Река течет через город. Американский рейс — страница 9 из 11

1

Тайсто был у нашей двери в полшестого утра. Я успел сварить кофе и выпить его, сходил в спальню сказать Кайсу, что мы уходим; она еще не совсем проснулась, но поняла, спросила: жаркий ли будет день? Я сказал, что похоже на то и что кондиционер поставлен на двадцать два градуса, как дома. Свет в спальне я не включал, но и без того было видно, до чего пузатая лежащая под простыней Кайсу.

Тайсто стоял на улице в рабочей одежде и держал сумку с едой. Мы прошли вдоль сетчатой ограды теннисных кортов на стоянку. Тайсто сказал, что еще и полшестого не было, а градусник показывал восемьдесят четыре градуса. Стали соображать, сколько же это было бы по Цельсию. Сели в машину, и я повел ее к центру города. Не доезжая до центра, я свернул на скоростную магистраль «найтифай», — как произносил номер этой магистрали Тайсто, — на девяносто пятую, и направился на юг, к Форт-Лодердейлу, где нас ожидала работа.

К шести мы были на месте; вдоль дорожной насыпи стояли машины рабочих, я поставил свою рядом с ними. Строилась окольная дорога. Здешние знакомые Тапани и Якобсона не осмеливались использовать в центре города или на ремонте скоростной магистрали таких людей, как мы, не оформивших у властей разрешения на работу; там чиновники могли, просто мимоходом, поинтересоваться документами, а сюда успевали сообщить об их прибытии заранее, если ревизоры отправлялись с проверкой, и тогда приходил прораб сказать нам, чтобы уехали куда-нибудь на часок-другой, и мы ехали в город, пережидали там. Не знаю, во сколько обходилось организовать дело так, но Якобсон утверждал, что стоит это немало, поэтому они и платят нам за час меньше, чем Отто, который управлял дорожным катком, имел законное разрешение на работу и состоял в профсоюзе. Помимо всего прочего, Отто управлял дорогой машиной, за работу которой и стоило платить больше, чем за наши «агрегаты» — совковые лопаты с длинными ручками.

Дважды за первые две недели работы нам пришлось оставить наши совки и, прыгнув в машину, драпать в Форт-Лодердейл, чтобы не попасться на глаза чиновникам, проверявшим разрешения на работу. Часы отсутствия нам не оплачивали, и хотя никаких налоговых удержаний из нашего заработка, очевидно, не производилось, получали мы за махание лопатой немного. Но поскольку весь апрель и май мы пробездельничали, а играть в карты у Тапани и видеть лишь одни и те же рожи в Оушен Грин мне осточертело, я согласился и на такую предложенную Якобсоном работу, когда он, Тапани и я вернулись из Швеции в середине мая. Якобсон хорошо знал тут людей в строительном бизнесе и чиновников, он сам построил большой, многоэтажный дом для пенсионеров на острове возле Лейк-Уэрта, там, где стояли особняки богатых людей, и пансионы для пенсионеров, и гостиницы для туристов. Якобсон утверждал, что, вкладывая деньги в строительство, заработал здесь миллионы долларов.

Отто уже сидел на своем катке, когда мы шли мимо: он велел нам усерднее махать лопатами, чтобы каток не простаивал без дела. Хотя солнце еще только всходило, Отто разделся до пояса, он сказал, что запасся пивом на сегодняшний день, чтобы не засохнуть от потери влаги. Он предсказывал, что день будет жаркий, и надеялся, что мы тоже запаслись питьем. Мы пожелали Отто доброго утра и пошли туда, где группа рабочих уже ждала грузовики, возящие землю для укладки в основание дороги.

В этой группе были мужики разного цвета кожи, говорившие на разных языках; у тех из них, кто родился в этой стране, разрешения на работу были в порядке. Они-то оставались на месте, когда звонили, что едут ревизоры. Но не имевших разрешения было много, строительная фирма охотно использовала таких, ибо могла платить им сколько хотела. Тут было несколько мексиканцев, про которых говорили, будто они переползли через границу где-то на берегах Рио-Гранде, английских слов они знали немного. Черных мужчин в сумерках я не различал. Двое черных верзил приехали из Африки, откуда-то с верховьев реки Конго. Один из них хорошо говорил по-английски и был за переводчика у другого, который знал только родной язык. Этот, говорящий по-негритянски, был веселым мужичком и охотно рассказывал истории о белых людях в Африке и об их странностях. Они оба обругали нас по-фински, когда мы подошли к группе с лопатами. Остальные негры были уроженцами этой страны.

