он, Йорма Суутари, поехал бы и показал бы Мяки, что входит в хорошие деловые отношения и доверие.

Суутари готов был в любой момент доставить Мяки партию бракованных труб, они сложены на заднем дворе его строительной фирмы, а один прицеп с трубами так и стоит неразгруженный, может, его будет достаточно Мяки для образцов. Тимо и Тайсто обещали помочь Суутари, когда он только попросит. Суутари встал из-за стола и сказал, что кофе будем пить в комнате у Николая Мяки во время переговоров, на которые сейчас и отправимся. Он требовал, чтобы Валтола поехал с нами, заодно взыскали бы и не выплаченное Валтоле жалованье, и наросшие на сумму проценты. Я сказал, что мне вряд ли нужно присутствовать при этих переговорах, ибо чувствовал: выпил сегодня столько, сколько требуется мужчине, чтобы отправиться спать. Тим тоже не согласился ехать к Мяки, тогда Суутари, Тайсто, Тимо и Валтола стали обзывать нас трусами и говорить, что в роду Хакала по обе стороны океана все мужчины были боязливыми. Тайсто и Тимо поминали мужчин нашего рода, живших в Финляндии, а Суутари и Валтола ругали живших и живущих по эту сторону Атлантики.

Тогда Тим велел им вспомнить, как его отец в пятидесятых годах в майке местного финского спортивного общества «Садбери войма» выиграл между натянутыми канатами семьдесят боев и мог бы попасть на Олимпийские игры в Мельбурн, где представлял бы Канаду, если бы не проиграл в отборочных соревнованиях какому-то негру, но занял все-таки четвертое место в своей весовой категории. И еще Тим напомнил им, что после отборочных соревнований к Олимпиаде отец снял любительскую майку и клепал победы на профессиональном ринге до конца пятидесятых даже в США. Он выступал на профессиональном ринге, пока «Мульсонское» пиво и «Джонни Уокер» не нокаутировали его столь основательно, что жизнь отсчитывала ему до десяти много раз в год до тех пор, пока он с помутившимся взором не поднялся, протрезвел и сумел устоять. Тим считал, что отцовская «карьера» не дает права называть его трусливым, и Суутари согласился, что на ринге Ильмари выглядел лихо, просто он забыл об этом, он больше видел отца Тима уже в тот период, когда Ильмари отращивал «брюшной мускул».

Тайсто и Тимо считали, что мне с Тимом следовало подтвердить репутацию мужчин рода Хакала, отправившись на помощь нашему доброму другу Суутари, чтобы он получил законно ему причитающееся, но мы не соглашались ехать с ними. Они все на нас рассердились. Сказали, что у них нет времени на пустую болтовню, никчемных разговоров за этот день наслушались уже достаточно. Они велели нам уйти сразу. Суутари вспомнил, как я покинул парилку, когда был самый лучший пар, — мол, настоящие мужчины так не поступают. На такого человека, как я, Суутари не мог бы надеяться в трудную минуту.

Жена Суутари пришла из кухни и запретила мужчинам ехать куда бы то ни было. Суутари приказал сыну отправиться на фирму и привести грузовик с цементными трубами сюда, сказал, тогда посмотрим, у кого хватит смелости требовать полагающееся и кто поможет другу в беде.

Я сказал, что мы сейчас отправимся восвояси. Суутари не хотел отпустить нас без «посошка» на дорогу, и мы, стоя в передней, опрокинули по рюмке. Я спросил у парней, в какой гостинице они остановились. Они сказали, что живут в «Сенаторе». Я пообещал приехать туда завтра утром, узнать, как они провели вечер. Мы поблагодарили хозяев и вышли из дома. Тим вел машину, подсчитывая вслух, сколько алкоголя скопилось у него в крови за день, но, рассудив, что этот подсчет не изменит положения, ехал к дому окольными улочками.

Дома жена сказала Тиму, что заезжал отец, Ильмари, и она рассказала ему о приехавшем из Финляндии близком родственнике, про существование которого никто тут и понятия не имел. Тим спросил, куда Ильмари направился, и предположил, что в кабак, но жена сказала, что Ильмари поехал по какому-то важному делу в город и обещал вернуться сразу же, как только освободится. Тим спросил, на чем уехал отец, жена ответила, что он взял машину и прихватил с собой внука, обещая вернуться до девяти вечера. Часы показывали половину восьмого.

Мы сели и стали смотреть телевизионную передачу. Это была серийная программа, которая шла по многим каналам, и каждый раз мы меняли канал, когда начинали показывать рекламу. Я был не в состоянии следить за этой программой как следует. Тим налил себе и мне пива, но и пить я был не в состоянии. Наступил вечер, сгустились сумерки, зажглись огни в домах и уличные фонари. Жена Тима сварила кофе, и я пил его, но не чувствовал, что трезвею.

12

В девять приехал Ильмари — небольшой кряжистый мужчина, на плечах у него верхом сидел внук, и, нагнувшись, чтобы внук не задел головой притолоку двери, он вошел в гостиную, опустил мальчишку на пол и, улыбаясь, подошел пожать мне руку. Я извинился за то, что мы нетрезвые, Ильмари сказал на это, что ему доводилось видывать гораздо более пьяных. Мне пришлось рассказать и ему о семействе деда в Финляндии и о жизни там. Тим предложил отцу пива, и тот взял банку, говоря, что охотнее пьет самодельные ягодные вина, они гораздо здоровее, чем это пиво — заводская бурда. Он считал чернику лучшей ягодой для приготовления вина, спросил у меня, растет ли черника в Финляндии, и я заверил его, что в финских лесах такая ягода водится. Ильмари никогда не бывал в Финляндии, но сказал, что у него часто возникало желание съездить туда.

