Река течет через город. Американский рейс — страница 7 из 11

I

Выпавший за ночь снег намело во дворе сугробами у крыльца, у двери гаража и у дверей той части надворного строения, которую называли почему-то овином.

В торце дома ветер сдул снег, и я оставил машину там. Вошел в дом. Отец одиноко сидел в кухне за столом, читая какой-то еженедельник и жуя хлеб с маслом. Масло он намазывал на хлеб финкой.

— Хорошо, что ты приехал, — сказал он.

— А мать где?

— Наверху.

На мои расспросы отец повторил то же самое, что уже успел рассказать мне утром по телефону. Потом я пошел наверх — поговорить с матерью. Она лишь тихонько выла, где-то внутри у нее саднило, и, стоило ей сделать попытку заговорить, завывания перешли в вопли. Она вопила высоким голосом, лежа в постели, а лицо ее распухло от слез и покрылось пятнами. Я так и оставил ее, пошел вниз. Отец сидел в кухне на том же месте, где и давеча. Он налил из молочного пакета полстакана молока, долил водой доверху, выпил. Он утверждал, что это полезно для его расстроившегося желудка, да и кальций, мол, перемешается в теле.

— Разберись теперь в этом. Что-то там не так, — сказал он.

— Схожу к полицейскому, — пообещал я.

— Да не пустят они тебя туда свидеться с Калерво, — сказал отец.

— Обязаны.

— Не обязаны они никого туда пускать, пока не кончат допрашивать. Так объяснил полицейский, — сказал отец.

— Черт возьми, я этому гаду полицейскому нос сверну!

— Поешь хлеба, — предложил отец и показал на круглую буханку и полукилограммовый пакет масла в бумаге, в масло была воткнута финка.

— А другой еды у вас никакой нет?

— Конечно, есть, — сказал отец и пересел к окну читать спортивную страницу в «Вааса».

— Могу что-нибудь приготовить, — предложил я и принялся искать продукты в шкафу и холодильнике.

Мать спустилась с верхнего этажа и остановилась в двери кухни, волосы у нее были растрепаны, а глаза почти совсем заплыли, она все еще тихонько выла и заламывала руки; если не глядеть в ее сторону, не подумаешь, что это звук человеческого голоса. Отец велел ей сесть, и мать села, сложив руки на коленях.

— Разве ж я его не предупреждала, — сказала она наконец.

Я попросил ее приготовить чего-нибудь поесть, и она принялась ходить от шкафа к холодильнику и обратно, и к посудному шкафу, и к стенному шкафу в переднюю, а затем, сидя на стуле у порога, стала чистить картошку. Она клала очищенные картофелины перед собой на пол в одну кучу с неочищенными, потом положила их все в эмалированный тазик, и очистки тоже. Я достал из посудного шкафа тарелки, и вилки, и ножи и раскладывал их на столе.

— Я наелся хлебом, — сказал отец, не отрываясь от чтения спортивной страницы.

— И должно же было такое случиться, — сокрушалась мать.

Она почистила картошку и теперь мыла в раковине под краном. Потом положила картофелины в кастрюлю, налила воду, кастрюлю поставила на электрическую плиту и включила ее до отказа. Когда вода закипела, она повернула регулятор на слабый огонь и сдвинула с кастрюли крышку, чтобы выходил пар.

— Это же надо, убить человека! — сокрушалась мать.

— Уж Ильмари разберется, что там случилось, — сказал отец.

— Пойду все-таки выясню что-нибудь, — пообещал я.

— Родной сын стал убийцей! — Мать опять заныла. — Прекрати! — велел я.

— Что теперь люди станут говорить! — Мать заохала.

— Пусть говорят, — сказал я.

— Однако приятного мало, — заметил отец.

— Пусть говорят.

— Уж можешь представить себе, они теперь только и будут сплетничать да шептаться, — сказала мать.

Она потыкала картофелины спичкой, а затем поставила их на стол прямо в кастрюльке. В шкафу в передней нарезала холодное мясо ломтиками и принесла их в кухню на ноже. Мы принялись за еду.

— Слышно, там и другие были тоже, а козлом отпущения сделают Калерво, потому что он был самый пьяный, — сказал отец.

— От кого ты это слышал? — спросил я.

— Сосед заходил. Их парни рассказывали. Во всяком случае — Калерво там околачивался.

— Ну, узнаем, — сказал я.

— И за что только мне досталась такая жизнь?.. — сетовала мать.

— Тебе вечно труднее всех, — сказал я.

— Родного сына в тюрьму засадят! — Она опять завыла.

— Пока что он еще не в тюрьме. А уж если... так там и другие бывали, — рассердился я.

— Если бы он меня слушался, такого не случилось бы. И как же это я не смогла его уберечь! Я ему всегда говорила, чтобы поступал в Эвоское лесоводческое училище или куда угодно, лишь бы не околачивался здесь и не перенимал замашки всяких босяков, пока с ним беды не случится, а он, как нарочно, болтался вечерами на танцах, и каждый раз пьяный. Откуда у него только деньги на это? Воровал небось, а теперь такая история. После средней школы надо было без долгих разговоров — к леснику в практиканты, а потом в Эвоское училище. Тогда все было бы ясно, и уж такое нипочем не случилось бы, — твердила мать.

— Дело-то явно странное. Тот, должно быть, упал и обо что-то разбил голову, наверняка под снегом был камень, вот и душа сразу вон, — рассуждал отец.

Подкрепившись, я оделся потеплее и зашагал по дороге к дому полицейского. Погода была мягкой и тихой, но облачной, похоже было, что скоро пойдет снег. Я зачерпнул на ходу пригоршню снега, слепил снежок и кинул его в стену кинотеатра, но снежок распался на лету и упал комочками в сугроб, в нескольких метрах от меня. Было еще недостаточно тепло. Дом полицейского стоял на пустыре, сразу же за кинотеатром. Полицейский построил его на деньги, доставшиеся в наследство от свояченицы; сооруженный лет десять назад, дом был несколько старомодным, в подвале находилась арестантская, и, когда полицейский куда-то отлучался по делам, его жена присматривала за посаженными в камеру пьяницами.

Полицейский расчищал двор от снега железным совком и фанерной лопатой, у которой была металлическая окантовка и деревянный черенок. Он заметил меня и скрылся в сенях, на нем была куртка от тренировочного костюма и полицейские галифе, а на меховой ушанке серебряная кокарда. Я зашел во двор; с полицейским мы были знакомы еще с тех пор, как он только приехал в пашу деревню. Сейчас он кидал лопатой снег к стене надворной постройки и к стене дома.

— Ночами еще так подмораживает, что дом стынет, — сказал он.

— Я пришел повидаться с Калерво, — сказал я.

— К нему нельзя.

— Слышь, не боись.

— Закон есть закон.

— Слышь, черт долговязый... — начал было я.

— Не поможет, хоть всех чертей помяни.

— Сейчас ты обязан пустить меня к брату, настолько-то и я закон знаю. Иначе тебе не поздоровится.

— Следствие еще не закончено.

— Прервано из-за расчистки снега, что ли?

— А хотя бы и так.

— Во всяком случае, я намерен с ним свидеться. Я для этого сюда специально приехал.

— Он задержан по подозрению в убийстве.

— Это еще требуется доказать, — сказал я.

— Что мы и делаем, — ответил полицейский.

Он воткнул лопату торчком в сугроб, а совок отнес к стене надворной постройки, пошел за чем-то в дровяной сарай. Я ходил за ним следом.

— Говорят, что там и другие в драке участвовали, но все сваливают на Калерво, поскольку он был самый пьяный, — сказал я.

— Говорить-то можно.

— А свидетели там были?

— Не имею права разглашать сведения. Следствие еще не закончено, — ответил он.

— А кто умер?

— Нурминен. Матти Нурминен. Ты, наверное, его не знаешь.

— Он откуда?

— Да приехал откуда-то, черт его ведает.

Полицейский вышел из дровяного сарая и остановился посреди двора. Мы оба молчали, он смотрел на поля и деревню. Над домами, в которых топили дровами, поднимался белый дым, а над теми, где было нефтяное отопление, — более темный. Новые дома стояли и среди полей, и на месте старых домов в деревне.

— Пошли теперь туда, в арестантскую, — сказал я.

— Ну, может, и пущу тебя туда, если уж так невтерпеж, — рассуждал вслух полицейский, глядя мимо меня.

— Для этого я и пришел.

— На твоем месте я бы не тратил нервы зря, — сказал он спокойно, а потом мы пошли через двор на крыльцо и в холодные сени, где стоял молочный бидон и висели на вешалке вещи, которыми пользуются летом. Жена полицейского вышла в переднюю, и я поздоровался с нею за руку — мы тоже были давно знакомы, еще до полицейского, но не настолько хорошо, чтобы я приглашал ее на танцы.

— Вот жуть-то, — сказала она.

— Иди-ка отсюда, — велел ей полицейский и втолкнул ее в комнату.

Мы пошли по лестнице вниз, в подвал, и по коридору мимо сауны и прачечной к камере для арестантов — помещению с обитой железом дверью, в которой было сделано небольшое окошечко-люк.

— Тут вроде бы гости к Аутио, — сказал полицейский, открыв люк в двери, затем отошел, и у люка стал я.

В камере было двое арестантов — еще один, кроме Калерво, уже подошедшего к двери. Брат был в измятом праздничном костюме, ворот сорочки расстегнут, а лицо испуганное, опухшее с похмелья. Второй арестант лежал, но теперь приподнялся и сел. Я увидел, что это Сеппяля, торгующий книгами мой товарищ по службе в армии.

— Проваливай, — сказал я полицейскому, который остался стоять у самой двери, опершись о стену.

Калерво подошел к окошку так близко, что я видел только его лицо.

— Никуда я не пойду, — сказал полицейский.

— Давай, шагай, — настаивал я.

— Ты мне не указ! — объявил полицейский.

— Не хотелось бы говорить при этом чертовом легавом, но он не соглашается отойти, — сказал я Калерво.

— Разве домой сообщили? — спросил Калерво.

— Родители мне позвонили.

— Что они об этом думают?

— Можешь сам догадаться.

— А как мать?

— Она, ясное дело, совсем свихнулась, — сказал я и заглянул мимо Калерво в камеру. — А что этот Сеппяля тут делает? — поинтересовался я.

— Вопрос к блюстителю порядка, — сказал Сеппяля.

— Ты его знаешь? — спросил полицейский.

— Мы с ним вместе служили в армии.

— Ну, это можно было предположить, — сказал полицейский.

— Почему же он в камере?

— Пьяный вел машину, да еще пытался украсть бензин на одной заправочной станции.

— Что он там врет? — крикнул Сеппяля из камеры.

— Они же не могут держать меня здесь до самого суда? — спросил Калерво.

— Скоро пойдем домой, — сказал я.

— Ну уж нет, — заметил полицейский.

— Пойдем безо всяких, — сказал я.

Полицейский объявил, что не отпустит Калерво, пока ведется следствие, чтобы он не мог ни с кем сговориться. Полицейский все еще сохранял спокойствие, стоял, опершись о стену, сдвинув ушанку на затылок и время от времени постукивая каблуками сапог о растрескавшийся цементный пол коридора.

— Не отпустим его, пока все не занесем в протоколы, — сказал полицейский.

— Можешь подтереться своими протоколами, — посоветовал я.

— Меня из равновесия не выведешь, — сказал полицейский.

— Могу и вывести, — утверждал я.

— Мне бы переодеться и помыться, — сказал Калерво.

— Имею право держать тебя здесь семьдесят два часа, не предоставляя свидания, — объяснил полицейский Калерво.

— Что-то ты замышляешь, — сказал я.

— Я только исполняю свои обязанности, — утверждал полицейский.

— Значит, до полуночи в среду, — высчитал в камере Калерво.

— Открывай-ка дверь и отпусти парня со мной домой, — сказал я.

— И речи быть не может, — сказал полицейский.

— Он же сумасшедший, — подал из камеры голос Сеппяля.

— Ты там заткнись! — крикнул ему полицейский.

— Слышь, ты, конная полиция, — сказал Сеппяля.

— До среды я его не отпущу, и речи быть не может, — сказал полицейский.

— Что-то ты все-таки затеваешь, — повторил я.

— Ничего я не затеваю, — сказал полицейский.

— Так это не останется, — пообещал я.

— Ясно, не останется, суд вынесет такой приговор, что ахнешь, — сказал полицейский.

— Смотри, как бы ты сам не ахнул.

— Не пытайся, слышь, угрожать представителю власти при исполнении обязанностей!

— Не смеши.

— И не пытаюсь, — ответил он, теперь уже зло.

Я повернулся к нему спиной и подошел вплотную к двери, чтобы полностью загородить окошечко. Мне пришлось нагнуться, чтобы заглянуть внутрь.

— Этот полицейский никак не соглашается отойти. Давай рассказывай, что там случилось на самом деле? — спросил я у Калерво.

— Если бы он помнил, — сказал полицейский.

— Ну какая-то перебранка была вроде бы, мы вроде бы собирались поехать на такси, или что-то такое, — сказал Калерво.

— На каком такси?

— На машине Ээро.

— Он сам ее вел?

Калерво вспомнил, что еще вечером было договорено, что после танцев их отвезут к церкви. Я попытался уточнить у полицейского, кто был в такси за рулем, но он не желал мне ничего рассказывать. Жена полицейского явилась полюбопытствовать, она остановилась у лестницы, ведущей в подвал, но полицейский, резко крикнув, прогнал ее.

— Кто там еще был? — спросил я.

— Мы весь вечер были вместе, с Эркки и Олли, — сказал Калерво.

— А этот «конный полицейский Кинг»[37] тоже там был?

— Случайно. Внутри, — сказал полицейский.

Я спросил про Нурминена, и Калерво сказал, что он приехал осенью и работал на лесопилке. Полицейский прервал расспросы, захлопнул окошечко, грустное лицо Калерво осталось в камере, Сеппяля что-то крикнул, полицейский снова открыл окошечко и спросил, чего он хочет.