Прораб пришел и велел начинать, нашим делом было разравнивать землю, которую с грузовиков сбрасывали кучами на дорогу, белую флоридскую землю, рассыпавшийся под пальцами в пыль песок, в котором попадались кусочки кораллов, раковинки и другие остатки обитателей моря. Кучи разравнивали и вручную, совковыми лопатами, и бульдозерами; поливальные машины возили на дорогу воду, и под катком земля делалась твердой и гладкой, как столешница; потом сюда придут другие люди и уложат на дорогу покрытие. Строительство дороги здесь обходилось дешево: ведь не требовалось опасаться коррозии от промерзания земли, а разравнивать привозимую машинами «подстилку» было делом нетрудным.

Уже в первой половине дня температура на солнце поднялась выше пятидесяти наших отечественных градусов. Земля пылила, когда самосвалы сбрасывали ее из кузова, и впитывала воду. Ни малейшего дуновения ветерка не ощущалось на дороге, прокладываемой между одноэтажными особняками белых людей. Мы видели, как живущие в них мужчины отправлялись на работу, детей везли в школу, а женщины шли за покупками. Воздух дрожал, пальмы и деревья незнакомых мне пород стояли замерев. Чернокожие считали погоду подходящей, они вспоминали родину. У Тайсто была уверенность, что Тапани и Якобсон нарочно подкинули нам такую работенку — ад на земле, а сами теперь, прохлаждаясь в бассейне, посмеиваются над нами, вкалывающими под открытым небом Флориды. Я спросил: стал бы и он сам валяться целыми днями у бассейна? Тайсто ответил, что скоро и жизнь у бассейна сможет опять выдержать. В мае он с осторожностью обзаводился темно-коричневым загаром и теперь хорошо переносил солнце. Но недели две тому назад он в одних плавках заснул у воды и так сжег свои подошвы ног, что три дня не мог ходить, вот тогда-то, вынужденный сидеть дома и лечить подошвы, покрывшиеся волдырями, из которых текла прозрачная жидкость, он и стал подумывать, не заменить ли безделье работой.

Во время обеда, когда мы сидели под деревьями, в тени, туда же пришел с катка Отто, открыл свою сумку с едой и принялся подкрепляться. У нас-то из-за жары не было аппетита, но мы ели, потому что так было надо. Негры и мексиканцы разлеглись за дорожной насыпью. Отто забавляло то, что финским богачам приходится в Америке жевать бутерброды прямо на работе вместе с американскими бедняками. Я заметил, что сам Отто тоже не бедняк. Отто спросил, кто же он тогда. Тайсто сказал, что он пьяница. Отто утверждал, что, может, он и пьяница, но честный человек. Тут он вспомнил про свое пиво и полез за ним в багажник машины, где оно хранилось между шариками льда в переносном холодильнике, он дал и нам по бутылке. Я сказал Отто, что нас могут обвинить в распивании спиртного на рабочем месте, но Отто утверждал, что в Америке пиво не считается алкогольным напитком. Пиво было холодным и вкусным, жаль, что кончилось быстро.