Он рассказал о рудниках в Садбери, где раньше добывал никель, и о золотых приисках в Хемлоу, где работал теперь. Я спросил про его боксерство, Ильмари так воодушевился этим, что принес из подвала потертый фибровый чемоданчик, раскрыл его на полу гостиной и стал выкладывать на пол пожелтевшие газетные вырезки. Там были статьи о матчах Ильмари, выцветшие крупнорастровые газетные фото, на которых Ильмари позировал, выставив вперед кулаки. В заголовках его называли Садбериским сражающимся финном. Поглядев на фото, я сказал, что Ильмари пятидесятых годов был более поджарым, чем нынешний.

Ильмари показал мне фото, запечатлевшее его стоящим с Джеком Демпси в Чикаго перед вечером профессионалов с участием боксеров, которых тренировал Демпси. Я просматривал газетные вырезки по мере того, как Ильмари клал их на стол, читал, сколько успевал, что там было написано, и спрашивал о боксерских терминах, которых не понимал. Из пачки вырезок выпала одна статья без картинок, в заголовке которой упоминался Ильмари и говорилось об аресте бывшего чемпиона-средневесовика из Садбери и о судебном приговоре на четырнадцать дней. Ильмари взял у меня из рук эту вырезку и положил в чемоданчик. При этом что-то рассмешило его, Тим тоже засмеялся, и Ильмари сказал, что это сообщение для меня не предназначалось, ибо оно относится к тем временам, когда «Мульсонское» пиво и «Джонни Уокер» уже нокаутировали Ильмари.

Пьяный до беспамятства, он вел машину в Садбери и где-то на развилке дорог так врезался в придорожную насыпь, что не смог оттуда выбраться, хотя пытался извлечь из мотора и всех скоростей, имевшихся в коробке передач, все, что только можно было, и вот там-то его, пытающегося вытащить машину на дорогу, застали полицейские, которым не требовалось проводить тесты, чтобы определить, что Ильмари за рулем делать нечего, настолько он пьян. Полицейские затолкали Ильмари на заднее сиденье и повезли в Садбери, в участок. По дороге Ильмари решил драпануть, открыл заднюю дверцу и на полном ходу сиганул из машины. В темноте полицейские не нашли Ильмари, который убежал в лес, проблуждал всю ночь по безлюдным местам и, добравшись до своего жилья, заснул на полу в гостиной. Утром он проснулся от стука в дверь дома. Полицейские стучали прикладом автомата и требовали, чтобы Ильмари сдавался, кричали, что сопротивление бесполезно — дом окружен. Ильмари пошел к наружной двери, он ничегошеньки не помнил о том, что произошло ночью. Лишь в полицейском участке он услышал, почему за ним пришли вооруженные полицейские. Полицейским он был хорошо знаком, и они знали, куда надо ехать за ним утром. Поскольку посторонним людям не было нанесено телесных повреждений, Ильмари получил лишь четырнадцать суток. За это время он протрезвел, успел о многом подумать и, выйдя из камеры, стал избегать выпивки, поступил на работу и удержался на ней. Но жене Ильмари успели наскучить его долгие запои, и она переехала в Торонто, нашла там себе трезвенника, который никогда в жизни не занимался спортом и заботился о семье. Ильмари не удалось вернуть жену, хотя он и упрашивал ее, она увезла с собой младших детей и оставила Тима, который жил с Ильмари, пока не женился.

Ильмари считал, что у всех у них сейчас дела идут хорошо. Жена Тима погнала сына спать, мальчишка ел бутерброды в гостиной за столом и спрашивал, а какая она — добыча золота. Ильмари рассказывал ему об огромных золотых глыбах, которые ему доводилось возить каждый день. Гастон пообещал сразу же поступить на золотой прииск, как только окончит школу, съев бутерброды, он побоксировал с дедом в гостиной, Ильмари пообещал научить его всему — и боксу, и добыче золота. Жена Тима увела сына в спальню. Тим спросил у отца, по каким делам тот приехал в Садбери.

Меня клонило в сон. Я объявил, что собираюсь эту ночь спать в комнате и на кровати, рассказал Ильмари, как проснулся утром на диване в предбаннике. Ильмари считал диван в сауне — прекрасным местом для сна, заявил, что на нем-то и будет спать ночью. Договорились утром побеседовать еще. Я пошел спать. В комнате открыл чемодан, достал оттуда пижаму и попытался надеть ее, но был еще настолько пьян, что упал, стараясь натянуть пижамные штаны. Это меня рассмешило, я долго сидел на полу и смеялся. Потихоньку перебрался на кровать.

13

В первой половине дня мы отправились в гостиницу «Сенатор», где поселились Тимо и Тайсто. Портье сказал, что ребята пришли лишь утром и теперь спят у себя в номере. Они велели, чтобы их не беспокоили. Я сказал, что мы званы к десяти на деловые переговоры. Портье позвонил, трубку взял Тимо и распорядился, чтобы мы пришли в номер.