— Когда ты меня отсюда выпустишь?

— Да хоть сейчас, — ответил полицейский.

— Тогда открывай дверь.

— Побудь еще немного, я сперва бумагу выправлю, — сказал полицейский.

— А почему не сейчас? — спросил Сеппяля.

— Сейчас неохота, — сказал полицейский.

— До чего же мы важные, — съязвил Сеппяля.

— А гнать пьяным машину и бензин воровать — в этом, по-твоему, конечно, ничего особенного нет? — спросил полицейский.

— Воображаешь, будто можешь держать тут людей ради собственной потехи? — возмутился Сеппяля.

— Подождем еще, пока ты до конца протрезвеешь, — сказал полицейский.

— Трезвый я все время и был, — возразил Сеппяля.

— Не похоже было.

Сеппяля не выглядел слишком пьяным, он утверждал, что прошел через все полицейские испытания, даже может собрать коробок рассыпанных на земле спичек, стоя на одной ноге. Полицейский на это ответил, что анализ крови покажет, был ли он пьян. Они заспорили об этом, а Калерво в камере лег на койку.

— Куда мою машину поставили? — спросил Сеппяля.

— Она в надежном месте, — ответил полицейский.

— Где?

— Найдется, когда время настанет, — сказал полицейский.

Сеппяля попросил меня позаботиться о машине, чтобы товар не разворовали, и я пообещал, если полицейский скажет, где оставлена машина.

— В ней, конечно, ворованных вещей полно, — сказал полицейский.

— Однако же и в этой деревне такой болван полицейский... — начал было Сеппяля.

Полицейский захлопнул окошечко и задвинул щеколду. Не произнеся более ни слова, он пошел наверх. Я крикнул в закрытый люк Калерво, что еще приду рассказать, о чем услышу в деревне, а он мне — чтобы принес какую-нибудь одежду. Полицейский вернулся и жестом показал мне путь к выходу, я пошел впереди него вверх по лестнице. Он вышел во двор, продолжать расчистку снега, я закурил, но даже и не попытался предложить ему тоже. Спросил про машину Сеппяля, и полицейский сказал, что она рядом, в гараже.

— У меня в гараже помещается две машины, так и было запланировано, когда строили.

— Мог бы и сам сказать ему об этом.

— Зачем? — удивился полицейский.

— Не правится мне такое умышленное издевательство.

— Не начинай, слышь, меня учить. Сперва сам побудь десять лет в этой должности, — сказал он.

— Лучше нищенствовать пойду, — сказал я и зашагал прочь по шоссе.

— Я все равно услышу, что ты будешь предпринимать, — крикнул полицейский мне вслед.

— Успеха тебе в этом, — крикнул я.

Свернул за угол и спустился по склону на шоссе. Пока я был в арестантской, проехал снегоочиститель и завалил дорогу, ведущую от шоссе к дому полицейского, высоким снежным валом, чтобы полицейскому хватало работы с лопатой. Из школы шли дети с ранцами на спине. Они брали тонкие сосновые колышки-указатели для снегоочистителя и метали их, как копья, на заснеженное поле; кидались снежками, борясь, прижимали друг друга к снежному валу. Некоторые из них здоровались со мной, приподнимая над головой ушанку. Делали они это просто из озорства или в самом деле были вежливыми, я не понял.

II

Еще подходя к дому, я увидел с улицы через окно отца и мать, а потом и через другое окно, когда шел, огибая двор, и, поднявшись на крыльцо, входил в дом.

В кухне мать раскладывала на столе пасьянс, отец читал книгу, сидя на стуле у плиты, в плите горел огонь, и отец, читая, грел над плитой руки.

— По закону они могут держать его семьдесят два часа под арестом и не давать ни с кем свидания, — объяснил я.

— Ох, господи милостивый! — сказала мать.

Она в замешательстве нарушила порядок раскладывания пасьянса, уставилась на карты, которые держала в руке, потом сгребла их все и положила стопкой на угол стола, поверх газеты.

— И ты тоже не смог с ним повидаться? — спросил отец, не отрывая глаз от книги.

— Смог, это было необходимо.

— Что говорит Калерво?

— Он ничего точно не знает.

— Когда он освободится?

— В крайнем случае в среду. Если его и тогда не отпустят, надо будет поднять шум. Первым делом поговорите с ленсманом[38], — сказал я.

— Сильно они Калерво избили? — спросила мать.

— Видно было, что он с похмелья, а больше ничего.

— Откуда у него эта водка-то все время? — изумилась мать.

— Завтра схожу к нему снова, — пообещал я.

— Пустят ли?

— А то нет!

— А если и мне пойти? — предложила мать.

— Лучше тебе не ходить, — посоветовал я.

— Родное дитя все-таки, — сказала мать.

— Хотя бы и так.

Отец тоже считал, что матери идти туда не следует.

Стало смеркаться, и мать, подойдя к выключателю у двери, зажгла в кухне свет. На улице-то фонари уже горели. Отец положил книгу и раскурил трубку, поднял ноги над плитой и поддерживал их руками под коленями.

— Калерво сам ничего толком не помнит. Я пойду в деревню, порасспрашиваю.

— Водка легко отшибает память, — сказал отец.

— Из-за чего у них ссора-то началась? — спросила мать.

— Пока не выяснил.

— Из-за девчонок, известное дело, — предположил отец.

— Не знаю.

— До войны из-за этого часто дрались и еще после войны — тоже, — сказал отец.

Оп стал вспоминать, как после войны ездили на грузовике на танцы и дрались в другой деревне. Мать такого не помнила, и они заспорили.

— Что-то этот полицейский хитрит, — сказал я.

Спешить было некуда: скоротать вечер в баре, в центре деревни, мужчины приходили попозже. Я позвонил Анники, рассказал, чем занимался днем, еще позвонил Мартикайнену домой и отпросился на завтра. Он пообещал организовать, чтобы начальник другой смены подменил меня, рассказал о переговорах, длившихся всю вторую половину дня. Завтра они будут продолжаться с представителями союзов. Я пообещал выйти на работу в среду утром.

Пошел в комнату Калерво и осмотрел вещи на столе и на комоде, полистал несколько библиотечных книжек, которые он читал. Они все были о войне. В одной было много фотографий — немцы воевали с Россией, — и я посмотрел их.

Спустился на первый этаж и сказал, что пойду пройдусь. Мать вышла в тамбур — зажечь свет во дворе, возле двери на улицу взяла меня за рукав и спросила, не утаил ли я чего о Калерво. Больше того, что я сообщил, вернувшись, ничего не было, так я ей и сказал.

— А передать ему мы ничего не можем? — спросила она.

— Какую-нибудь одежду можешь приготовить. Он там в выходном костюме и туфлях. Пожалуй, свитер и брюки...

— А позволит ему полицейский переодеться?

— Позволит, непременно. Хоть сегодня отнесу, если успею, — сказал я.

Пошел по дороге в деревню. В окнах бара горел свет, а за окнами видны были люди, сидевшие в баре. Я вошел, увидел за столом компанию молодежи, некоторые лица показались знакомыми, молоденькая девушка за стойкой была незнакомой. От нее я узнал, что Ээро крутит баранку. Я решил подождать, взял средней крепости пиво и открыл бутылку прикрепленной к кассе открывалкой. Девушка взяла со стойки стакан, надела его на горлышко бутылки. Я попросил ее сразу сказать мне, когда появится Ээро, отошел и сел за стол, где сидела компания парней, показавшихся мне знакомыми, но имен я не помнил. Когда я жил в деревне, они еще ходили в начальную школу, если уже ходили. Драку они не видели, рассказали лишь то, что слышали, по деревне шли разговоры об этом.

— Эркки и Олли были там, — сказал один из парней. — Слышал про это, ходил в арестантскую, — сказал я. — А что говорит полицейский?

— Он-то как раз ничего и не говорит.

— А сказал он, кто первым ударил?

— Нет.

— Первым ударил Яанне, затем я, затем церковные колокола, — сострил один из парней: он, похоже, был пьян.

Я налил себе в стакан пива, оно показалось мне теплым и выдохшимся.

— Как-то одному цыгану во время драки метнули в глаз финкой. А он и говорит: «Вот хорошо, что не вилами», — сказал пьяный парень.

Это рассмешило остальных сидящих за столом.

— В одной драке опять-таки хозяин попытался ударить цыгана вилами в спину, но промахнулся, рассек обе ягодицы. Цыган бросился наутек, и кровь брызгала из голенищ. Позже цыган говорил, что драка была так себе, пока хозяин не схватил вилы, — рассказывал пьяный парень.

Я промолчал, обе эти истории я слыхал еще десять лет назад.

— Однако надо здорово врезать голой рукой, чтобы у другого дух вон, — сказал один из парней.

— Нет, Калерво его не ударил! — заявил пьяный.

— Откуда ты знаешь? — спросил я.

— Я газетчик, потому и знаю, — утверждал он.

— А это тут при чем?

— Я не обязан разглашать свои источники информации. Я берегу источники информации, — сказал он.

— Дерьмовый корреспондент, — сказал я.

— Он работает в местной газете сборщиком объявлений, — со смехом сказал один из парней.

Ээро вошел в бар через кухонную дверь, девушка-барменша сказала ему что-то, и Ээро, обогнув стойку, пошел между столиками ко мне — он был в таксистской форме из серой диагонали и в меховой шапке, низенький, коренастый мужичонка. Бывший спортсмен, с возрастом он располнел, куртка у него была расстегнута, брюки съехали под пузо, а пузо, обтянутое серой рубашкой, нависло над поясом, как некая дополнительная часть тела.

— Пойдем к нам, — позвал он.

— Ээро точно знает, — сказал пьяный сборщик объявлений.

Я встал, оставил на столе недопитую бутылку и почти полный стакан пива и пошел за таксистом через кухню бара и по лестнице на верхний этаж, в квартиру Ээро над пекарней. Наверху в передней он кинул меховую шапку на полочку над вешалкой и повесил пиджак на крючок. Вошли в кухню, затем дальше в комнату. Ээро прогнал оттуда детей и жену в кухню и предложил мне сесть на диван.

— Целый день за рулем. Такая гонка, что, когда побежишь отлить, последнюю каплю стряхнуть некогда, — сказал он.

— Я ходил в арестантскую.

— И Карвонен пустил тебя?

— Пустил, хотя сначала и противился.

— А тут, внизу, что говорили?

— Что Калерво там и не дрался вовсе.

— И кто же из них об этом знает?

Я сказал, что больше не помню по именам многих деревенских парней. Ээро отгадал, кто со мной говорил, затем спросил, о чем шла речь в арестантской. Я сказал, что Калерво не помнит подробностей, вот я и стал спрашивать в деревне, не найдется ли какой свидетель драки, да, кроме него, никого пока не нашлось. Он сказал: «Чертова неразбериха!», встал и пошел в кухню, спросил оттуда, хочу ли я кофе, сразу же вернулся, держа в одной руке чашку на блюдечке, а в другой — ломоть булки.

— Ты, наверное, видел там лучше всех, — сказал я.

— Говорил ты уже с парнями-то?

— Не успел еще.

— Этот Нурминен — чертов драчун, с ним вечно приходилось скандалить. Он мне остался должен за несколько поездок, с кого теперь требовать? Я уже больше не возил его, пока он сперва не покажет мне бумажник. Он меня несколько раз провел, пока я его не раскусил, — сказал Ээро.

— Так что же там случилось на самом-то деле?

— Да я не видел, они что-то скандалили насчет поездки, — сказал Ээро.

— А ты ведь видел.

— Они были позади машины.

— Кто начал?

— Кто начинает в такой пьяной драке?

— А Калерво мог так сильно его ударить?

— Они были до того набравшись, что на них дунь — и все попадают носом вниз.

— Но кто-то все-таки его ударил.

— Я не видел.

Я встал и выглянул в окно. Такси Ээро стояло внизу под окном; на дороге перед кооперативным магазином, между уличными фонарями, собралась группа парней. Они выглядели черным пятном, на фоне которого двигались яркие точки — горящие концы сигарет. Вдалеке, за озером, виднелись огни мчавшихся машин, и огни домов, и уличные огни соседней деревни.

— Это может кончиться для Калерво тюрьмой. Но я все выясню. Если он не ударил, то и в тюрьму его не посадят. За это еще можно потребовать приличное возмещение убытков, — сказал я.

— У Нурминена жена и дети в Пиетарсаари, — сказал Ээро.

— Ах, вот как!

— Но он, говорят, много лет о них не заботился.

— Придется им платить, — сказал я. — Неужели ты допустишь, чтоб свершилась несправедливость, если все-таки что-то знаешь?

Па это Ээро ничего не сказал, выпил кофе с блюдечка, доел булку и закурил сигарету. Он поставил чашку на стол, поверх журнала, а блюдечко рядом с чашкой и сходил к книжной полке за пепельницей. На книжной полке стояли телевизор и спортивные призы Ээро.

— Ты уже давал полицейскому свидетельские показания?

— Да.

— И что ты ему сказал?

— То же самое, что и тебе.

— Мне ты ничего не сказал.

— Что, может, Калерво и ударил Нурминена. Там уже долго шла перебранка, точно я ничего утверждать не могу.

— Ну ладно, — сказал я.

Обошел стол и вышел через кухню на лестницу. Ээро проводил меня до верхних ступенек.

— Я, слышь-ка, этой машиной на хлеб зарабатываю, — сказал он.

Я спустился по лестнице и пошел через кухню бара, в кухне на плите подогревалась большая батарея откупоренных бутылок пива: пожилым мужчинам нравилось теплое пиво.

В баре я сел за свой прежний стол, бутылку мою кто-то допил, в стакане пиво еще осталось. Пьяный сборщик объявлений сказал, что это он допил мою бутылку, думал, я не вернусь. Я пошел за новой бутылкой, спросил, хочет ли он тоже, он хотел. Ээро выглянул в бар из двери кухни, поглядел на сидящих, но сам в бар не вышел.

— И не пытайся меня задабривать, — сказал сборщик объявлений, когда я наливал ему пиво в стакан.