Когда мы, подзаправившись, прилегли, пришел прораб. Отто и ему предложил пива. Прораб сел на травку, обсудил с Отто по-английски, сколько будет продолжаться работа здесь и куда затем может послать нас строительная фирма. Отто выговаривал ему за то, что на работу берут не состоящих в профсоюзе, иностранных прохиндеев, у которых даже въезд в страну толком не оформлен, а уж о разрешении на работу такие небось никогда и не слыхивали. Прораб пожал плечами, сказал, что профсоюзы это не интересует до тех пор, пока на работе не дойдет дело до применения огнестрельного оружия. Отто утверждал, что члены профсоюза никогда огнестрельного оружия и не применяли, зато по рабочим открывали огонь часто. Прораб спросил, приходилось ли Отто когда-нибудь попадать под пули. Отто показал шрам на предплечье, белую сморщенную кожицу, которую и загар не брал. Прораб утверждал, что Отто заработал этот шрам в драке, в кабаке, в Кей Уэсте, защищая свою невинность от банды гомосексуалистов. Отто сказал, что был ранен в Дулуте в сороковых годах, когда рабочие-металлисты — финны и ирландцы — начали забастовку под руководством Гэса Холла за повышение зарплаты и улучшение условий труда, но власти привезли полупьяных национальных гвардейцев, которые обеспечили переговоры по забастовке ружейным огнем. Прораб сказал, что не помнит, чтобы в Дулуте в сороковых годах переговоры были ускорены с помощью огнестрельного оружия, из ружей постреливали лишь в тридцатых годах и ранее, а о Гэсе Холле он никогда и не слышал. Отто рассказал, что Гэс Холл — финн, как и мы, настоящее его имя Густаф Халлберг, что он уже не первый десяток лет председатель Компартии США и трижды баллотировался в президенты Соединенных Штатов, ибо хотя родители его и были финнами, сам он родился здесь, по рождению американец и имеет право участвовать в президентских выборах.

Прораб спросил, ну и как, стал ли Холл президентом. Отто ответил, что раза два был близок к этому. Прораб спросил с подозрением, уж не коммунисты ли мы все здесь, но Отто заверил, что мы поддерживаем свободнорыночное хозяйство и родом из Похьянмаа в Финляндии, где к коммунистам никогда не относились с симпатией, а сам он американец, но его отец тоже приехал из Похьянмаа, оттуда наши отцы в тридцатых годах вывозили коммунистов на грузовиках в Россию, наслаждаться прелестями идеального общества. По мнению прораба, это было хорошим средством избавляться от коммунистов.

Я сказал, что мой отец никогда не изгонял коммунистов, и Тайсто сказал, что его отец тоже. Отто утверждал, что все похьянмаасцы изгоняли, он слыхал это здесь от многих. Я сказал, что Отто плохо знает историю Финляндии и Южной Похьянмаа — высылок всего-то было не больше ста пятидесяти, а в Россию вывезли человек шестьдесят. Отто перевел это прорабу, добавив, что остальных поубивали. Я возразил, ибо помнил, что убитых было человек десять.

Отто опять перевел прорабу, сильно приврав, как наши отцы в тридцатых годах будто бы покончили с левыми в Финляндии. У меня не было уже сил поправлять его, я лежал на травке, утомленный жарой. Прораб сказал, что такая же большая уборка происходит сейчас в Центральной Америке, где Соединенные Штаты помогают честным людям освободиться от коммунистов. Отто считал, что Финляндия в тридцатые годы напоминала нынешнюю Никарагуа, но он не мог сказать, ухудшилось ли с тех пор положение в Финляндии. Прораб считал, что ухудшилось, ведь теперь Финляндия, как он понимал, оказалась за железным занавесом, но так же, как его отец и дядя в свое время освободили Европу от тирании нацистов, и его поколение готово в любой момент взяться за оружие и освободить Финляндию из-под красной кровавой волны. Я выразил пожелание, чтобы такой день никогда не настал, прораб сказал, что готов идти освобождать Финляндию хоть сейчас. Я велел Отто сказать прорабу, что Финляндия — свободная и демократичная северная страна, но Отто отказался, он, дескать, не станет врать своему начальнику.

Оттуда, где лежали негры и мексиканцы, послышались крики. Мы поднялись и пошли в ту сторону. Мексиканцы гнались с лопатами за одним из конголезских парней, который удирал от них вдоль дорожной насыпи, перебрался через дорогу и побежал обратно к другим неграм. Остальные рабочие подстрекали мексиканца посмотреть, какого цвета печенка у этого чернокожего: распори брюхо, выпусти кишки наружу! — кричали они. Прораб побежал разнимать дерущихся. Я видел, что у него в руке появился револьвер, и крикнул Тайсто, что нам нельзя подходить ближе. Прораб остановился перед мексиканцами и направил на них револьвер. Они долго пререкались и размахивали руками, затем пошли, переругиваясь, обратно, туда, где до ссоры подкреплялись тем, что у них было с собой. Прораб поговорил с неграми, затем вернулся к нам, и мы тоже пошли обратно, к холодильнику Отто с пивом. Прораб взял свою недопитую бутылку и отхлебнул из нее. Он рассказал, что конголезцы посадили какую-то ящерицу в ящик мексиканцев с провизией, и те вышли из себя. Он сунул револьвер в боковой карман куртки. Мы сели. Тайсто спросил, многие ли здесь, на работе, могут иметь при себе оружие. Отто перевел, прораб сказал, что долгая служба в строительной фирме научила его всегда запасаться, идя на строительную площадку, чем-нибудь подлиннее руки, поскольку среди рабочих есть немало таких, которые лучше понимают язык огнестрельного оружия, чем слова. Я спросил, неужели он смог бы выстрелить, прораб сказал, что сначала нет, а потом мог бы. Он допил свое пиво, поблагодарил за угощение, велел идти работать.