Дверь номера нам открыл Тимо. Мы увидели, что Тайсто спит, он повернулся лицом к стене и натянул одеяло на голову. Я познакомил Ильмари с Тимо и пошел к окну, чтобы открыть его: в комнате был спертый воздух. Тимо предложил нам сесть, а сам ушел в ванную. Тайсто приподнялся, сел на край постели и приказал нам проваливать к черту, заметил Ильмари и спросил, кто это. Я сказал, что Ильмари — мой дядя. Тайсто удивился: разве все мои дядья не погибли во время войны? Я сказал, что этот уцелел, поскольку был сделан дедом в Америке. Тимо вышел из ванной и стал одеваться. Он велел Тайсто встать и умыться. Тайсто поднялся, подошел к изножью кровати и стал перебирать одежду, которая валялась там на полу и была густо испачкана кровью, как и пола его нижней рубашки. Я испугался и спросил, что случилось и что это у него за рана. Тайсто ничего не ответил, пошел в ванную и громко плескался там водой. Тимо не соглашался рассказать нам, что произошло.

Тайсто собрал одежду с полу и унес в ванную. Слышно было, что он пустил воду в ванну. Я подошел к двери и смотрел, как он полощет одежду в покрасневшей уже воде и как оттирает запекшуюся кровь со штанин и рукавов рубашки.

Я посоветовал ему срочно вспомнить, откуда кровь на его одежде, прежде чем полиция явится спрашивать об этом. Тайсто разозлился, подошел к двери и захлопнул ее, слышно было, что он даже запер ее. Тимо в комнате посмеивался. Я спросил, что его веселит; если он начал развлекаться тем, что коллекционирует объяснения с полицией во всех тех странах, где бывает, то я не хочу участвовать в этом развлечении. Тайсто вышел из ванной и сказал, что не взял с собой в Канаду другой одежды, кроме той, которую он сейчас выстирал и развесил сушиться. Тимо полез в свой чемодан и дал Тайсто какие-то вещи, но, когда Тайсто надел их, было видно, что они ему велики. Тимо-то был гораздо крупнее Тайсто.

Мы спустились в ресторан, но время завтрака уже кончилось, гостиничный персонал убирал столы, однако после того, как Тим попросил, парням пообещали дать завтрак. Мы сели за стол, курили, парни ждали кофе, бекона и яиц и, когда их принесли, принялись за еду. Я спросил, неужели они убили Николая Мяки, к которому вечером отправились требовать возмещения убытков. Тимо сказал, что они и впрямь ездили к Николаю Мяки, но ни одного человека не убили. После нашего с Тимом ухода из дома Суутари на Рамсей-стрит жена Суутари повезла на легковой машине сына забирать грузовик с трубами, стоявший на заднем дворе фирмы. Сын Суутари привел грузовик с бракованными цементными трубами, и они все — Тимо, Тайсто, Валтола и оба Суутари — поехали, чтобы отвезти трубы в отливочную Мяки. Супруга Суутари осталась дома. Валтола и «Маленький Сапожник» поехали на грузовике, остальные на американской тачке Суутари, которую он вел как истинный мужчина сам, несмотря на длившуюся весь день попойку. До отливочной мастерской Мяки было километров двадцать, так что они приехали туда часов в восемь вечера. Поставив машины перед главным входом, они принялись колотить в дверь фирмы. Там не было ни души, они стучали так долго, что пришлось в это поверить. Дом Мяки находился метрах в двухстах от мастерской, они пошли туда. Но дверь им не открыли, хотя в доме были люди. Из окна на верхнем этаже Мяки крикнул, что в столь позднее время он делами не занимается, да к тому же с клиентами в таком состоянии, в каком находятся Суутари и его «гориллы». Затем были крики с обеих сторон. Мяки угрожал позвонить и вызвать полицию, однако все же не позвонил. Он ждал прибытия сыновей и зятя и обещал, что сыновья и зять вышвырнут посторонних со двора. На это Суутари и парни сказали, что, мол, посмотрим, уселись во дворе, но, просидев около часа, были сыты ожиданием по горло.

Суутари решил, что цементные трубы следует выгрузить на крыльцо дома Мяки, где им будет хорошо дожидаться результатов исследований Мяки и строительной лаборатории Монреальской высшей технической школы. «Маленький Сапожник» подвел грузовик, и трубы оказались аккуратно сложены на крыльце между столбами веранды так, что, не убрав трубы оттуда, невозможно было открыть дверь дома. Когда укладка была закончена, Валтола вспомнил о жалованье, все еще недополученном им со времен работы батраком у Мяки. Валтола велел Мяки спуститься вниз и отсчитать ему доллары на ладонь. Мяки закричал в ответ, что стоимость пищи, предназначавшейся для свиней, но съеденной Валтолой, во много раз перекрывает причитавшуюся ему зарплату. Мяки утверждал, что за те месяцы, пока Валтола ухаживал за его свиньями, они сильно отощали и он, Мяки, понес большие денежные убытки.

Это утверждение разозлило Валтолу донельзя, и когда разгрузку труб закончили, он повел парней в свинарник, который все еще держал Мяки. Там было свиней штук четыреста. Валтола сказал, что надо взять одну из этих хрюшек как компенсацию за недополученное им жалованье, и прыгнул в загон, но поймать свинью человеку однорукому было трудно. Хрюшки визжали, бросались наутек и отбрыкивались от Валтолы, скользившего в свином навозе. Валтола упал, испачкался, вылез из загона, взял в дровянике топор и пытался бить им свиней, перегнувшись через ограду загона. Ни одной свиньи Валтоле достать топором не удалось, тогда Тайсто и пришел ему на помощь, вскочил в загон, поймал свинью и удерживал ее на месте за задние ноги до тех пор, пока Валтола, державший топор одной рукой, не отрубил ей голову. Валтола рубил неумело, свинья при этом изо всех сил пыталась вырваться, из нее хлестала кровь прямо на одежду Тайсто.