— Попытаться всегда стоит.

Он быстро выпил всю бутылку, другие сидевшие за столом ничего не сказали. Я достал из кармана пачку сигарет, угостил всех, закурил сам и отпил пива.

— Что Ээро сказал? — спросил сборщик объявлений.

— Что он ничего не видел.

— И больше ни о чем не рассказывал?

— Ни о чем другом мы не успели поговорить, — сказал я.

Сборщик объявлений велел мне купить у Ээро бутылку водки, которой тот тайком спекулирует; я сказал, что водка мне сейчас не по вкусу. На это он захихикал. Я удивился, над чем ему тут было смеяться, сам-то он совсем уже пьяный. Спросил, что его развеселило и зачем мне сейчас покупать бутылку водки.

— Всегда хорошо, когда водка есть, — ответил он.

— Я могу завтра купить в винном магазине за обычную цену, — сказал я.

— Ну что же, купи там.

— Не понял, — сказал я.

— Раз так — ничего не поделаешь. А я бы выпил водочки, и достать ее можно у Ээро, — сказал он.

Пиво было выпито, в баре никто, казалось, не знал о драке больше, чем мне уже было известно, и я пошел прочь.

Постояв возле бара на краю дороги, я докурил сигарету. Стало холодно, и я быстро дошел до перекрестка, прошел мимо него в сторону лесопилки и мимо другого бара. Он уже был закрыт. На повороте я свернул во двор первого же дома, протопал через холодные сени к двери, ведущей в комнату. Постучал в дверь, изнутри ответили, и я вошел в большую комнату, где пахло хлевом, и парным молоком, и старой мебелью, и долго не проветривавшейся одеждой. Старуха хозяйка сидела у плиты и грелась, читая газету. Я спросил об Эркки, и она, ни слова не говоря, взяла рядом с очагом метлу и постучала черенком в потолок. Наверху кто-то сразу же стукнул каблуком в пол.

— Садись, — предложила наконец хозяйка.

Я пошел к окну, сел на лавку и стал ждать.

— А ты не сын ли Аутио? — спросила старуха.

— Сын, — ответил я.

— Да, ты тоже повзрослел, — сказала она.

— Жизнь такая, — заметил я.

— Ты, что ли, того человека убил или брат?

— Брат, — сказал я.

Эркки спустился, на нем был серый свитер, застегивающийся на плече, пуговицы были расстегнуты и болтались; увидев меня, он отдал честь, как в армии, подошел к лавке и сел рядом.

— Страстуй, гаспадин Аутио, — сказал он по-русски. — Ты ходил повидаться с Калерво?

— Ходил я и туда.

— И что Калерво?

— Он ничего толком не помнит.

— Да, он пьяный был.

— А ты?

— Немного, — сказал он.

Я стал расспрашивать, что же на самом деле произошло, и он рассказал, что Калерво и Нурминен поругались из-за какого-то старого дела, вроде бы Нурминен вместе с кем-то однажды на танцах избил Калерво, теперь же, будучи один, позволил себе какие-то замечания и упал еще до того, как Калерво смог бы врезать ему как следует, а упав, ударился головой о цементную площадку складского крыльца магазина. Я спросил, говорил ли он полицейскому то же самое. Он утверждал, что да.

— А другие не били?

— Да не успели. Нурминен был в жутко скользких туфлях для танцев, вот и рухнул, прежде чем кто-нибудь смог его ударить.

— У этого Нурминена, по слухам, семья в Пиетарсаари, — сказал я.

— Они его оплакивать не станут. Они-то от него, кажется, ни гроша никогда не получали. Тауно Карвонену приходилось силком у него алименты вытягивать.

— Значит, Калерво придется платить им, — сказал я.

— Похоже, так.

— Какая у него семья?

— Жена и двое маленьких.

— Вот чертовщина!

— Дорогая получилась затрещина, да, — сказал Эркки.

Я пожелал ему и старой хозяйке спокойной ночи. Пошел через темноту сеней, находя дорогу на ощупь, вышел во двор и через двор на шоссе. Пошел обратно в сторону деревни, а после перекрестка — в другом направлении, мимо новых домов, мимо нового здания общинного правления и между колонок бензозаправочной станции прямиком к особнячку среди полей. В доме, в передней и во дворе горел свет. Отец Олли смотрел в своей комнате телевизор. Женщины вызвали его оттуда в гостиную, когда я спросил, где Олли.

— Олли уже поехал в Пиетарсаари, — сказал отец.

— Ах, вот как.

— С Калерво приключилась скверная история, — сказал отец Олли.

— Потому-то я и расхаживаю тут, чтобы поразузнать.

— Олли несколько удивился, когда полицейский не захотел его допросить.

— Почему не захотел?

— Сказал, что достаточно показаний таксиста и Эркки.

— А помнит Олли что-нибудь?

— Чего же ему не помнить?

— Вроде бы все были пьяные.

— Только не наш Олли, — сказал его отец.

— Возможно, и он тоже.

— Наш Олли был пьян?

— Этого я не знаю.

— Пожалуй, мог и он быть. Там, в Пиетарсаари они всему учатся, — сказал отец Олли.

Я поблагодарил и вышел из дома. Теперь я пошел другой дорогой, через гору и по задворкам назад, к бару.

III

Перед баром стояла полицейская машина с потушенными фарами, и, когда я проходил мимо нее, полицейский Карвонен опустил стекло передней дверцы и махнул мне, чтобы я подошел к машине. Было видно, что он в машине один и одет по всей форме.

— Садись в машину, отвезем Калерво одежду, — предложил он.

— С этим успеется, — сказал я.

— Прямо сейчас бы и съездили.

— Пусть спит этой ночью как есть. Или я принесу попозже, если успею.

— Арестантская — это тебе не отель, куда приходишь когда захочешь. Если сейчас не подходит, тогда и вовсе нельзя, — сказал он.

— Так, стало быть, ставишь вопрос?

— Говорят, кое-кто разыгрывает тут из себя секретного агента, — сказал он.

— С чего ты взял?

— Кое-что и до моих ушей доходит.

— Констеблю будет лучше, если он будет внимательнее следить за дорожным движением, — сказал я и пошел в бар.

Из окна прихожей глянул на улицу и увидел полицейского: он по-прежнему сидел в машине на том же самом месте. До закрытия оставалось совсем немного, народу в баре поубавилось, я купил сигарет и кофе и пошел за столик, где сидел сборщик объявлений. Он теперь был один, собирался уходить, даже надел уже зимнее пальто и положил меховую шапку рядом с собой на стол, на грязный стол, между пустых бутылок, и он был пьянее, чем тогда, когда уходил.

— Купил водки? — спросил он.

— Так и осталась не купленной.

— Купить у Ээро имело смысл.

— Я брал интервью у парней.

— Начальник полиции приходил сюда, спрашивал о тебе.

— Мы уже побеседовали с ним во дворе, — сказал я.

— Сегодня вечером, похоже, у него здесь, в деревне, много работы, — заметил сборщик объявлений.

Я пил кофе и курил. Девушка-барменша убирала со столов и вытирала их мокрой тряпкой, после этого от стола начинало нести противным запахом, на другие пустые столы она уже клала стулья, а вскоре явилась с ведром и веником — приводить в порядок пол. Сборщик объявлений встал, попросил у меня сигарету, я протянул ему пачку, он взял оттуда две сигареты — одну положил под волосы за ухо.

— Тебе имело смысл купить у Ээро водки, — повторил он, уходя.

Я докурил. Видел в окно, как сборщик объявлений шел по двору мимо полицейской машины и приветствовал полицейского, высоко подняв обеими руками ушанку, как полицейский сказал ему что-то в окошечко машины, а сборщик объявлений отвесил ему глубокий поклон и пошел, неуверенно ступая, в сторону почтовой конторы.

— Дома Ээро? — спросил я у девушки-барменши.

— Во всяком случае, машина стоит во дворе, — сказала она.

— Позови-ка его сюда, — попросил я.

Девушка ушла в кухню, и было слышно, как она, стоя у лестницы, кричала таксисту. Ээро вскоре спустился, прошагал по лестнице, выглянул из кухонной двери, подошел к моему столу и остановился. Девушка запирала наружную дверь.

— Мне пора закрываться, — объявила она.

— Я выйду через кухню, — сказал я.

— Такси понадобилось, что ли? — спросил Ээро.

Девушка ушла в кухню. Ээро стоял возле стола и ждал, полицейская машина караулила на обочине перед баром.

— Нет ли у тебя продажной водки? — спросил я.

Ээро сел за стол, я угостил его сигаретой и дал прикурить, допил остаток кофе.

— Так я и знал, что ты вскоре наверняка об этом услышишь, — сказал Ээро.

— В такой деревне ничего не утаишь.

— Эта машина — мой хлеб, — сказал он.

— А моего брата вот-вот обвинят в убийстве.

— В этом мире одних разговоров недостаточно.

— И ты, черт возьми, хотел бы, чтоб так оно все и оказалось? — возмутился я.

— У меня, слышь, жена и дети.

— Да кто бы ни был.

— Помочь не могу, — сказал он.

Я взял чашку и отнес на стойку. Девушка вернулась в бар, уже одетая, в пальто, и стала гасить свет. Я вышел через кухню во двор. Машина Ээро стояла в конце дома, на дороге больше никого не было видно, полицейская машина стояла перед крыльцом бара, и я увидел ее, когда, свернув за угол, вышел на дорогу. Полицейский не ожидал меня оттуда, я подошел к машине сзади и стукнул кулаком по крыше так, что машина загудела. Полицейский вздрогнул и ссутулился, потом оглянулся поверх спинки сиденья и увидел меня рядом с машиной. Он открыл дверцу и высунул голову.

— Не ломай, черт возьми, машину, — сказал он.

— А ты не спи на службе!

— Этого опасаться не приходится, — сказал он.

Я обошел машину и сел на переднее сиденье.

— Закинем теперь одежду Калерво, если ты согласен, — сказал я.

— Годится.

— Слежка уже закончена?

— Может быть, и так, — ответил он, тронулся с места и остановился лишь у нашего дома, на обочине, пообещал подождать, я вылез из машины и пошел в дом.

Мать уже заперла наружную дверь, но ключ висел на гвозде рядом с дверью. Когда я отпер и вошел, отец и мать сидели в гостиной, ничем не занимаясь, молча.

— Ну, что слышно? — спросил отец.

— Отвезу Калерво одежду, — сказал я.

— Так поздно? — удивилась мать.

— Разве же это поздно? Каждую вторую неделю я в это время еще на работе.

— Я тут упаковала вещи, может, положить ему чего-нибудь из еды? — спросила мать и встала, чтобы дать мне стоявшую у двери в кухне спортивную сумку.

— Наверное, они все-таки кормят его.

— Конечно, государство должно об этом позаботиться, — сказал отец.

Он сидел сумерничал, уставившись в стену; мать набила вещами полную сумку, я спросил, уж не напихала ли она туда всю личную собственность Калерво, она ответила, что опасается, а вдруг Калерво долго не отпустят, кто знает, может, только через год, затем она пошла проверить, смогу ли я аккуратно запереть дверь, хотя и оставила для меня ключ снаружи на гвозде.

— Этот Эркки, он не родственник ли жены Карвонена? — спросил я у матери уже на крыльце.

— Эркки ее брат, — сказала мать.

Я пошел через дорогу к машине, полицейский сидел в ожидании и тронулся сразу же, как только я сел, он острил по поводу сумки и обещал проверить, не спрятаны ли в какой-нибудь брючине напильник или револьвер. Я был не в том настроении, чтобы подхватить его тон и ответить тем же, он медленно вел машину через деревню, потом за деревней туда, где дома стояли лишь с одной стороны дороги. Когда мы подъехали к его дому, он повысил скорость и проехал мимо, на перекрестке в ложбине он повернул обратно в сторону большого шоссе и помчался уже на всей скорости мимо спортивной площадки и погруженных в темноту домов. Позади профессионального училища он остановил машину посреди пустыря, выключил мотор и погасил огни.

— Побеседуем немного о том, что тебе рассказали в деревне, — предложил он.

— Мало ли что, — сказал я.

— У меня дома в сейфе два совпадающих свидетельских показания. Тебе бесполезно и пытаться, чтобы они их изменили, — предупредил он.

— Разве же я пытался заставить свидетелей изменить показания? Это и было бы преступлением, — сказал я.

— Что сказал Ээро?

— А уж это мое дело, — ответил я.

— Расскажешь сейчас же!

— Ну а если я расскажу только завтра утром? Ленсману? Как ты будешь себя чувствовать? — поинтересовался я.

— Можешь ему рассказать. Он видел свидетельские показания, им он поверит, а не пьяной болтовне.

— Слышь, шериф, а ведь ты в этом деле вляпался обеими ногами в дерьмо, — сказал я.

— Это мы еще посмотрим, кто куда и как вляпался, — возразил он.

По другую сторону низины, из леса, шла по склону машина с дальним светом в фарах, мы сидели молча, ожидая, пока она проедет; когда машина шла мимо, все сидевшие в ней смотрели на нас.

— Ты поступишь разумно, если пойдешь теперь пешком домой. Служебная машина — это тебе не такси, — объявил полицейский, когда огни проехавшей мимо машины уже исчезли.

— В такой вечер неплохо пройтись пешком на свежем воздухе. По крайней мере, не будет вонять вляпавшимся в дерьмо шерифом, — сказал я.

— Тогда убирайся вон, — скомандовал он.

Я притворился, что сейчас, сидя, врежу ему короткий прямой справа — повернулся к нему всем телом, он, защищаясь, поднял руки, я выхватил из-под руки ключ зажигания и выскочил из машины.

— Будь здоров, — попрощался я, придержав дверь, и захлопнул ее. Полицейский что-то закричал в машине и быстро выбрался из нее. Мы были по разные стороны машины. Он стал обегать машину со стороны радиатора, а я вокруг задка.

— Ключ сюда, живо! — прохрипел он, кричать не решился.

— Ищи, — сказал я и махнул рукой, словно бросая ключ в поле.