Мы работали после полудня до трех часов, негры и мексиканцы не перемолвились ни словом. Я заговорил с тем африканцем, который знал английский, а один из мексиканцев подошел и закричал на меня по-испански. Я не понял, что он кричал. Негр спросил, есть ли у меня жена и дети. Я рассказал, что женат и мы ждем ребенка в июле. Негр засмеялся, так раскрыв рот, что было видно розовое верхнее нёбо, белые зубы и дрожащий язычок, казалось, он весь вывернется наизнанку. Он подошел, стал прямо передо мной, сжал руку в кулак, просунул толстый большой палец между указательным и средним, двигал этим большим пальцем прямо перед моими глазами и твердил: мейкс гуд, мейкс вери гуд. Большой палец был точно сосок коровьего вымени — с внутренней стороны почти белый. Парень из Конго смеялся над этим делом, но мне было не до смеха, я вспомнил, какой хмурой была Кайсу в последние месяцы из-за жары. Негр утверждал, что дома, в Африке, у него несколько жен. Я спросил, не продаст ли он мне одну из них. Он сказал, что подумает.

Во второй половине дня, закончив работу, мы поехали в Лейк-Уэрт. Тайсто пошел к себе, пообещав прийти к нам, когда переоденется и минутку отдохнет. Дома Кайсу лежала на диване, жаловалась на жару и резкий холодный воздух, который гнал в комнаты кондиционер. От этого мы оба сразу же, как приехали сюда, сильно простудились, и у Кайсу простуда до сих пор не прошла. Рядом с диваном, на полу валялась куча использованных бумажных носовых платков, нос Кайсу и все вокруг него покраснело, веки набрякли, она фыркала, раздувшаяся и неловкая, как бегемот. Кайсу сказала, что решила вернуться в Финляндию. Я сказал, что может ехать, когда пожелает. Она попросила и меня поехать с нею, но я сказал, что не поеду ни за что. Она спросила, всегда ли я делаю только то, что хочу.

— Живу, как живется, — ответил я.

2

На следующее утро, когда я пил кофе в гостиной за обеденным столом и силился окончательно проснуться, Кайсу тоже поднялась. Она налила и себе кофе, когда пришел Тайсто, спросила: не собирается ли он наконец обзавестись собственной машиной. Тайсто удивился: что нам делать с двумя машинами? Кайсу на это ничего не ответила. Тайсто заявил, что гонять на работу две машины бессмысленно, к тому же ездить в машине вдвоем всегда веселее.

Кайсу сказала, что сыта по горло сидением в этом доме и в этом «Зеленом океане»: мы, дескать, каждое утро забираем машину, и нет иного средства попасть в город или хотя бы в магазины, чем плакаться женам Тапани или Ээро и просить подвезти ее, они уже стали поговаривать, какой выгодной оказалась наша жизнь тут: платим только за продукты, и никаких других расходов у нас нет, о чем Тапани и Ээро целыми вечерами толкуют дома женам, а те в свою очередь объясняют про эти расходы Кайсу и в ее присутствии ведут учет всех доходов и расходов с точностью до цента.

Тайсто сказал, что мог бы купить машину или даже две в любой миг, денег ему хватает. Кайсу предложила ему купить хотя бы одну. Я сказал, что нам надо срочно ехать, и вышел. Тайсто остался объяснять Кайсу, насколько выгодно тут покупать подержанные автомобили, за одну-две тысячи он мог бы обзавестись таким аппаратом, о каком знакомым в Финляндии остается только мечтать, но, чтобы стать автовладельцем, ему не потребовалось бы и тыщонки, если бы он удовольствовался такой же таратайкой, как у меня. Слышно было, как Кайсу с удивлением спросила, что же тогда Тайсто все еще не обзавелся машиной, чего ради его держат все дни в квартире из нескольких комнат, будто заключенного в тюрьме.