Тайсто же и отнес безголовую тушу свиньи в кузов грузовика. Свиную голову Валтола прибил за уши к стене дома Мяки, и парни покинули место битвы, сопровождаемые криками Мяки из окна верхнего этажа и эхом женских воплей в нижнем.

На обратном пути Тайсто пришлось ехать в кузове грузовика вместе со свиной тушей, потому что одежда его была в крови, и он мог испачкать салон легковушки. Подъехав к дому Валтолы, взяли там финки и пива и покатили дальше в Бивер-Лейк, где сестра Валтолы, которая тоже была замужем за финном, хозяйничала на одной ферме. Однако эта сестра даже не согласилась открыть им дверь, и парням пришлось сложить костер на берегу озера, для этого Валтола натаскал длинных, метровых поленьев из поленницы, сложенной его зятем. На костре туша не прожарилась как следует, да еще и соли у них не было, так что мясо оказалось не слишком вкусным. Сестра Валтолы не согласилась дать им соли, хотя Валтола и разбил одно окно в доме, бросив в него камень. В город они вернулись утром, оставив безголовую тушу на вертеле над угольями костра в Бивер-Лейке. Сын Суутари привез Тайсто и Тимо на грузовике в «Сенатор».

Наконец и Тайсто стал припоминать отдельные детали вчерашнего вечера и ночи: большой костер, женщин, кричавших что-то жуткими голосами, обезглавленную тушу свиньи в кузове грузовика, наползавшую на него при каждом вираже. Тимо предложил выпить пива, но Тайсто сказал, что нахлебался его в этой поездке уже достаточно. Я мысленно похвалил себя за то, что разумно вовремя покинул компанию у Суутари. Ильмари считал, что парням имело бы смысл примкнуть к какому-нибудь финскому обществу трезвости в Канаде, и лучше к такому, от членов которого требовали абсолютной трезвости. Он вспомнил, что в Коппер-Клифе действовало общество трезвости «Норма справедливости», в Су — «Герой спасения», в Нью-Йорке — «Источник милости» и в Дулуте — «Звезда надежды», любое из них наверняка включило бы парней в список своих членов. Ильмари утверждал, что на Американском континенте у финнов было бесчисленное количество обществ трезвости, поскольку пьянство было первейшим грехом, в который впадал тут финский эмигрант.

Тимо сходил позвонить и, вернувшись, сказал, что не застал Суутари, который уже договорился с Мяки насчет забитой свиньи и другого беспокойства. Мяки не требовал денежного возмещения, Суутари полагал, что за то время, пока Мяки держал «собачью конуру», он привык и к более буйному поведению. Вечер и ночь были, как считал Суутари, веселыми и запоминающимися.

14

Ильмари, Тим и я сидели и смотрели, как парни ковырялись в своих тарелках; Тимо выпил кофе, Тайсто не смог проглотить ничего, кроме апельсинового сока. Он огорчался тому, что на новом материке не смогли получить приличной работы, а все, за что мы брались, кончалось неудачно, ссорами и драками.

Тимо считал, что нечестно доставшиеся нам деньги не принесли счастья. При напоминании о деньгах Тайсто немного повеселел, ибо благодаря деньгам ему не требовалось идти попрошайничать, как, по слухам, в тридцатые годы, во время кризиса пришлось многим финнам, вынужденным годами вести бездомную жизнь, и воровать, и выпрашивать себе на пропитание. Нам-то ничего подобного делать не требовалось, но нам следовало бы придумать, куда поместить наши деньги, чтобы это было во благо. Тайсто мечтал, чтобы мы купили в каком-нибудь штате в прериях несколько расположенных рядом участков, которых сейчас продавалось сколько угодно, ибо американское сельское хозяйство переживало жестокий упадок и большие фермы каждый день шли с молотка или переходили в собственность банков. Такие хозяйства мог бы теперь выгодно получить человек, оказавшийся в состоянии выложить банку достаточное количество долларов. Мы могли бы обзавестись фермами и начать возделывать землю, поскольку все были сыновьями крестьян и понимали в этом деле. Могли бы счастливо жить на своих фермах до самого конца жизни. Я бы мог и Кайсу привезти туда. Кайсу была бы хорошей хозяйкой, и у нас родилось бы много детей, которые смогли бы расти в здоровом деревенском окружении и с детства имели бы настоящий контакт с природой. Мы купили бы дома посреди огромной прерии, такой равнины, чтобы низин не было видно, а вдали все скрывалось бы в мареве и в трепещущем воздухе, поднимающемся с земли. Почва была бы плодородной и давала бы большие урожаи, и, обзаведясь машинами, рассчитывая, что выращивать, мы все зарабатывали бы умеренным трудом достаточно для благополучного существования. Он и Тимо нашли бы себе жен и других бы финнов привлекли в округу, когда добрая слава об этом мирном месте стала бы распространяться. Мы могли бы составить письменный договор о том, как будем делить работу и оплачивать машины, а также на владение постройками и землей. Согласно договору, справедливо распределяли бы и доходы. Жили бы в согласии, вели бы хорошую жизнь. Земля давала бы нам средства существования, и вокруг простирались бы всегда по-домашнему равнинные пейзажи, равнины пересекались бы большими реками, богатыми рыбой, а вокруг наших домов были бы сады. Тайсто долго болтал об этом.