Было темно, и он не видел, бросил ли я ключ на самом деле, подождал, чтобы услышать стук падения, и, не услыхав, побежал ко мне, огибая машину. Я ждал его по другую сторону машины, он выбежал из-за задка и остановился.

— Это тебе не то что скопом бить пьяного, — сказал я.

— Давай ключ сюда! — велел он.

— Иди поищи на поле.

— Если ты кинул его туда, то вылижешь все поле от снега сегодня ночью, — пригрозил он.

— Не уверен, — сказал я.

Растопырив руки, он стремительно бросился на меня, я поймал его на бедро, захватил затылок, словно мы упражнялись в основных приемах борьбы, рванул и разжал руки, он тяжело шлепнулся на шоссе, одним плечом вперед. Ушанка отлетела на другую сторону дороги к снежному валу, полицейский приподнялся, держась руками за голову, встал на колени и затем на ноги, поискал шапку, пошел за нею на другую сторону шоссе, надел шапку на голову и остановился.

— Сопротивление представителю власти при исполнении служебных обязанностей... — начал было он.

— Не поехать ли нам обоим на машине в деревню, — перебил я его.

— Так я этого не оставлю, — пообещал он.

— Я ведь занимался борьбой, поэтому, если ты что-то замышляешь, — тебе разумнее сразу присмотреть себе помощь, — сказал я, обошел машину и сел на переднее сиденье.

Полицейский перешел дорогу. Я вернул ему ключ, полицейский вывел машину на шоссе и поехал обратно в деревню.

Подъехав к своему дому, оп свернул во двор, и мы пошли в дом. В свете лампы, горевшей на лестнице, которая вела в погреб, я увидел, что на лбу у него сильная ссадина, из-под которой растет шишка.

— Я проверю вещи, — сказал он перед дверью камеры.

— Валяй.

Я дал ему сумку, он разложил вещи на полу подвала, там были джинсы и чистое нижнее белье, сорочка, носки и свитеры, затем он откинул задвижку и открыл окошечко, в коридоре возле двери в камеру был выключатель, он включил в камере свет и заглянул внутрь.

Калерво и Сеппяля спали — каждый на своих нарах, включенный свет разбудил их, они сели и глядели в сторону двери.

— Принес тебе одежду, — сказал я Калерво.

— Разузнал ты что-нибудь? — спросил он.

— Слышал всякую всячину.

— Что?

— Расскажу, когда выйдешь отсюда. При этой сумасшедшем полицейском не хочу ничего рассказывать. А то он опять может придумать что-нибудь, — сказал я.

Полицейский открыл дверь камеры, собрал вещи с пола в охапку и бросил их в камеру. Калерво поднял их на нары, полицейский захлопнул дверь и запер, спортивную сумку сунул мне в руку.

— Ты видел мою машину? — спросил Сеппяля.

— Она стоит здесь, в гараже полицейского, — сказал я.

— Время свидания истекло, — объявил полицейский, захлопнул люк-окошечко и задвинул щеколду.

Оп погасил свет в камере, там, внутри, кричали Калерво и Сеппяля.

— Я завтра отправлюсь в город и найму адвоката. Позвони мне, когда выйдешь отсюда, — сказал я в камеру.

Полицейский уже ушел вперед, поднялся по лестнице и погасил на середине лестницы свет, так что мне пришлось подниматься, щупая стену.

— Отсюда можешь уже идти домой пешком, — сказал полицейский.

— Годится.

— И учти, что у меня хорошая память.

— Если будете нападать всей оравой, то по одному с десятисекундными промежутками. Этого мне хватит, — предупредил я.

— Дело, слышь, еще только в начальной стадии, — сказал полицейский.

— А давеча-то утверждал, будто все уже ясно, — напомнил я.

Полицейский выпустил меня во двор и запер за мной дверь на ключ. Он еще громыхал чем-то в тамбуре, я пошел через двор и по склону на шоссе. В некоторых домах свет в окнах был голубым — там смотрели телевизор. Со стороны церкви ехал старик на мопеде, он был в кожаном мотоциклетном шлеме и целлулоидных ветрозащитных очках, а на спине у него был рюкзак. Проезжая мимо, он поднял руку, приветствуя меня, и я поднял тоже. Снег падал большими тяжелыми хлопьями.

IV

Утром была ясная погода. Я проснулся первым, встал и сварил кофе. Сидя в торце стола, пил кофе и читал вчерашнюю газету. В газете было небольшое сообщение о драке, присланная местным корреспондентом, инфа, в которой упоминалось имя покойного Нурминена. Больше никаких имен в ней названо не было; я внимательно прочел спортивные страницы и посмотрел комиксы. Отложил газету в сторону и стал думать обо всем, что еще предстояло сделать.

Отец и мать спустились сверху, мать сварила овсяную кашу, отцовский желудок не переносил утром кофе, отец молча ел свою кашицу, мать, сидя на стуле у окна, хлебала кофе: клала кусочек сахара в рот и запивала кофе из блюдечка.

— В городе пойду поговорю с адвокатом, если вы тут сами не знаете какого-нибудь хорошего, — сказал я.

— Нет тут никого, — отозвался отец.

— Дорого это обойдется? — спросила мать.

— Теперь это не важно, — сказал я.

— Адвокаты наверняка дорогие, — сказал отец.

— Пока из-за этого расстраиваться рано, — успокоил его я.

Собрал в портфель немногие вещи, какие были у меня с собой, и сел в кухне покурить.

— Рассказал бы нам теперь что-нибудь, — попросила мать.

— Я знаю не больше того, что болтают в деревне. Между прочим, хорошо бы адвокату присутствовать, когда дело будет разбираться в окружном суде, неспециалист в таких вещах ничего не смыслит, — сказал я.

— А чем мы будем за это расплачиваться? — беспокоилась мать.

— Сколько-то наверняка найдется, — сказал отец.

Мать сильно сокрушалась из-за расходов, и я пообещал заплатить, если они не раздобудут денег где-нибудь еще. Оделся и сказал, что позвоню, как только управлюсь с делами в городе.

Я вышел из дому. Отец в свитере пошел со мной к машине, металлические застежки его войлочных домашних туфель были раскрыты и болтались; перед тем как тронуться в путь, я протер стекла и, проверяя колеса, обошел вокруг машины. Отец стоял, подрагивая от холода.

— Мне-то скажи все-таки, — попросил он.

— Если никому не проговоришься, даже матери, — предупредил я.

— Я-то не проговорюсь, — пообещал он.

— Карвонен хочет подставить Калерво, поскольку, видимо, его шурин и был тем, кто ударил этого Нурминена. По сути дела, драка-то и начаться не успела, и никто его как следует не ударил — этот Нурминен, сильно пьяный, упал головой на бетонную площадку складского крыльца и ушибся насмерть, — сказал я.

— Ах, вот оно что, — протянул отец.

— Но смотри не проговорись.

— Да уж не проговорюсь.

— Я объясню все в городе адвокату и заеду еще в Пиетарсаари поговорить с Олли. Если полицейский услышит, что я знаю, он сможет еще что угодно подстроить, — предупредил я.

— Все-таки если бы сказать матери, ей бы полегчало, — сказал отец.

— Что бы там ни было — не говори. Она ведь не удержится.

— Ну ладно, не скажу.

Я сел в машину и включил стартер. Аккумулятор был старый, севший, мотор затявкал по-собачьи, но все же завелся, и я, сделав круг по двору, выехал на шоссе.

Возле бара я увидел машину Ээро, поджидающую клиентов, и свернул во двор бара. Вошел в дом через заднее крыльцо. Ээро сидел в кухне и читал комикс о Диком Западе. Когда я вошел, он взял со стола блюдечко и положил его в книжку вместо закладки, на ту страницу, где прервал чтение. Девушка-барменша заглянула в кухню, но тотчас же пошла обратно в бар, за стойку, и закрыла за собой дверь. Стекло двери было покрыто специальным лаком, имитирующим морозные узоры, так что через него ничего не было видно, по краям стекла лак, сползая вниз по рейкам, не кристаллизовался, а застыл, светлыми, коричневатыми потеками.

— Я сейчас поеду в город и договорюсь с адвокатом. Если ты не хочешь неприятностей за дачу ложного показания, то возьми его назад. Во всяком случае, в суде клятвой его не подтверждай, — сказал я.

— Ну что я могу поделать, — сказал Ээро.

— Я просто хочу тебя предупредить. Сам навлечешь на себя еще больше неприятности, если дашь ложную клятву.

— Таких разговоров мы уже наслышались, — сказал Ээро.

— На сей раз просто так не отделаешься, — сказал я.

Девушка-барменша вошла в кухню и налила из стоявшего на плите котла кофе в стеклянный кофейник, я попрощался с Ээро и вышел. Со двора бросил взгляд на окно кухни: Ээро читал под окном комикс, таксистскую меховую шапку он сдвинул на затылок, взглянул разок в мою сторону, но тут же обратил глаза обратно к комиксу.

Я сел в машину, вырулил на большое шоссе и помчался по нему вперед.

V

Ехал больше часа. В город въехал по окольным дорогам через мост мимо катка и табачной фабрики. Вокруг катка еще были высокие сугробы — снежные валы, лед в середине уже растаял, и на хоккейной площадке были лужи, а бортики заляпаны коричневатым песком. Тянуло специфическим запахом с целлюлозного завода, и еще резче воняло сульфидом, за табачной фабрикой дорога вела через проезд пожарного депо к порту и оттуда прямо к заводу, с тех пор как я был здесь в последний раз, старые дороги были закрыты и проложены новые, вот мне и пришлось искать знакомые места; наконец заводские однообразные жилые дома остались справа, я подъехал к заводу.

Я спросил об Олли у сторожа в воротах, он не пустил меня на заводскую территорию, позвонил и сообщил кому-то, что Олли ждут у ворот, затем сказал мне, что скоро начинается обеденный перерыв, и я стал ждать, сидя в машине. По дороге, тяжело рыча, ехали в сторону порта грузовики с древесиной и возвращались порожняком обратно.

Я поехал в порт. У причалов стояли два судна, на них грузили целлюлозу, и древесину, и мешки, таможенники следили за мной, но не подошли с вопросами. Когда-то я приезжал сюда покупать у сошедших на берег моряков водку, с тех пор прошло уже несколько лет.

В одиннадцать я подъехал к воротам, заводской гудок сигналил перерыв на обед. По территории фабрики шли люди в столовую и за ворота, в город. Появился Олли в спецовке, поговорил со сторожем внутри, за оградой фабрики, и затем вышел наружу.

Он сказал, что возьмет машину со стоянки, и мне пришлось подождать, затем он подъехал на машине и махнул мне рукой с дороги, чтобы я следовал за ним; мы поехали обратно в город и потом через центр, мимо площади и ратуши, и свернули по парку налево.

Олли остановился, и следом за ним — я. Мы вышли из машин и заперли дверцы. Зашагали обратно к площади. Не доходя до станции обслуживания, прошли немного вверх по улице и вошли в бар на втором этаже белого кирпичного здания. Я помнил этот бар таким, каким он был пять лет назад, теперь его интерьер был совсем в другом стиле. Мы взяли кофе и нашли свободный от заполнивших бар школьников стол.

— Я приехал из дому, — сказал я.

— Что там думают о мировых проблемах? — спросил Олли.

— Калерво ничего толком не помнит, зато Эркки помнит все, и у полицейского в сейфе лежат письменные свидетельские показания, — сказал я.

— Что говорит Ээро?

— Он на самом деле не видел, но думает, что роковой удар нанес Калерво. Разве там хоть кто-то успел ударить как следует?

— Да и я этого, по правде говоря, не видел, — сказал Олли.

— Но что-то ты все-таки видел?

— Там было так темно, возле склада. Ээро не смог въехать на машине во двор.

— А Эркки был трезвый?

— Не трезвее, чем все мы, остальные.

— Ну и компания, — сказал я, у Олли это вызвало только смех.

Мы выпили кофе и закурили. У школьников кончалась большая, обеденная, перемена, они шумно и поспешно покидали бар; почти сразу же я увидел их в окно, спешивших полубегом вверх по улице к школе.

— От тебя тоже, значит, помощи мало, — сказал я.

— Я знаю только, что там то и дело все замахивались один на другого, — объяснил Олли.

— И ты тоже, что ли?

— А что я, хуже других? — спросил Олли.

— И теперь стараетесь заложить одного Калерво.

— Жизнь жестокая штука, а без жестокости нет жизни, — изрек Олли.

— Так оно, пожалуй, и есть, — согласился я.

Мы покинули бар, спустились по лестнице и вышли на улицу. Напротив, во дворе станции обслуживания, разворачивался мощный грузовик с прицепом. Он так неудачно, резко повернулся, что прицеп заклинило, и подсобный рабочий пытался теперь с помощью лома отцепить его от машины. Но ничего не выходило, тогда шофер рванул грузовик вперед, и от бортов прицепа полетели длинные щепки, а Олли засмеялся, глядя на это. За площадью, напротив ратуши, были возведены высокие дома, я заметил их лишь отсюда, издали, хотя по дороге сюда мы проехали мимо них.

— Найму для Калерво хорошего адвоката, — сказал я.

— Это мужской разговор, — одобрил Олли.

— У тебя тоже могут быть неприятности.

— Почему?

— Придется в окружном суде подтвердить клятвенно кое-что такое, в чем не очень-то приятно клясться. Там твоему смеху может прийти конец, — предупредил я.

— Слушай, не надо пугать, — сказал он.

— Почитай кодекс, что там сказано о даче ложных показаний.

— Я хотя и деревенский, но меня на мякине не проведешь, — сказал он.

— За ложные показания можно и в тюрьму угодить, — добавил я.

— Что-то не верится. — Олли усмехнулся.

Я сказал, что у меня нет с собой кодекса, но он может проверить в городской библиотеке, если знает, где она находится.

Обратно я поехал мимо спортивной площадки и через железнодорожные пути фабрики к окружной дороге. Возле спортивной площадки в машину пахнуло запахами табачной фабрики, но почти сразу же их опять перебила прозаическая вонь сульфата.