Я стоял в двери, открыв ее для Тайсто. Велел ему идти — работа ждала. Шагая к машине, он печально спросил: не считаю ли я, что из-за него у нас какие-то трудности, что он как-то мешает нашему семейному счастью. Я сказал, что он всегда был только радостью для нас обоих. Он добавил, что, по его представлению, нам тут надо держаться вместе, и рассказал, как много он помогал Кайсу, когда я с Тапани и Якобсоном был в Швеции в мае. За эту помощь он ни слова благодарности не слыхал ни от Кайсу, ни от меня, а ведь он возил Кайсу и в город, и по магазинам, и на побережье, и вдоль побережья до Майами-Бич и покупал несколько раз горючее для нашей машины за свои деньги. Я поблагодарил его теперь. Тайсто ничего не ответил. Мы сели в машину и тронулись в путь.

Уже сидя в машине, Тайсто добавил, что за шоферские услуги Кайсу сама могла бы сказать ему «спасибо» еще в Майами-Бич, откуда послала открытки родственникам и знакомым в Похьянмаа, чтобы показать, в каком раю она теперь живет. Без него ей ведь не удалось бы полюбоваться всеми красотами побережья. Я поблагодарил Тайсто и от имени Кайсу за ту заботу о ней, которую он проявил во время моей поездки в Швецию. Мы пробыли в Швеции около двух недель в мае. До этого Якобсон много раз заводил разговор о бухгалтерских документах моей фирмы и квитанциях. Мол, нельзя быть уверенным, что полиция не найдет их, прежде чем они не перестанут существовать; нельзя быть абсолютно спокойным, прежде чем бумаги не будут сожжены. Я удивился, разве сожжение бумаг не станет еще большим преступлением, таким, о чем придется жалеть до конца дней своих, но Якобсон знал, что согласно финским законам за исчезновение бухгалтерских документов предприятия полагается лишь штраф, а вот за ложные показания под присягой, если бы мне пришлось дать ее в суде, безусловно, ждет тюремное заключение. Тогда я и стал опасаться за безопасность своего тайника.

Когда Якобсон сказал, что отправляется в Швецию заняться делами своих фирм, находящихся там, и Тапани летит с ним, я тоже решил полететь.