Ильмари рассказал, что в провинции Саскачеван есть деревня Ууси-Суоми[70], в которой жило около ста финнов, деревня была в прерии, мы могли бы купить себе дома там. Тайсто не верил, что в Ууси-Суоми нам удалось бы легко договориться с давно живущими там людьми о формах нашего сосуществования. Лучше было бы все начать с нуля теперь, когда мы решили строить свою жизнь на здоровой основе. Тимо сказал, что Тайсто может начинать строительство здоровой жизни один, а ему надо быть через полчаса в шахтоуправлении «Фалкон Бридж» на переговорах о продаже установок. За них он может получить столько денег, что Тайсто понадобится сто лет, чтобы надергать их с опустошаемых ветром полей в прерии. Я тоже велел Тайсто лучше запить плохое состояние бутылкой пива, вместо того чтобы мечтать о ненадежной профессии земледельца. Этой профессии мы в свое время поимели достаточно, и я не верил, чтобы кто-нибудь из нас мечтал переворачивать навозные кучи. Тайсто утверждал, будто в Америке даже закладку удобрений производят машины, и столь гигиенично, что по чистоте с этим не сравнится даже реанимационное отделение окружной больницы в Сейнайоки.

Тимо ушел, договорившись встретиться во второй половине дня в «Террасе». Он велел нам позаботиться о Тайсто и отвлечь его от мысли о профессии земледельца. После ухода Тимо мы остались сидеть за столом, официанты уже накрывали к обеду. Тайсто обдумывал, не выпить ли ему бутылку пива, но не стал, потому что никто из нас не согласился пить с ним за компанию. И он принялся уверять, что никогда не пил один, он считал это признаком пьяницы.

Тайсто был захвачен идеей покупки ферм, он придумал это еще вчера вечером, сидя в кузове грузовика Суутари и обнимая безглавую тушу свиньи по дороге в Бивер-Лейк. Тогда-то он и вспомнил про детство и родной дом, где ему пришлось и ухаживать за скотиной, и забивать ее. Он считал, что если бы каждый человек видел, как резали животных, мясо которых потом подавали на обеденный стол, люди относились бы с почтением и к пище, и к животным, отдавшим жизнь ради людей.

Тайсто чувствовал себя неважно. В ванной он полил себе голову водой, и теперь волосы, высохнув, торчали в разные стороны, а одежда Тимо была ему слишком велика. Он спросил, не обидимся ли мы на него и не сочтем ли его пьяницей, если он все-таки выпьет бутылку пива. Мы пообещали не обижаться, и Тайсто заставил нас поклясться, что мы не дадим ему сегодня выпить много. Мы пообещали позаботиться и об этом. Тайсто принесли пива, он выпил, немного приободрился, а идея о покупке земли ему разонравилась. Мы, пожалуй, не смогли бы договориться насчет денежных дел, и было бы, мол, неразумно затевать между нами ссоры. Мы были добрыми друзьями и оставались в хороших отношениях, потому что между нами никогда не было деловых отношений.

Тим сказал, что его жена уже ждет нас к обеду и Тайсто тоже был бы желанным гостем. Тайсто соглашался только посмотреть, как мы будем обедать, а сам он не в состоянии есть так рано. Я сказал, что уже почти полдня прошло.

Мы вышли на улицу. Идя к машине, Тайсто обнаружил, что забыл бумажник в номере, и пошел взять его. Мы ждали его во дворе. Был теплый солнечный день. Я пожаловался Тиму и Ильмари на самочувствие, они успокоили меня, что недуг мой скоро пройдет. Я и сам верил в это. Ждать пришлось долго, и когда Тайсто наконец пришел, он сказал, что Тимо забыл ключ от номера у себя в кармане и ему пришлось объяснять все по-английски портье. А тот взял с Тайсто за открывание двери два канадских доллара. Деньги были мокрые, потому что Тайсто, смывая с одежды кровь, не заметил, что бумажник лежит в кармане блузы; паспорт-то он утром, укладываясь спать, сунул, слава богу, под подушку. Я спросил, возит ли он с собой ключ от моей машины, он сказал, что отдал его Тапани во Флориде и что я должен ему десять американских долларов, потому что он однажды заправил ее бензином. Я пообещал когда-нибудь заплатить.

Сунув Тайсто в машину на заднее сиденье, я влез следом. Тим тронулся с места. Тим и Ильмари на переднем сиденье беседовали о вещах, которые меня не касались, поэтому я не следил за их разговором. Тайсто за всю дорогу ни произнес ни слова, вертел в руках мокрые бумаги и деньги и пытался подсушить их между ладонями.

Тим поехал мимо станции и муниципалитета, свернул на железнодорожный мост и выехал на другой берег. Ильмари принялся рассказывать нам про сооружения, мимо которых мы проезжали, но Тим перебил его, сказав, что он уже все рассказал про них.

15

Дома у Тима нас дожидалась Мартта. Она сказала, что нашла еще несколько фотографий деда и решила подарить их мне на память, ибо после ее смерти смотреть на них здесь будет некому. Жена Тима скомандовала нам сразу садиться за стол, Мартта отказывалась и церемонилась, утверждала, что она не есть сюда пришла. По-фински она объяснила, что в приготовленной обманщицей пище слишком много специй и от этого у нее всегда портится желудок. Тим и Ильмари усадили ее за стол. Поскольку мы все говорили по-фински, жена Тима не хотела и садиться с нами, но сын Тима сидел за столом и все время спрашивал, о чем мы говорим. Отец переводил ему самое важное, по мнению Мартты, было очень стыдно, что ребенка не научили языку его отца.