По мосту окружной дороги я выехал на материк, сразу же свернул вправо и на развилке выехал на дорогу, ведущую на север.

VI

Одновременно со мной к городу приближался рейсовый самолет, вблизи от города он заложил вираж влево, к аэродрому, а я поехал мимо поворота на дорогу, ведущую к аэродрому, принадлежащей ипподрому рощицы, через железнодорожный виадук, в город. Было светло, в воздухе ощущалась весна, по пути в одиночестве я смог обдумать дела квартирные, и проблемы покупки собственной типографии, и ситуацию на работе, и то, что было связано с адвокатом для Калерво. Я оставил машину на улице перед домом, где жила Анники, и пошел к ней. Анники ждала меня и сразу же начала ставить на стол еду.

— Я уже думала, что ты сегодня не приедешь, — сказала она.

— Пришлось съездить и в Пиетарсаари, — объяснил я. — Зачем?

— Навестить старых зазноб, — пошутил я.

Моя шутка ей не понравилась. Сидя на диване, я ел бутерброды и запивал молоком прямо из банки. Из-за того, что Анники была беременна, я теперь не хотел курить здесь, в маленькой комнате. Она попросила рассказать, что же на самом деле случилось, и я рассказал все. Но это не очень-то ее встревожило; квартирная проблема и то, как раздобыть деньги для задатка, были для нее сейчас гораздо важнее, и еще надо было всесторонне обдумать детали договора о найме перед тем, как подписать его, и она говорила мне об этом довольно долго.

— Мне нужно найти адвоката, — сказал я.

— Неужели всем этим должен заниматься ты?

— А кто же еще?

— Разве сам Калерво не может? Он ведь сам устроил себе это удовольствие.

— Да он только завтра выйдет из камеры, и то если полицейскому так будет угодно, а нет — продержит Калерво там, сколько позволит закон, — сказал я.

— Он и тогда успеет.

— Я обещал, от Калерво толку все равно не будет, да и от стариков моих тоже.

Номера телефонов, адвокатских бюро легко нашлись в телефонном справочнике. Но ни одного адвоката, к несчастью, я не знал. Я выписал на отдельный листок номера, фамилии и адреса бюро, их значилось около десятка в разделе «Юридические конторы».

— Не знаю, кого из них нанять, — сказал я.

— Я спрошу завтра в банке у заведующего, — сказала Анники.

— А что, если позвонить Пихлая? У него наверняка здесь, в городе, масса всевозможных знакомых.

— У отца или сына?

— Все равно.

Нашел в книге телефон Пихлая и позвонил, ждал, считая гудки в трубке, затем услышал голос художника.

— Это Ильмари Аутио, — сказал я.

— Ну здорово! — обрадовался он.

— Я звоню вот почему: мне срочно нужен хороший адвокат. Может, знаешь кого?

— Что ты натворил?

— Я-то ничего. Брату нужно.

— По какому делу: развод, убийство или воровство? Или афера с банкротством? У каждого адвоката своя сфера, — сказал он.

— Убийство, — уточнил я.

— Пошел к черту, не шути, — сказал он.

— Дело, правда, весьма неясное.

— Нет, ни одного адвоката в городе я не знаю, — сказал он.

Я молчал — был сильно разочарован, огорчен.

— Мне не требовалось, — добавил Пихлая.

— А может, найдется просто знакомый, старый товарищ по школе или университету? Мне нужен такой полузнакомый или полузнакомый знакомых, чтобы быть уверенным, что он отнесется к делу серьезно, — сказал я.

— На моих знакомых надеяться не приходится, — пошутил Пихлая и засмеялся.

— Тогда ничего не поделаешь, — вздохнул я.

Он стал расспрашивать о новостях, и я сказал, что Анники нашла квартиру и мы в четверг будем переезжать, он спросил адрес и записал его, и, пока он записывал, мне пришлось несколько раз повторить, затем он рассказал, что отвез отца в больницу; профессор стал совсем слаб и дни его сочтены, еще Пихлая велел мне звонить, когда будет время, и я пообещал.

Анники убирала посуду со стола, я прилег на диван, свесив ноги за подлокотник.

— Он никого не знает, — сказал я.

— Я спрошу завтра в банке, — предложила Анники.

— Но нужен специалист по убийству, а не по банкротствам. Удобно тебе будет спрашивать про такого?

— Могу спросить не у заведующего, у кого-нибудь другого.

Я запретил ей заниматься этими расспросами и пообещал сам завтра обзвонить все указанные в телефонном справочнике адвокатские конторы, а также спросить кое у кого в типографии — это, пожалуй, будет самым разумным. Мы договорились, что в четверг к вечеру для перевозки вещей на новую квартиру я возьму в типографии маленький грузовик, если он будет свободен, ведь завтра рабочий день.

Лежа на софе, я читал газету, в ней ничего об убийстве не было.

Вечером я отправился к себе в комнатенку за чистой одеждой. Подъехал на машине к крыльцу, и, когда вошел, хозяйка, приоткрыв дверь, выглянула в переднюю.

— Вам письмо, — сообщила она.

— Хорошо, — сказал я.

— Надеюсь, ничего плохого не случилось.

— Думаю, что нет.

— Вам так редко приходят письма. Это отправлено отсюда, из города.

— Как раз собирался сказать вам, что в четверг съезжаю, — сказал я.

— Господи помилуй! — испугалась она.

— Я женюсь, — объявил я, и, пока поднимался по лестнице к себе наверх, она переспросила: «Женитесь?»

Я вошел к себе в комнату и захлопнул за собой дверь. Взял в стенном шкафу чистую одежду и вывалил из портфеля вещи на кровать. На столе лежали письмо и сегодняшняя газета. Не снимая верхней одежды, я сел на стул к столу, надорвал конверт. При этом оторвался кусочек от края письма. Я достал его из конверта и первым делом посмотрел в конце на подпись. Письмо было от старика Пихлая, и мне сразу полегчало, хотя я понимал, что письмо, посланное с работы, не могло быть в простом конверте. Я принялся за чтение:

«Здесь, в больнице, и нечего больше делать, как лежать, и писать письма, и воевать с обслуживающим персоналом. Они стараются каждый день накачивать меня лекарствами, но я не позволяю. Правда, иногда боли такие сильные, что я теряю сознание и тогда оказываюсь полностью в их власти и подозреваю, что они вводят мне лекарства, хотя и не сознаются в этом.

Я стараюсь вспомнить обо всех тех людях, которым мне надо было бы сообщить еще что-то важное, и написать им письма. Теперь мне легко писать то, что я хочу сказать и о чем думаю, потому что никто не может со мной поспорить.

Может быть, когда ты получишь это письмо, я буду уже мертв. Поэтому прошу тебя прочесть письмо до конца и даже сохранить, если оно тебе понравится или ты сочтешь, что когда-нибудь сможешь разделить мое мнение. Уже немало людей я обеспокоил теперь своими письмами, но каждого несколько по-разному. Больше всего писал своим знакомым в университете, эти письма, скорее всего, уже в помойке. Сеппо я написал даже два письма — в надежде, что, может быть, когда-нибудь потом он начнет меня понимать.

Тебе пишу, потому что слышал от твоей невесты о твоем намерении обзавестись собственной типографией. По этому поводу я тебе давать советы не собираюсь, ты знаешь печатное дело гораздо лучше меня, который дальше конторы типографии не бывал, но пишу тебе, имея в виду будущее и общую твою философию. Когда ты обзаведешься типографией, у тебя сначала будет масса забот, чтобы поставить фирму на ноги, и на философские размышления времени не останется. Ты будешь там постоянно занят и будешь знать каждого клиента, и каждая печатная работа будет проходить через твои руки — впрочем, и это тебе знакомо, — и ты будешь заботиться о том, чтобы все изготовлялось как следует. Старый директор той типографии, где ты сейчас работаешь, частенько сам приносил клиентам готовую работу, в первый период именно по этой причине, а позднее уже просто по привычке. Каждый рабочий типографии был его личным знакомым, и каждый рабочий будет сначала твоим знакомым тоже, и ты будешь знать каждую машину и все оснащение типографии. Изготовление любого заказа будет заботой каждого работника, а твоей — вдобавок еще и финансирование. Позже, если фирма станет разрастаться, все изменится. Клиентов будет так много, что на более мелких ты не будешь успевать обращать внимание. Всякой иной работы по фирме будет столько, что у тебя уже не станет хватать времени следить за процессом производства каждого печатного изделия. На работу будут приняты дополнительные люди, каждому из которых будет дана часть задания, и они будут заботиться только о ней. Успех фирмы больше не будет интересовать всех так же, как владельцев, возникнут конфликты из-за зарплаты и производственных проблем, забастовки из-за местных и всемирных дел. Печатники будут заботиться о печатании, мастера — о том, чтобы все делалось как можно высококачественнее и как можно дешевле, а специалисты по сбыту — о том, чтобы продукцию продавали по достаточно хорошим ценам. Так развивается всякая фирма. В конце концов фирма будет состоять из чуждых друг другу, преследующих только свои интересы группировок.

Я не очень верю ни в сегодняшний социализм, ни во внезапный переход к какой-то иной цельной системе, во все нужно врасти, и это должно происходить через систему образования и трудовую жизнь. Предприятия никогда не должны слишком разбухать, и, если какое-то начнет очень уж разрастаться, надо разделить его на части поменьше, такие, чтобы каждая была опять-таки самостоятельным предприятием. Распределение прибыли — тоже один из способов воспитывать людей. Если бы ты, например, сразу же, в самом начале, не старался получить прибыль в свое распоряжение и в распоряжение совладельцев, а брал бы лишь свою зарплату — столько, сколько необходимо, чтобы удовлетворить твои обычные потребности, — то это уже было бы хорошо. Те доходы, которые не вкладываются в развитие фирмы, если они будут оставаться, ты мог бы постараться частично разделить на всех работающих, а какую-то часть зарезервировать еще для какого-то совершенно постороннего мероприятия, для такого, какое все работники считали бы важным, это было бы уже успешное воспитание и повело бы мир вперед, дальше, чем многие прекрасные высказывания, не подкрепляемые делами. При распределении прибылей должны иметь право голоса все, кто участвовал в их создании. Я не знаю, как это удалось бы и как это реализовать, но, конечно, тот, кто хочет, чтобы так было, и имеет возможности для реализации этого, найдет способ.

Вот о таких вещах я тут размышляю, хотя уже скоро меня засыплют землей. И такая у меня спешка перед смертью, что написать тебе обстоятельнее не успею.

Теперь ты, пожалуй, еще не понимаешь, что я имею в виду, но надеюсь, когда-нибудь в будущем поймешь. Целью хозяйствования действующих предприятий должно быть не накопление прибылей в руках отдельных личностей, а служение людям. Целью распределения труда в будущем не должно быть увеличение прибылей с помощью рационализации, а служение людям, и накопленные доходы в будущем, конечно же, станут употреблять на те цели, которые люди сочтут необходимыми, но которые сами по себе не являются производительным трудом, — наука, искусство, развитие духовной жизни. Фактически так происходит и теперь, но, пока это осуществляется в виде налоговой системы, это не дает людям прибыль.

Ильмари Пихлая.

P.S. Мы ведь с тобой тезки, хотя никогда об этом не говорили, и тезки Ильмаринена из «Калевалы» тоже».

Я положил развернутое письмо на стол. Квартирная хозяйка одновременно со стуком вошла. Я сложил письмо и сунул его в свой бумажник, хозяйка, пройдя полпути от двери до стола, остановилась и следила, как я складывал письмо.

— Надеюсь, там не было ничего неприятного, — сказала она.

— Вовсе нет, — успокоил ее я.

— Я зашла только сказать, что квартплату за этот месяц удержу полностью, потому что ваш отказ оказался таким неожиданным.

— Само собой разумеется.

— И впоследствии никаких разговоров об этом не будет?

— Нет.

— Может, следовало бы составить на этот счет бумагу?

— Не требуется, — сказал я.

Хозяйка, пятясь, покинула комнату, все еще озабоченная получением доходов, ушла уже в коридор, но заглянула снова.

— У меня теперь обе комнаты останутся пустыми, потому что барышня тоже съезжает.

— Ах так, а она-то куда же?

— Ей теперь любое движение дается с таким трудом, и вообще она не может как следует о себе заботиться, а у меня нет времени за ней присматривать и бегать по ее делам по городу.

— Я приеду за своими вещами под. вечер в четверг. К утру в пятницу комната будет свободна. Наверняка найдутся желающие, — сказал я.

— Да я не из-за этого, но всегда так непросто брать нового жильца, натерпишься страху, а вдруг попадется какой безбожник, — объяснила хозяйка.

— Оно конечно.

— Вы были таким чистоплотным жильцом, — сказала она и наконец ушла.

Я собрал всю одежду и вещи, которые надо было взять с собой, вышел из дома и сел в машину.

Письмо старика Пихлая я показал Анники, она читала его, и ее смешило, что он беспокоится из-за распределения прибылей, хотя типографией я еще не обзавелся и вряд ли так уже скоро придется распределять прибыли. Я тоже считал, что прибыли наверняка можно будет разделить без голосования, если придется это делать. Анники сунула сложенное письмо в какую-то книгу и положила ее на комод в стопку с другими книгами.

Утром я был на работе.

— Господин брал отпуск, — сказал мне Сипола.

Он первым из рабочих пришел сегодня в цех и, пока других не было, сидел в «стекляшке» и смотрел, как я перед началом смены разбирался с нарядами и проверял, что идет в машины. Он курил, ждал своего помощника и прихода печатников.

— По-настоящему это был никакой не отпуск, — сказал я.

— Другие-то ходят на работу как хотят, я же вынужден доложить начальству, что сегодня, пожалуй, не смогу много находиться возле машины. Так что не назначай туда ничего срочного.

— Что так?

— Тут сегодня будут переговоры, если не слыхал, — сказал он.

— Что-то такое слышал.

— Вчера вели переговоры, сегодня тоже.

— Вот и хорошо. «Вопросы выясняются путем переговоров», сказано в инструкции по согласованию. О чем там пойдет речь? — спросил я.

— Там разбираются, чего работодатель нагородил, — сказал Сипола.

— А об увольнениях уже договорено?

— До этого не дойдет, мы не согласны, — сказал он.

— Что же намерены делать?

— Сперва попробуют достичь компромисса с помощью принудительных отпусков, а может быть, обойдутся и без этого, если немного сократить время рабочей недели.

Сипола покинул «стекляшку», когда в цехе стали появляться печатники, направлявшиеся к своим машинам. Он говорил с людьми у машин. Я тоже вышел из «стекляшки», посмотрел, далеко ли продвинулась работа и какие печатные формы лежат внизу на полках. Поднимал их и читал и сравнивал с нарядами. На машину Синоды я назначил печатника с менее загруженной машины.

VII

Потом я вернулся в будку и взял листок, на котором у меня были выписаны номера телефонов адвокатских контор и фамилии. Позвонил в несколько мест, там телефоны не отвечали. Еще не было и восьми часов. Сипола вместе с уполномоченным рабочих-переплетчиков ушел из цеха.

Я подождал до девяти, потом начал снова звонить. Два-три номера ответили, и я объяснил в чем дело. Спрашивал: желают ли они этим заняться и каков гонорар, обещал еще подумать и говорил, что позвоню снова во второй половине дня, когда решу, на какой конторе остановиться. Цены, похоже, были совершенно одинаковые, я записал их карандашом на полоске картона.

Печатники то и дело собирались группами и вели разговоры, и мне много раз приходилось разгонять людей по машинам. Во время перерыва на кофе я побеседовал с мастерами других цехов. Саари условился с владельцем типографии, которую мы хотели купить, что мы приедем туда на переговоры во второй половине дня. В обеденный перерыв участники переговоров в нашей типографии вышли из кабинета в столовую — поесть, они сидели за общим столом в конце зала и, не перекинувшись ни словом с другими обедавшими, ушли продолжать заседание.

Пообедав, я позвонил в одну адвокатскую контору и условился о встрече в четверг после двенадцати.

Когда начальник второй смены в три часа дня пришел на работу, я попросил его в четверг прийти к двенадцати, он согласился, потому что я пообещал потом отработать за него. Я уже собирался уходить, когда доверенные лица рабочих вернулись с переговоров. Сипола собрал обе смены вместе за машинами, и мы с начальником другой смены тоже пошли послушать, что скажет Сипола.

— А может, и нам присутствовать? — спросил я.

— Да ведь вы получите свою информацию от работодателя, — сказал Сипола.

— Стало быть, секрет?

— Об этом будет еще официальное сообщение союзов.

— Коли так, придется остаться и подождать, — сказал я.

— Могу вам сообщить, чтобы вы успокоились: договорено одну смену отправить на определенное время в принудительный отпуск, — сказал Сипола.

— Которую из смен? — сразу же закричали печатники.

— Не точно по сменам, просто половину людей теперь, а если к тому времени, когда они вернутся, положение не улучшится, тогда — остальных! — крикнул Сипола.

— Черт, с этим мы не согласимся! — возмущались печатники.

Сипола стал разъяснять им, что и как, я же ушел из цеха на этаж, где сидели конторские служащие; думал о том, чем может обернуться для меня отправка одной смены в принудительный отпуск.

Когда я вошел в кабинет Саари, он говорил по телефону, и я присел на край стоящего в стороне стола для клиентов — покурить; Саари вел телефонный разговор, а сам строил мне гримасы, время от времени вежливо поглядывал на телефон, потом снова начинал гримасничать, и так пока в конце концов не положил трубку на рычажки.

— Одну смену отправляют в принудительный отпуск, — поделился я новостью с Саари.

— Вот как? Мартикайнен предполагал такое уже утром, — сказал Саари.

— Похоже, что мне сразу грозит увольнение, — сказал я.

— Не думаю.

— А что они будут делать с двумя начальниками при одной-то смене?

— Тут наверняка найдется что делать, — полагал Саари.

Похоже было, его не очень волнуют мои проблемы: сам-то он, наверное, оказался бы в числе последних, кто будет вынужден покинуть фирму.

— Для меня было бы лучше, пожалуй, взять полный расчет, — сказал я.

— Я договорился, что мы придем туда часа в четыре, но можем прийти и раньше, — сменил тему Саари.

— У меня рабочий день уже кончился, — сообщил я.

Саари собрал со стола бумаги в папку и сунул ее в ящик, навел на столе порядок — там был календарь, дырокол, линейка, лупа и скоросшиватель.

— Свое жалованье я уже отработал, — сказал он.

— Пошли, — сказал я.

Саари взял в коридоре с вешалки пальто, зашел в коммутаторную, сообщил о своем уходе, мы прошли через регистрационные автоматы, где я проштемпелевал свою карточку прихода-ухода, и вышли во двор. Стояла прекрасная сухая погода. Утром я пришел от Анники на работу пешком, теперь мы поехали на машине Саари. По дороге он нахваливал свою машину; место для стоянки он нашел вблизи той типографии, возле стояночного таксометра, и мы шарили по карманам в поисках подходящих монет.

— Приехали настолько рано, что вполне успеем выпить кофе, — сказал Саари.

— Если хочешь, — согласился я.

Мы перешли через дорогу.

— Это странноватый господин, поэтому на всякий случай поговорим маленько о нем, прежде чем пойдем туда. Он силен водку пить, но это не важно. Утром, когда мы говорили по телефону, он казался совсем трезвым. По нему незаметно, и до тех пор, пока он бодрствует, башка у него сечет и он помнит все, о чем договоришься. Если же он задремлет, тогда и говорить с ним не имеет смысла, — объяснил Саари.

Мы прошли мимо сосисочного киоска и поднялись в кафе, помещавшееся на втором этаже, над магазином женской одежды. Вообще-то там был ресторан, но в передней его части находилось кафе. Швейцар принял у нас пальто, кофе мы получили у стойки. Отыскали свободную ложу у окна, сели, и Саари достал из портфеля калькуляции, которые мы сделали.

— Итак, решено: машины у него такие старые, что ничего платить за них не будем, от этого мы не отступимся. Помещение у него приличное и клиентура тоже, — напомнил Саари.

— Честно говоря, оборудование меня немного пугает, — сказал я.

— Обновим постепенно.

— Это чертовски неприятное дело.

— Раскаиваешься, что затеяли все это? — спросил Саари.

— Нет, не то.

— Скажи прямо, если не решаешься. В таком случае я попытаюсь сам, — предложил Саари.

— Поглядим сперва, — сказал я.

Кофе был выпит, время подходило к четырем. В кафе сидела молодежь; в ресторане было еще пусто, на стойку бара облокотились два любителя пива. Уплатив швейцару две марки, мы получили назад свои пальто. На улице Саари стал насвистывать «Чужие в ночи»[39].

Мы поднялись лифтом на тот этаж, где располагалась типография, и вошли в дверь. Спросили у старого наборщика, который в первом же помещении выстукивал на линотипе свои строчки, где заведующий. Он кивнул себе за спину. Контора помещалась рядом с бывшей кухней, в бывшей комнате прислуги, дверь в контору была открыта, и, заглянув туда, мы увидели владельца типографии в синем тренировочном костюме, в домашних туфлях — он похрапывал, положив голову на стол, где стояли водочная бутылка и стакан.

— Он все-таки пил, — сказал Саари.

Храп прервался, но ненадолго. Мы немного постояли, поглядели и затем пошли по типографии. Обошли все, осмотрели помещения и машины. Печатник сказал, что владелец типографии пьет уже несколько дней подряд и спит в типографии на рулонах бумаги.

— Как у вас с работой? Хватает? — спросил я.

— А почему не должно хватать? — спросил печатник в ответ.

— Кто заботится о заказах?

— Естественно, заведующий.

— В таком состоянии?

— Старые клиенты приносят работу прямо нам, и мы договариваемся с ними о цене. Да и заведующий иногда бывает трезвее, — сказал печатник.

Посмеявшись, мы осмотрели машины, удивляясь вслух, как это они еще действуют. Пока мы совершали свой обход, владелец проснулся и вышел из конторы, увидел нас и подошел поздороваться за руку.

— Мякинен, — представился он.

— Мы пришли, как было условлено, на переговоры насчет покупки, — сказал Саари.

— Да, совершенно верно, — подтвердил Мякинен.

— Может, вам было бы удобнее перенести переговоры на какой-нибудь другой день? — спросил Саари.

— Чего ради? — удивился Мякинен.

Мы пошли в контору. Мякинен освободил стулья, сняв с них печатные изделия и формы и положив грудой у стены.

— Не хотите ли? — спросил Мякинен, показывая на бутылку с водкой.

— Я за рулем, — сказал Саари.

— Ну а ты небось выпьешь. Как, ты сказал, тебя величают? — обратился ко мне Мякинен.

— Аутио.

— А по имени?

— Ильмари.

— Ну, Ильмари, выпьем по-товарищески, — предложил Мякинен.

— Он вполне может выпить, — поддержал Саари.

— Ну, если немножко, — согласился я.

Мякинен взял стакан с подноса, стоявшего у него за спиной, выплеснул из него остатки и, держа стакан против света, налил до половины водкой и протянул мне через стол.

— Все микробы тут наверняка убиты водкой, — сказал он.

Мякинен налил себе полный стакан, мы подняли их и звонко чокнулись; неразбавленная теплая водка была на вкус как бензин. Невозможно было выпить много.

— Если выложите сюда на ладонь триста тысяч, все это будет ваше, — сказал Мякинен, осушил стакан до дна и положил руку на стол раскрытой ладонью кверху.

— Но откуда же нам, двум голодранцам, взять такие деньги? — изумился Саари.

— Покупать типографии — не дело голодранцев, — заметил Мякинен.

— Ну ладно, поговорим разумно, — предложил Саари.

— Триста тысяч, — повторил Мякинен.

— А что здесь так дорого стоит? — удивился я.

— Одни только помещения — сто пятьдесят тысяч, да еще оборудование, машины, — объяснил Мякинен.

— Такие машины в этой стране продаются ежедневно по двадцать пенни за кило, — сказал я.

— Да неужто? — спросил Мякинен и хмуро уставился на меня.

— Безусловно, — ответил я.

— Ну, выпьем за это, — предложил Мякинен и поднял стакан.

Выпили по глотку, Мякинен не отрывал от меня глаз, я попытался смотреть на окно позади него и видневшиеся За окном стену флигеля и жестяную крышу дома, стоящего на соседнем участке.

— Правда, это слишком высокая цена, — поддержал меня Саари.

— Какая фирма, такая и цена, — сказал Мякинен.

— Положим, фирма — не очень, — заметил Саари.

Теперь Мякинен хмуро воззрился на него и оставил меня в покое. Саари достал из портфеля бумаги и принялся их изучать, делая шариковой ручкой какие-то пометки на полях.

— Если вы будете хорошо ее содержать, вернете эти деньги за два года и сами еще будете жить припеваючи. Все зависит только от умения, — заявил Мякинен.

— Чего же ты тогда продаешь? — спросил Саари.

— Я вот-вот умру.

Мякинен всхлипнул, опять глотнул водки, стакан его уже был пуст, и он долил себе, забыв предложить мне, но я не стал напоминать ему об этом.

— Да не умрешь ты, — сказал Саари.

— Все мои внутренности превратились в ошметки, в один прекрасный день они просто вывалятся из меня вместе с дерьмом. И в гроб положат лишь скелет Вильо Мякинена, обтянутый кожей.

— Ну-ка, не шути такими вещами, — остановил его Саари.

— Нет, правда. Мне дали максимум еще два года. И никого не останется, кто стал бы меня оплакивать, потому-то я и продаю все. На эти деньги я прекрасно доживу до конца. Если бы у меня было время ждать, я бы в любую минуту мог получить за все это тысяч на двести больше, уже за одну только клиентуру. Ей-богу, — продолжал Мякинен.

— Ну поторговаться-то мы можем? — спросил Саари.

— Слушай, здесь же только одной бумаги на несколько десятков тысяч марок, во всяком случае, согласно счетам, должно быть так. Спросите у печатников и подсчитайте, если мне на слово не верите. Это все входит в цену. Кроме своего пальто с вешалки, я, уходя, ничего отсюда не возьму, — пообещал Мякинен.

— Мы все-таки не думали, что цена будет такой высокой, — сказал я.

— Тут уж я не могу ничего поделать, — ответил Мякинен.

Он осушил стакан до дна, и внезапно голова его упала на стол, вскоре он захрапел со странным хрюканьем, к которому примешивалось бульканье.

— На сегодня переговоры, пожалуй, закончены, — отметил Саари.

Он поискал на письменном столе лист бумаги, но не нашел ничего подходящего и принес из типографии треть печатного листа, аккуратно сложил, написал: «Переговоры будут продолжены» — и пристроил бумагу перед Мякиненом, так, чтобы он, проснувшись, сразу увидел ее.

Мы вышли из типографии.

— Таких денег нам нигде не достать, — сказал я уже на улице.

Саари опять насвистывал «Чужие в ночи», он подбросил меня на машине к дому Анники.

VIII

В машине мы договорились, что Саари созвонится с банками, ему это легче из конторы, а уж совещаться об условиях займа мы пойдем вместе.

Утром он пришел ко мне в печатный цех и сказал, что обзвонил все банки, но денег не видать ниоткуда. На том все и кончилось.

Хватало разговоров с печатниками и доверенными лицами о принудительных отпусках и о проведении работы до начала этих отпусков, ведь в нашем распоряжении оставалось еще четырнадцать дней. Сипола рассказывал, что происходило на переговорах.

Я сходил к Мартикайнену попросить машину фирмы для переезда, и он разрешил мне взять ее с четырех часов. Перед самым перерывом на обед позвонили из центральной коммутаторной и сообщили, что меня кто-то ждет в вестибюле.

Пройдя через цех, я вышел в вестибюль. Там на скамье под стендом с рекламными плакатами сидели Калерво и Сеппяля; увидев меня, они встали и пошли навстречу.