Тайсто рассказывал Мартте о своей столярной мастерской и о том, как много денег он зарабатывал в Финляндии на изготовлении мебели, и что изготовление мебели могло быть весьма прибыльным делом и в Америке, если только наладить сбыт. Мартта считала, что нам было бы разумно поступить на рудник и добывать себе деньги шахтерской работой, которая всегда обеспечивала тут хлеб людям; господа из горнодобывающих компаний считали финнов хорошими работниками, усердными и умелыми, хотя и злоупотребляющими водкой. Мартта утверждала, что, по мнению многих, шахтеры-финны были бы лучшими в мире, не будь у них этого порока. Тайсто попытался объяснить ей, что у него не было намерения лезть под землю, чтобы заработать на хлеб. Этому Мартта не хотела верить, она считала, что никто не мог обеспечить себя без «Большого никеля». Ильмари сказал, что Тайсто не стоит спорить с Марттой о делах, она человек другого времени. Тайсто уверял, что у него всегда складывались добрые отношения с пожилыми женщинами. За едой Тим поил Тайсто пивом, и хотя Тайсто возражал, пиво за столом не иссякало.

После обеда я позвонил в Финляндию. Дома сказали, что Кайсу пришлось ночью отправиться в Сейнайоки, роды начались на месяц раньше, чем рассчитывали. Я испугался и попросил номер телефона больницы, его долго искали, я нацарапал номер на краю газеты, лежавшей на телефонном столике; дома сказали, что там была большая суматоха из-за того, что Кайсу попала в больницу и никто не знал, как до меня можно дозвониться; весь день звонили во Флориду, но там к телефону никто не подходил. Я сказал, что нахожусь пока в Канаде, пообещал звонить, положил трубку, но тут же снова снял и позвонил в Сейнайоки. На коммутаторе в окружной больнице спросили, какой номер мне нужен, но я не знал этого. Думал, что мне нужно такое отделение, куда женщины идут, когда приходит время ребенку появиться на свет. Телефонистка предложила родильное отделение, я счел, что это годится. В родильном отделении ответила какая-то женщина, я назвал ей себя. Женщина спросила, родственник ли я Кайсу. Я сказал, что родственник — муж. Она спросила, насколько близкий родственник. Я рявкнул, что я законный муж Кайсу. Женщина рассердилась, велела мне научиться говорить по телефону корректно, у нее нет времени на умничанье по телефону, для этого она слишком высокооплачиваемый работник. Я сказал, что звоню из Канады, каждая минута разговора стоит мне три доллара, спросил ее, как дела у моей жены. Она сказала, что ребенок и мать чувствуют себя хорошо. Я спросил, какой еще ребенок. Женщина сказала, что мой или, в общем, ребенок, которого родила моя жена. Я попросил ее рассказать поточнее. Женщина объясняла мне, словно читала по бумаге: девочка, вес — два килограмма семьсот граммов, длина — сорок два сантиметра. Я спросил, могу ли поговорить с женой, медсестра пообещала отнести телефон к кровати Кайсу. Я ждал.

Когда Кайсу ответила, я поздравил ее. Я понял, что она рада моему звонку. Она принялась расспрашивать, где я был, что делал и что собираюсь делать. Я сказал, что сейчас разговор о делах на этом континенте может подождать, и просил ее рассказать о дочке. Кайсу старалась уверить меня, что все хорошо, хотя роды и были преждевременными, девочка родилась маленькой, но здоровенькой, а со временем вырастет, наберется сил и ума. Она решила вернуться в США сразу же, как только дитя будет в состоянии перенести путешествие и жара во Флориде спадет. Я прикинул, что ее приезда придется ждать до осени. Посетовал на столь долгую разлуку. Кайсу сказала, что в нашей разлуке не только она одна виновата, и для нее всегда был бы желанным мой приезд в Финляндию, если захочу взглянуть на жену и ребенка. Я не стал продолжать эту тему. Обещал, вернувшись во Флориду, позвонить оттуда. Кайсу спросила, откуда я звоню, и я рассказал ей о Канаде и о родственниках, обнаружившихся здесь. Прощались долго, никак не могли закончить разговор. Кайсу много раз повторяла, что в будущем у нас все пойдет хорошо, будем жить в полном согласии и ребенок доставит нам много радости. Она спросила, смогу ли я дождаться их приезда осенью. Я обещал потерпеть. С трудом закончили разговор, и я пошел в гостиную, где сидели остальные и пили кофе.

Тайсто спросил, что слышно дома. Я сказал, что один его знакомый стал отцом. Тайсто задумался, кто бы это мог быть. Мартта начала показывать принесенные мне фотографии, и нам пришлось рассматривать их. На одном снимке дед стоял возле своей новой машины, положив руку на зеркально блестящее крыло. Мартта помнила, когда эта машина была куплена и продана. Ильмари тоже помнил эту машину. Мы сидели, и пили кофе, и рассматривали фотографии так долго, что Тим принялся поторапливать пас идти в кабак на встречу с Тимо. Мартта требовала, чтобы ее отвезли домой на машине, она не останется с женой Тима коверкать английский язык.

В машине Тайсто еще спросил у меня, кто дома, на родине, обзавелся ребенком, но я заговорил о других вещах. С Марттой это было нетрудно.