— Ишь, разбойники, — сказал я.

Вместе отправились в столовую, там было полно народу. Взяли кофе и нашли все-таки свободный столик; Сеппяля и Калерво — оба были в костюмах и при галстуках — выглядели ухоженными, не такими, какими я видел их в прошлый раз.

— В час дня как раз иду разговаривать с адвокатом. Тебе надо пойти со мной, — сказал я Калерво.

— Да будет ли от меня польза? — усомнился брат.

— Сам сможешь договориться и все объяснить.

— Но ведь я знаю даже меньше, чем ты, — сказал он.

Пока пили кофе, я рассказал ему все, что смог узнать в деревне и о чем мы говорили с Олли в Пиетарсаари.

— От этого полицейского наверняка можно ждать какой-то пакости, — полагал Сеппяля.

— Но мы не позволим, чтобы было так, как он хочет, — сказал я.

— У него записаны показания парней, и, если они в суде тоже их подтвердят, его не одолеешь, — сказал Калерво.

— Ложные показания — дело серьезное. Они больше не решатся на такое, не подумавши, — уверял я.

— Ну и приятели у меня, — сказал Калерво.

— Сам же их выбрал, — сказал я.

Калерво рассказал, как полицейский, выпустив его из камеры, угрожал тюрьмой и говорил, что и обо мне тоже помнит, что еще наступит и моя очередь, послал мне горячий привет и пригласил как-нибудь подходящим тихим вечером приехать в деревню, когда и у него будет время потолковать. Сеппяля Калерво нашел еще до того, как сходил домой, дома он взял лишь одежду и вместе с Сеппяля на его машине приехал сюда.

— Мы будем торговать вместе с Калерво, — поделился планами жизни Сеппяля.

— Дальше в лес — больше дров, — сказал я.

— В моем обществе с ним ничего подобного не случится, — заявил Сеппяля.

— Да уж конечно.

— У нас теперь начнется такой бизнес: мы поедем в Хаапаранту, там у меня есть один знакомый оптовый торговец, мы понемногу привезем оттуда кучу порнографических журналов и продадим их в деревнях.

— И не начинайте, черт бы вас побрал! — предупредил их я.

Сеппяля объяснил, что устроит склад в доме у знакомых, между Кеми и Оулу, порнографию будет привозить небольшими партиями через таможенные пункты в Торнио, Юлиторнио и Пелло, так, законным образом, накопит полный автофургон порнографических изданий, поедет сразу же в глубь Финляндии и наверняка продаст весь этот груз, не успев доехать даже до Каяни. Журналы-то он получит в Швеции у оптового торговца по три марки штука, старые, возвращенные покупателями журналы, а продавать их будет в деревне хозяевам за пятнадцать марок, дня в три легко продаст тысячу журналов — отдельным покупателям и тем магазинам, с которыми у него уже завязаны отношения; тысяча экземпляров — это двенадцать тысяч марок чистого дохода, совсем неплохой заработок за три дня.

— И есть же ненормальные мужчины, — заметил я.

— Это только так кажется, но порно распространяется по всей стране. Когда первая порция будет продана, мы провернем то же самое, но севернее и, может быть, даже раза два, опять-таки через таможню в Торнио. Так мы и скопим неплохие деньги, — обнадеживал меня Сеппяля.

— Неужели ты, Калерво, собираешься участвовать в этом? — спросил я.

— У меня же нет выбора, — ответил Калерво.

— Думаю, есть.

— Хотя бы деньги будут — в тюрьме сидеть, — сказал он.

— Адвокат тоже будет сколько-то стоить, — напомнил Сеппяля.

— На это деньги и без того найдутся, — заверил я.

— Откуда? У меня, уж во всяком случае, их нет, — сказал Калерво.

— Хотя бы и у меня, — сказал я.

— В наших планах нет ничего противозаконного, — утверждал Сеппяля.

— Лучше уж оставаться бы при своих сказках «Тысячи и одной ночи», — сказал я.

— Их мы, естественно, тоже будем продавать, это лишь пополнит наш ассортимент. Если фирма специализируется только на одном виде продукции, дело может обернуться плохо: она будет слишком зависеть от конъюнктуры. Об этом можешь прочесть где угодно, — вразумлял меня Сеппяля.

Я спросил, уж не окончил ли он институт торговли, и он ответил, что продавал когда-то учебники «Синей книги»[40] и от нечего делать читал их в гостиницах.

— Беру вас обоих грузчиками, поможете мне переезжать, — сказал я.

— Когда ты переезжаешь?

— Сегодня после четырех.

— Вполне годится, — согласился Сеппяля.

Пошли вниз, Калерво и Сеппяля зашли посидеть в мою «стекляшку», ждали, пока я освобожусь. Когда пришел начальник второй смены, я объяснил ему, в каком состоянии находится работа, и мы ушли. Калерво сел ко мне в машину, и мы поехали в город. Сеппяля на фургоне следовал за нами. Я остановил машину перед банком и пошел поговорить с Анники о переезде.

Сеппяля проводил нас до самой адвокатской конторы и пообещал, что, пока мы будем у юриста, он сходит в винный магазин и купит что надо, чтобы отметить переезд. Мы с Калерво поднялись лифтом на четвертый этаж и вошли в дверь, на которой красовалась табличка с названием конторы. Когда мы нажали на кнопку дверного звонка, дверь открыли изнутри с помощью электроники. В передней сидела за барьером девушка, мы назвали ей свои фамилии и фамилию того адвоката’, с которым условились о встрече, и она указала нам на одну из дверей. Я постучал, внутри крикнули: «Войдите!», и мы вошли.

У адвоката был большой кабинет и большой письменный стол, у стены полка с солидными многотомными изданиями, в углу старинная кафельная печь, расписанная синей глазурью. Адвокат встал, подал нам руку, представился. сел и жестом пригласил нас занять места на стульях.

Он достал из ящика письменного стола блокнот, взял с подставки на столе ручку и принялся расспрашивать, записывая в блокнот все свои вопросы и наши ответы. Калерво все еще ничего не вспомнил, и я рассказал то, что удалось выяснить в деревне и в Пиетарсаари.

— Разве ж они не пристрастны, оба эти свидетеля? — спросил я.

— Это трудно доказать, — сказал адвокат.

— Однако же необходимо.

— Родственные связи, правда, можно принять во внимание, но ведь этот свидетель родственник не пострадавшего, а полицейского, — сказал адвокат.

— И незаконная торговля водкой — вопрос совершенно ясный, — сказал я.

— И чем вы ее докажете?

— А это и не мое дело, — сказал я.

— Я только обратил ваше внимание.

— Не знаю, — сказал я.

— Мы вызовем и третьего свидетеля. Следует попытаться, — заверил нас адвокат.

— Должна же быть возможность и в нашей стране добиться ясности даже в такой неразберихе, — сказал я.

— А вы уверены, что больше свидетелей происшествия не было? — спросил адвокат.

— Могли, пожалуй, быть. Танцы уже кончились, и люди шли к машинам, — вспомнил Калерво.

— Не дать ли нам объявление в газету? — рассуждал адвокат.

— Ради бога, не надо, — попросил Калерво.

— От этого могла бы быть кое-какая польза, — считал адвокат.

— Нет, вы меня еще больше опозорите, — сказал Калерво.

— Если вы так считаете, тогда не надо, — сказал адвокат.

Я дал адвокату свой новый адрес и домашний адрес Калерво. Он обещал позвонить, если что-нибудь еще потребуется выяснить, и прибыть в суд, когда Калерво придет повестка.

Мы оставили адвоката, стоящего на фоне книжных полок, прошли через переднюю, спустились по лестнице и вышли на улицу. Прошлись до машины. Сеппяля сидел в своей машине и читал газету, он опустил стекло передней дверки и показал нам оттуда батон колбасы, от которого уже успел отгрызть приличный кусок, снова откусил колбасы и заел хлебом. У него был литровый пакет молока, и он время от времени пил прямо из него.

— Надо бы и нам чего-нибудь поесть, — сказал я.

— На этого адвоката мы, похоже, потратимся зря, — сказал Калерво.

— Тебе, слышь, будет хуже идти в суд и стоять там одному.

— Не уверен, может, одному-то и лучше.

— Ну знаешь, не смеши, — сказал я.

Мы зашли в бар через дорогу и взяли с прилавка на прессованный фанерный поднос обеденные блюда, у кассы — ножи и вилки, а молоко — из молочного автомата, оно текло из него в стаканы по железной трубке. Когда мы уже ели, Сеппяля пришел в бар, взял на прилавке чашку кофе и сел за стол.

— Что-нибудь прояснилось? — спросил он.

— Конечно, — сказал я.

Сеппяля выпил кофе и закурил сигарету, мы с Калерво закончили есть, и Калерво принес с прилавка кофе нам тоже, я дал ему денег расплатиться. Он принес чашки с кофе на новом подносе, и мы собрали со стола грязную посуду на поднос, взятый раньше.

— Ты бы поискал себе приличную работу, — сказал я Калерво.

— Какую, например? — спросил он.

— Все равно какую.

— Торговля — стоящее дело, а земледелие — нет, — утверждал Сеппяля.

— Черт! В компании с этим аферистом ты ничему, кроме мошенничества, не научишься, — рассердился я.

— Ты, Аутио, всегда был вежливым человеком, — съязвил Сеппяля.

— Мне не нравится, что ты развращаешь этого юнца.

— Ну не я же научил его убивать, — сказал Сеппяля.

— Никого я не убивал, — вставил Калерво.

— Маленькая афера — меньшее преступление, чем убийство, а у нас шла речь только о честной торговле. Знаешь ты, Ильмари, что такое торговля? — спросил Сеппяля.

— Видать, не знаю.

— Это удовлетворение имеющихся потребностей.

— Да неужто?

— Почитай где хочешь.

— Потребности потребностям рознь, — заметил я.

— Потому и торговля бывает разная, не всем же торговать скобяными изделиями, — сказал Сеппяля.

— Тоже мне умники нашлись, — сказал я.

Мы допили кофе и вышли на улицу. В машине Сеппяля осталось лишь несколько коробок с «Тысячью и одной ночью», и мы перетащили их в багажник моей машины. Я заскочил к Анники в банк и взял у нее ключ от новой квартиры, пообещал, что буду ждать ее перед банком около пяти. На двух машинах мы поехали к моей каморке.

Хозяйка квартиры вышла на крыльцо нам навстречу, и я познакомил ее с Сеппяля и моим братом, она вытерла руки о передник и поздоровалась с ними за руку.

— Жаль, однако, что Аутио съезжает, такой хороший жилец. Хотя, конечно же, понятно, молодые люди должны жениться. И мы с моим покойным мужем поженились молодыми и ни разу об этом не пожалели, — объясняла хозяйка на крыльце и в передней.

— Ильмари, правда, хороший человек, — сказал Сеппяля.

— Очень хороший, — согласилась квартирная хозяйка.

— Такого славного товарища у меня никогда не было, — утверждал Сеппяля.

— Еще когда-нибудь найти бы такого же жильца, — сказала хозяйка.

Мы поднялись наверх, а она осталась стоять в передней, возле лестницы. Наверху я достал из стенного шкафа в коридоре чемодан и два картонных ящика. Упаковывал нужное в них, а то, что следовало выбросить, кидал на пол кучей посреди комнаты. Калерво и Сеппяля сидели на краю кровати и наблюдали за мной. Вся мебель была хозяйской, и постельное белье — тоже. Мои вещи поместились в чемодан и два картонных ящика.

— Этот Ильмари — человек богатый, но вот накапливать имущество — тут он не силен, — сказал Сеппяля.

— Он накапливает духовные ценности, — сказал Калерво.

— Заткнитесь и выносите вещи! — прикрикнул на них я.

Они взяли каждый по ящику, а я чемодан. Внизу, в передней, отдал ключ хозяйке, она пожала мне руку и пожелала всего доброго, я пожелал ей того же; Сеппяля опустил ящик на пол возле лестницы, схватил руку хозяйки и принялся трясти ее. Я вышел из дома и положил чемодан в задок фургона Сеппяля. Сеппяля вышел из дома улыбаясь, хозяйка — следом за ним и осталась стоять на крыльце, дожидаясь, когда мы тронемся, чтобы помахать нам.

— Не забывайте иногда меня навещать! — крикнула она.

— Не забудем! — крикнул я.

— Такую красивую женщину никто не сможет забыть! — крикнул Сеппяля.

Я быстренько сел в машину и тронулся с места. Проверил в зеркальце заднего вида, следует ли за мной Сеппяля, и свернул в город.

— Этот Сеппяля все-таки ненормальный, — сказал я Калерво.

— По-моему, он приятный малый, — возразил Калерво.

— Скоро и ты такой же будешь.

— Он умеет делать деньги.

— Да неужто?

— Безусловно.

— Не только на словах?

— Я уверен.

— Уверенность хорошая штука, если она на чем-то основана, — заметил я.

Мы подъехали к банку и остановились, ждали Анники.

Было еще только половина четвертого, и мы смотрели, как люди шли в банк и из банка. Я сходил позвонить Мартикайнену, сказал, что машина фирмы мне не понадобится. Казалось, Мартикайнен очень спешил, он был скуп на слова. Я подумал, не означает ли это чего-нибудь недоброго.

Позвонив, я взял в машине Сеппяля газету, сел в свою машину и стал читать, коротая время ожидания. Калерво сходил купить сигарет, попросив на это денег у меня. Мы немного поговорили.

Сеппяля надоело сидеть одному в своей машине, он подошел к нам и постучал в окошко, Калерво пустил его через свою дверку на заднее сиденье.

— Я хотел обзавестись собственной типографией, ты бы смог поступить туда на работу, — сказал я Калерво.

— Чего же не обзавелся? — спросил Сеппяля.

— Банки не дали денег.

— Это можно было предвидеть. Разве тебе кто-нибудь даст денег… — сказал Сеппяля.

— Просто не дали. Сейчас вообще трудное положение, людей отправляют в принудительные отпуска, — объяснил я.

— Если тебя тоже отправят в принудительный отпуск, можешь поработать в нашей с Калерво фирме, — облагодетельствовал меня Сеппяля.

Я усомнился, что дело зайдет так далеко. Сеппяля утверждал, что его затея — это верный хлеб, что он создаст акционерное общество, если я соглашусь быть третьим, и в течение трех лет мы пробьемся на биржу. Калерво рассмешил наш разговор, но мне было не до смеха.

— Как бы вас за это не посадили, — сказал я.

— Думаешь, меня посадят? — спросил Калерво.

— Не смогут, ни в коем случае, — успокоил его я.

— Тот конный полицейский Кинг может подстроить что угодно, такой подонок, — считал Сеппяля.

— Только не вступай в компанию этого Сеппяля, — почти умолял я.

— Обязательно вступлю, — настаивал Калерво.

— Ну что же, твое дело.

— Дома не стоит это афишировать, — предупредил он.

— Им неплохо было бы знать заранее, — считал я.

— Ничего им не скажу, — объявил Калерво.

Я пообещал молчать, если уж он так хочет. Около половины пятого Анники вышла, и мы поехали к ее квартире. Там большая часть вещей была упакована еще с вечера в чемоданы и ящики. Мы отнесли все в машины. Анники подмела комнату, оставила ключ в комнате на подоконнике, и мы поехали на новую квартиру. Сеппяля хотел тут же начать праздновать, но я не позволил. Это ему не понравилось, он сманил Калерво, и они отправились в город, пообещав утром явиться за машиной.

IX

На следующее же утро я узнал, что Саари достал деньги в банке и решил стать единоличным владельцем типографии. Утром в конторе он, усмехаясь, пригласил одного из знакомых клиентов приносить заказы в свою новую типографию, а клиент тут же рассказал об этом кое-кому в конторе, вскоре известие дошло до меня и заставило задуматься. Хотелось пойти и спросить у самого Саари, но я не пошел.

После обеда, когда я как раз собирался уходить, позвонил Мартикайнен и пригласил меня к себе в кабинет. Начальник второй смены уже пришел, мы все обговорили, я пожелал ему хорошо провести субботу и воскресенье и пошел к Мартикайнену. У двери Мартикайнена горела желтая лампочка, я подождал, пока она погаснет, нажал на кнопку и, после того как зажглась зеленая, вошел. Он сидел за столом, прочищая трубку, затем продул ее и велел мне сесть.

— Ты, наверное, уже догадываешься? — спросил он.

— Нет, — сказал я.

— Мы вынуждены отправлять в принудительный отпуск и младший руководящий персонал, если уж рабочих отправляем.

— Нечто такое я предполагал.

— На переговорах это никак не возможно было обойти.

— Ах, так?

— Одним из их требований было, чтобы мы не переводили начальников смен на должности попроще, если работа пойдет в одну смену. Вот мы и подумали, что надо начинать с самых молодых и тех, кто меньше других проработал в фирме, — сказал Мартикайнен.

— Значит, я первый?

— Пожалуй, так.

— Обсуждали это с представителями нашего Союза?

— Да. А им и нечего было говорить. На сей счет в трудовом соглашении имеется ясный параграф. Мы можем осуществить такое, если объявить заранее, и так же ясно, что это касается и мастеров, если выпуск продукции будет сокращаться.

— И как долго должен я находиться в принудительном отпуске?

— Ну, в принципе столько же, сколько и рабочие, но мой тебе совет: будет лучше, если начнешь сразу присматривать себе место где-нибудь еще, — сказал Мартикайнен и посмотрел мне в глаза, он скрестил руки на груди и вытянул их прямо вперед, потом, не расцепляя пальцев, поднял ладони на голову и остался так сидеть.

— Значит, будете увольнять?

— Просто даю совет.

— А что же будет с рабочими?

— Их тоже больше не возьмут обратно. Это лишь такое мягкое приземление, чтобы не разгорелся слишком большой скандал, — сказал Мартикайнен.

— И они знают об этом?

— Уж, наверное, догадываются.

— Ах, так. Ну что же, — сказал я.

— Сожалею, — сказал Мартикайнен.

— Я тоже.

Мартикайнен начал набивать трубку табаком из металлической коробочки, стоявшей перед ним на столе, потом придавил табак в трубке указательным пальцем и прикурил от зажигалки. Я ждал, не скажет ли он еще чего-нибудь, но он не произнес больше ни слова. Я поднялся, собираясь уйти.

— Хуже не бывает, — сказал затем я.

— Бывает иногда. Но ведь вы с Саари обзаводитесь собственной типографией, вам-то что. Типография Мякинена — дело стоящее, там заказов хватает. Был бы я помоложе, сам набился бы вам в компаньоны. Я ведь набрался тут опыта, как нельзя руководить типографией, — сказал Мартикайнен.

— Мне-то обзавестись типографией не придется, — сказал я.

— То есть?

— Да уж так. Саари меня подводит, и предпринимать что-нибудь вместе с подобным человеком не имеет смысла. Там ведь такие большие деньги в деле, что если уже в самом начале компаньон пытается мошенничать, то я просто не могу рисковать, — объявил я.

— Ах, вот как вышло. Ну да ничего, ты враз найдешь другую работу, ты человек молодой, предприимчивый, — утешал меня Мартикайнен.

— Посмотрим, — сказал я и вышел из кабинета.

Пошел в наборный цех поговорить с представителем Союза. Увидев меня, он напустил на себя усталый вид, по его словам выходило, что он узнал от Мартикайнена о принудительных отпусках для младшего руководящего персонала тоже только сегодня утром и тут же позвонил в Союз. Сделать ничего вроде бы нельзя. Я выругался, сожалея, что столько лет платил членские взносы; он утверждал, что, согласно трудовому соглашению, отправить меня в отпуск так же быстро, как рабочих, не имеют права — законная отправка в принудительный отпуск заняла бы столько времени, что первые из рабочих, отправленных в отпуск, успели бы уже вернуться, ситуация в фирме могла бы измениться и опять работали бы две смены в полном составе.

— Мартикайнен-то говорил совсем другое, — сказал я.

— Но в принципе это должно быть так, — утверждал он.

От его принципов мне не было никакого проку. Я пошел вниз и взял пальто. Проштемпелевал карточку прихода-ухода, чтобы все было сделано по закону, вышел во двор и направился пешком в город. Опять слегка подморозило, и снег падал большими легкими хлопьями, которые задерживались на одежде и лице. Вдалеке на севере виднелся кусочек синего неба, но на него наползли тучи.

Я пошел в город. После виадука свернул направо в сторону вокзала и зашагал по улице дальше. Снегопад усиливался, ветер мел снег между домами и на перекрестках.

Возле станции я услышал, что меня окликают по имени, и остановился глянуть — кто бы это мог быть. Пихлая-младший с непокрытой головой и в зимнем пальто стоял у подъезда гостиницы и махал мне рукой, затем почти бегом поспешил через дорогу.

— Я иду навестить отца, пойдем со мной, — сказал он, от него несло пивом, но, похоже, он не был пьян.

— Не знаю... — засомневался я.

— Безо всяких... пошли, — настаивал он.

— Правда, он написал мне письмо, — сказал я.

— Не тебе одному, — сказал Пихлая, и я добавил, что он писал мне и об этом.

— Ну пойдем же, ему это будет приятно. Никто не ходит его навещать, кроме меня и моей невесты.

— У тебя есть невеста? — спросил я.

— Есть, есть. — Пихлая кивнул утвердительно.

— Та самая, магистр?

На это Пихлая скорчил жуткую гримасу, и я понял, что так оно и есть. Я глянул на вокзальные часы — Анники придет с работы лишь через два часа, и у меня времени достаточно. Мы сели в свободное такси, стоявшее перед вокзалом, и велели ехать к больнице. Таксист повез нас под Северным виадуком и мимо кладбища. Возле кладбища Пихлая сказал: «Вот там скоро будем корячиться, прощаясь с отцом». Я спросил, как здоровье профессора, и Пихлая ответил, что дни его сочтены.

Таксист высадил нас на пандусе перед больницей, и мы вошли в вестибюль. Старуха сиделка ворчливо принялась втолковывать нам, что для посещения есть установленное время, но, когда Пихлая объяснил, какого больного мы пришли навестить, все же согласилась пустить нас в отделение.

По коридору Пихлая шел впереди меня. Нам навстречу попадались больные в казенной одежде — пижамах и плохо сидящих халатах, на ногах у них были шлепанцы. Стало грустно, неловко было смотреть на них, словно они какие-то ненормальные.

В отделении мы сказали сестре, зачем пришли. Она сказала, что профессор в своей палате и очень плох, и позволила нам пойти к нему. Пихлая знал, в какой палате отец, пошел по коридору, поглядывая на номера, и наконец постучал в одну из дверей. Внутри ничего не было слышно. Пихлая приоткрыл дверь, заглянул в палату и вошел, я последовал за ним. В палате было пусто, постель не застлана, на столике цветы в стеклянной вазе, на стене — аппараты, трубки и вентили.

— Он куда-то вышел, — сказал Пихлая.

Мы уселись — я на стуле, а Пихлая на краю постели — и стали ждать. Я почти сразу же встал и глянул в окно, увидел больничные здания и сосновый лес за больницей. Снег падал так густо, что города не было видно.

— Тут совсем нет его вещей, — удивился Пихлая, заглянув в шкаф и на полочку для газет под столом. Он сказал, что отец держал там свои книги.

Пихлая вышел в коридор и сразу же вернулся вместе с рассерженной сестрой.

— Но ведь он даже не смог бы сам встать, — сказала сестра.

— Однако же он ушел, — сказал Пихлая.

— Он, что, ненормальный? — спросила сестра.

— Да кто же добровольно согласится здесь остаться, — сказал Пихлая.

— Ну спасибо, — съязвила сестра.

— Чесали бы меньше языками и лучше следили бы за больными, — заметил ей Пихлая.

— За всеми сумасшедшими тут не уследишь! — рассердилась сестра.

Они пошли в коридор, сестра созвала сиделок, спросила их о старике профессоре, и в коридоре забегали и загалдели. Я вышел из палаты, Пихлая стоял возле дежурки отделения. Глядя на бегающих взад-вперед сиделок, я направился к Пихлая.

— Он действительно удрал, — признала рассерженная сестра, подойдя к нам.

— Поздравляю, — сказал Пихлая.

Сестра вошла в дежурку и стала звонить по телефону. Сиделки собрались перед стеклянной стенкой дежурки и прислушивались к тому, что говорила по телефону сестра, окошечко в стене было открыто, они переговаривались о чем-то между собой, но так тихо, что я не понимал о чем.

— Мы, наверное, не нужны? — подумал вслух Пихлая.

— Пошли отсюда, — предложил я.

— Это небось его последняя выходка, — сказал Пихлая.

— Он домой поехал, — сказал я.

— Вполне может быть.

Мы пошли по коридорам к выходу. В большом вестибюле у самой наружной двери сердитая сестра бегом догнала нас и сообщила, что кто-то из персонала видел старика Пихлая выходящим из больницы. Ему было даже вызвано такси. Это особенно возмущало сестру, Сеппо еще нагрубил ей, и мы покинули больницу. Когда вышли из-под навеса, снег валил с неба нам на плечи и спины.

На площадке для парковки машин стояли гуськом три такси. Мы сели в первое, и Пихлая назвал водителю свой домашний адрес. Сидели молча, такси катилось по окраинным улицам и по мосту через реку, лед на реке выше водонапорной башни выглядел крепким, а под мостом снег падал в черную воду и исчезал в ней, на первой же развилке таксист свернул и по дороге с односторонним движением поехал в город.

Старик Пихлая, одетый в больничную пижаму, лежал в доме, в спальне на первом этаже, на кровати, руки его были прижаты к животу, все одеяла и простыню он столкнул на пол. Профессор казался маленьким и тощим, словно подстреленная птичка, с которой ощипали все перья. Сын пощупал его пульс и приложил руку ко лбу. Старик Пихлая был мертв, это было сразу видно. Сын поднял с пола простыню и накрыл старика. «Папка, мой папка», — сказал он. Потом он позвонил в больницу, а я позвонил и вызвал такси. Мы почти не разговаривали, и, увидев, что такси подъезжает к калитке, я вышел из дома.

Анники еще не пришла с работы, я сидел у окна и курил. Вернувшись домой, Анники сразу же принялась наводить порядок, раскладывая наши пожитки по местам в обеих комнатах и в стенные шкафы, попутно она объясняла мне, где что искать, и показала детскую одежду и другие вещи, необходимые для ухода за малышом, которые она купила днем. Я рассказал ей о смерти старика профессора, и о том, как Саари за моей спиной прибрал типографию к рукам, и что меня выперли в принудительный отпуск. Анники сильно испугалась, перестала демонстрировать распашонки, села на диван и старалась сдерживать слезы. Вот так мы и сидели. Смеркалось, но я не включал свет, я смотрел в окно на стену соседнего дома, на его темные и освещенные окна и на разноцветные гардины в окнах.

Я увидел, как между домами во дворе остановилось такси и из него вылез Пихлая. Он смотрел номера на домах и на подъездах и направился в наш подъезд. Когда зазвонил дверной звонок, я пошел открывать. Пихлая был сильно пьян. Я снял с него пальто, и, пока вешал в передней на вешалку, он уже прошел в комнату.

— Увезли уже папку, не мог я сидеть там в доме, один, — сказал Пихлая.

— Смерть — это неизбежно, — сказала Анники.

Пихлая сел в кресло, достал из кармана сигареты, предложил Анники и мне, но мы оба отказались, и он закурил сам.

— У нас тоже разные неприятности, — сказала Анники.

Я рассказал Пихлая, что случилось у меня на работе и чем закончилось приобретение типографии.

— Вы наверняка справитесь, — сказал Пихлая.

— Другого выхода нет, — ответил я.

Михельбах, июль 1974 — Оулу, июнь 1977

АМЕРИКАНСКИЙ РЕЙС