16

Мартту мы оставили на Киттилянмяки перед ее домом. Я вылез из машины и попрощался с нею за руку. Она велела мне не забывать ее, навещать старуху — жену деда, которую живущие тут родственники совсем забыли. Она бы охотно рассказывала мне о жизни родственников. Я пообещал навестить ее, Мартта обрадовалась, неужто мы еще встретимся в этой жизни. Ильмари опустил боковое окошко и велел матери идти домой.

Я сел в машину, Мартта осталась стоять перед домом и махать. Я спросил у Ильмари, как вышло, что нам в Финляндию прислали вещи, оставшиеся от деда, хотя тут было так много наследников. Ильмари помнил, что после смерти деда пришел запрос из посольства, тогда-то и было отослано какое-то барахло; он спросил, хочу ли я снова рыться в наследстве. Я заверил его, что у меня не было такого намерения, по-моему, Мартта вправе пользоваться мебелью и хранить у себя фотоальбомы, а после смерти Мартты пусть Ильмари делает с этим что угодно. Квартиру, как я понял, Мартта снимала. Ильмари сказал, что общая сумма, уплаченная за наем квартиры за годы жизни деда и Мартты, во много раз больше стоимости самой квартиры, но уж таким был дед, не хотел вкладывать деньги ни в какую недвижимость: он думал, что когда-нибудь все-таки уедет отсюда. Я сказал, что, как бы там ни вышло, я приехал сюда не затем, чтобы оценивать имущество. Тим спросил, стоит ли им отправиться в Финляндию и попытаться заполучить там имущество деда, на которое, как он считал, было, по крайней мере у Ильмари и других прямых наследников, законное право. Я предложил им попытаться, но предупредил, что этим имуществом владеют сердитые мужчины, и ехать к ним требовать наследства, запасшись в дорогу лишь легкими бутербродами, не имеет смысла. И Тайсто тоже подтвердил, что парни в Похьянмаа — крепкие орешки.

Я попросил Тима править к бюро путешествий, где можно купить билет на самолет во Флориду. Тим и Ильмари не желали отпускать меня, по их мнению, теперь, когда мы нашли друг друга, мне следовало побыть в Садбери хотя бы месяц. Они хотели поехать со мной в лес и на озеро, чтобы я увидел красоту провинции Онтарио, о которой в Садбери не получишь верного представления. Здесь земля сожжена газами плавилен, нетронутую природу мы нашли бы за пределами города. Они подбивали меня остаться.

Тим и Ильмари рассказали, что совсем близко от «Террасы» есть финское бюро путешествий «Ритари», где я мог бы купить билет, если действительно намерен отвергнуть их предложения. Я пообещал приехать в более подходящее время. Мы сходили в бюро путешествий, и я купил себе билет во Флориду на завтра. Тайсто пытался вспомнить, когда ему и Тимо лететь во Флориду, но не нашел своего билета на самолет. Он подозревал, что билет остался в кармане выстиранной куртки, сохшей в гостинице, в ванной.

В «Террасе» финнов было уже много, и они закричали от радости, увидев нас. Они заказали на наш стол пива, я хотел «колы», но они не дали мне пить ее, ибо считали, будто я вчера доказал тут, что в состоянии пить пиво, как и другие соплеменники. Пришлось пить пиво. Тимо не было видно, слушали рассказы финнов второй час. Когда Ильмари сказал, что я уезжаю во Флориду уже завтра, они все запротестовали. В июле, мол, в Су у финнов большой летний праздник, где будут музыканты и другие выступающие из Канады и даже Финляндии. Я сказал, что до июля успею еще объехать вокруг земного шара. Они требовали, чтобы я обязательно приехал на летний праздник, поскольку сюда соберется много финнов и у них есть что рассказать мне про житье финского племени по эту сторону океана. Я сказал, что уже наслушался этих историй вдоволь, во Флориде меня ждет дом и двор.

Тимо пришел с отцом и сыном Суутари. Старший Суутари не хотел пива, сказал, что увлекался этим на нынешней неделе достаточно. Билеты на самолет находились у Тимо, он показал их Тайсто, отлет был еще через три дня. Я сказал, что купил билет на завтра и завтра же улечу. Тайсто удивлялся: а ему-то чем заниматься здесь еще три дня, ведь в делах Тимо обходится без него, просидеть же три дня в кабаках он вряд ли окажется в состоянии.

Тимо не соглашался рассказать, как прошли переговоры с господами из горной компании «Фалкон Бридж», хотя я и спрашивал его. Я сказал, что мне в этом кабаке больше делать нечего, Тим и Ильмари тоже готовы были уже уйти. Я пожелал Тайсто и Тимо высоко держать знамя. Мы вышли, Тимо догнал меня, отвел в сторону, за дом, и спросил, достаточно ли тех денег, что он мне дал, чтобы отношения между нами были ясными. Я считал, что так и есть. Он выразил уверенность, что я не стану никому рассказывать о рейсе в автопоезде и о том, как мы с Отто переехали границу; мужчины, которые взяли свой мешок из-за ящиков с омарами, особо родственных чувств к финнам не питают, и поэтому мне имеет смысл помалкивать и во Флориде тоже.

Я сказал, что и без него знаю, когда и о чем рассказывать, но не могу сказать того же про всех тех, кому известно о нашей с Отто поездке в Канаду. Тимо пообещал, что о других он позаботится.

Я пошел к машине, Тимо вернулся в кабак. Приехав домой к Тиму, мы весь вечер сидели, смотрели передачи по телевидению.

На следующее утро я позвонил в Финляндию, в Сейнайоки, и мне удалось поговорить с Кайсу, я услышал, что все хорошо, и рассказал, что лечу во Флориду. Тим отвез меня на аэродром Садбери и подождал со мною самолета на Торонто. Мы попрощались на летном поле. В Торонто мне пришлось менять самолет и отвечать иммиграционному чиновнику, по какому делу я лечу в Соединенные Штаты. Осмотр длился долго, пришлось давать объяснения. Во Флориду я добрался лишь к вечеру.

С аэродрома доехал домой на такси. Тапани подошел к такси, когда я уже расплачивался с водителем, он открыл заднюю дверь машины и ждал, чтобы я вылез. Водитель вынул мой чемодан из багажника. Тапани взял чемодан и понес его к моему дому. Идя за ним, я спросил, какое ведомство назначило его следить за мною. Он уверял, что хотел лишь поприветствовать меня и сказать мне — добро пожаловать в теплый климат Флориды, потому и пришел. Было очень жарко.

Я открыл ключом дверь и вошел в дом. Кайсу, уезжая, выключила кондиционер, и в комнате теперь было не меньше пятидесяти градусов тепла по Цельсию. В сыром и жарком помещении завелась сине-зеленая плесень. Она росла на краю покрывающей стол скатерти, на газетах, на деревянных частях мебели и на простынях в спальне. Я включил кондиционер и прочел письмо, которое оставила на столе Кайсу. Тапани подошел, встал позади меня и хотел из-за моего плеча прочесть письмо, но я свернул его и сунул в карман. Тапани сказал, что просил Кайсу не уезжать с моим братом в Финляндию, он был уверен, что мне это не понравится. Тапани спросил, слышал ли я что-нибудь про Кайсу. Я сказал, что говорил с нею по телефону несколько раз. Тапани спросил, уехала ли Кайсу навсегда. Я не стал посвящать его в наши семейные дела.

Из шкафа в спальне я достал шорты, отстирал с них в ванной плесень и мокрые натянул на себя. Занялся чисткой комнат от плесени. Тапани сидел в гостиной и пытался выпытать у меня про мое путешествие и про успехи парней в Канаде. Услыхав, что парни с большой голодухи зарубили в Садбери свинью, он сильно смеялся и ушел рассказывать об этом родственникам.

Я вынес из дома все вещи, какие только было можно, и стал щетками счищать с них пыль и плесень. Оставил вещи во дворе — просушить на солнышке, выстирал одежду в машине и высушил все в помещении для сушки. Сходил поплавать и уселся в комнате покурить. Кондиционер гнал в комнаты прохладный воздух.

Вскоре пришли Тапани и Ээро, они хотели услышать подробности про Канаду. Я сварил кофе и предложил им. Рассказывал им, что считал нужным. Лишь поздно вечером они завели речь про Отто и груз, который мы везли в Канаду, я сказал, что Тимо договорился со мной в Садбери, чтобы на эту тему больше разговоров не было. Они сказали, что Тимо звонил и велел им подтвердить, придерживаюсь ли я канадского уговора. Я рассердился и попросил их уйти. Они рассказали, что два дня назад в Майами убит финн, о котором знали, что он перевозит наркотики из Мексики. Я сказал, что я не тот финн. Когда Тапани и Ээро ушли, я лег спать.

На другое утро проснулся поздно. Позвонил в Сейнайоки и поговорил с Кайсу о ребенке и о нашей жизни будущей осенью. Как только я позвонил Отто, он сразу же приехал и рассказал о своем возвращении. Отто сказал, что видел и тех мужчин, которые извлекли свой груз из нашего автопоезда в Канаде, но они сделали вид, будто не знакомы с ним. Убийство финна в Майами сильно встревожило Отто, он сказал, что еще до наступления вечера отправится на север, в Мичиган, и останется там до октября. Я спросил, заплатил ли ему Тимо за транспортировку дополнительного груза, и Отто сказал, что денег получил достаточно. Мы сидели в гостиной. В час дня Отто ушел.

Я съездил пообедать, на обратном пути заглянул в торговый центр, купил там большой лист картона и несколько фломастеров. В квартире у меня не было линейки, и я использовал в качестве линейки спинку одного из стульев, стоявших в гостиной, и расчертил лист картона столбцами. Все месяцы восемьдесят третьего и восемьдесят четвертого годов я начертил красным фломастером и перечеркнул их черными крестами. Точно так же я обозначил красными квадратиками первые месяцы восемьдесят пятого года вплоть до июня и тоже перечеркнул их черным фломастером. Дальше я стал писать числа. Поглядывал в свой карманный ежедневник и переписывал дни всех месяцев в столбец восемьдесят пятого года. Для восемьдесят шестого и седьмого начертил отдельные столбцы. В ежедневнике на последней страничке был табель-календарь восемьдесят шестого года, и я списал оттуда все даты, но недели и дни следующего года мне пришлось рассчитывать самому, и я написал их тоже красным фломастером. Весь лист картона оказался заполненным красными цифрами. Я занимался этим делом еще и вечером, когда Тапани и Ээро пришли звать меня в сауну. Сказал им, что не успею сейчас пойти, поскольку изготовляю численник. Когда он был готов, я прикрепил лист картона кнопками к стене спальни. Парни сидели в гостиной. Я подсчитал, что мне осталось провести здесь еще девятьсот двадцать девять дней. Тапани и Ээро считали, что это недолго.