Отпраздновав Первомай, мы сразу же пустились в путь. Для здешних людей Первомай не был никаким праздником, и хотя никто из нас не принадлежал ни к студенчеству, ни к рабочему классу, мы все, по народному обычаю, распивали в этот день бутылочку; чтобы развеять заботы, мы с Тайсто поступили так и на сей раз. Тайсто остался во Флориде, когда мы отбыли. Мы полетели через Нью-Йорк в Стокгольм, где у Якобсона были конторы его фирм. И в первую неделю в Стокгольме мы его почти не видели. Мы с Тапани целыми днями сидели в ресторане «Валлонен» и беседовали с приходящими туда посидеть финнами. У меня возникло такое впечатление, что все эти сидящие в ресторане финны не были довольны своей жизнью в Швеции. В апреле, когда Тайсто, Кайсу и я кружили по Стокгольму, меняя деньги, мы финнов не встречали, но теперь натыкались на них на каждом шагу каждый день, всю неделю. Я выслушал истории разных людей, но не думаю, что хоть один из них счастлив. Правда, после обеда или под вечер кое-кто, хвативши виски, хвалился, как хорошо у него шли и идут дела и как много крон в неделю можно урвать на левых заработках, но попозже вечером, когда уже было выпито вдоволь, подавленность прокрадывалась в души добытчиков, и где-то в бетонной пустыне, в микроквартирке микрорайона, куда мы притащились с бутылками водки «Сюстембулагет», многие парни пели жалостно: «Дитя, Финляндию не променяй...» Многие финны с удовольствием угощали нас вином в ресторане «Валлонен» и хотели услышать, какова жизнь в Америке и трудно ли изучить английский язык человеку, окончившему лишь народную школу[52]. Они собирались в Америку, поскольку родина была или окончательно оставлена, или пока не хотелось еще возвращаться домой с маленькими деньгами, ибо левые заработки хотя и были хороши, да от них оставалась в кармане самая мелочь — ведь грубая работа, к тому же на чужбине, требовала и грубых удовольствий, Тапани всегда охотно пил все, чем его угощали, и слушал бахвальство, и утешал, если дело доходило до слез. Он велел всем ехать во Флориду, где человеку за работу прилично платят и климат более подходящий, чем пронизывающие ветры Стокгольма. О своих делах мы особенно не трепались, но за неделю в ресторане успело побывать много знакомых из Похьянмаа, и к субботе все вокруг знали, что Тапани и есть тот самый, который сумел вывезти из Финляндии в обход чиновников сорок миллионов финских марок и вел теперь на эти деньги господскую жизнь в Америке. В конце недели во второй половине дня явился встревоженный, злой Якобсон и велел нам убираться из ресторана ко всем чертям, о нас, мол, говорит весь город: бродячие рабочие-финны его собственной фирмы рассказывали о сидящих в «Валлонене» двух невероятно богатых злостных неплательщиках налогов, которые сорят деньгами в ресторане, хвалятся своими успехами и угощают выпивкой весь зал. Ничего такого мы не делали, но Якобсон сказал, что не так уж много времени нужно, чтобы слух о нас дошел до финской полиции, достаточно кому-нибудь лишь позвонить в Финляндию. И если потребуют нашей выдачи, шведская полиция может нас выдать просто из вредности. Мы тут же подались из ресторана прочь. Какие-то люди пытались перехватить Якобсона у выхода. Они заявляли, что он не выплатил им жалованья в семидесятых годах, когда они работали в его фирме, и что теперь пришло время ему раскошелиться. Мы только отцепили этих мужчин от одежды Якобсона, но драться не стали и ушли. Якобсон был на «мерседесе», принадлежащем его фирме. Он подвез нас к гостинице, мы забрали вещи, рассчитались за номер и покатили на север. Якобсон сообщил, что свои дела в Стокгольме он завершил и теперь мы едем в Лулео, где его люди что-то строят, там-то мы и смогли бы окончательно разделаться с моей бухгалтерией.

3

Из Лулео я позвонил Раймо домой и сказал, где нахожусь. Я уже несколько раз говорил с ним по телефону из Стокгольма, сообщил, что звоню из Швеции, и пообещал приехать в Финляндию. Теперь же сказал, что приехать не решаюсь, мы с Тапани и Якобсоном обсуждали в машине возможность такой поездки, и они оба считали это слишком рискованным. Я велел Раймо погрузить бухгалтерию и папки с квитанциями в машину и привезти в Лулео, и найти нас в гостинице «САС», в центре города. Объяснил ему, где находятся бумаги. Раймо прикинул, сколько времени потребуется, чтобы погрузить все в машину и доехать, и сказал, что не решится отправиться за бумагами, пока не стемнеет. Я спросил, не помнит ли он, какое время года сейчас в Финляндии, ведь теперь, в мае-то, пожалуй, и ночью не стемнеет. Раймо пообещал сразу же взять пикап на фабрике, но забеспокоился, что домашних удивит его внезапный отъезд. Я спросил, зачем ему надо идти докладываться домашним. Он был уверен, что жена все-таки спросит, куда это он собрался. Я позволил ему рассказать все жене, которая, как я знал, умела помалкивать, да и своих забот у нее было достаточно. Раймо спросил, нужны ли мне деньги. Он явно имел в виду свой долг за фабрику. Я ответил ему, пусть уж не боится, что я вдруг явлюсь и отберу у него предприятие назад.

Раймо пообещал быть в Лулео в первой половине дня. Я минутку посидел в гостиничном номере, затем спустился в ресторан, где ждали Тапани и Якобсон. Сообщил им, что курьер отправился за бумагами и они будут тут завтра, если в Торнио их не захватит таможня. Такую возможность парни считали маловероятной: таможню в Торнио вряд ли заинтересуют какие-то бумаги. За едой Якобсон сказал, что с раннего утра поедет на строительство, но до обеда вернется обратно. Если бумаги к тому времени прибудут, мы сможем поехать на строительство и уничтожить их там. Посидев с нами недолго, он сказал, что идет спать. Мы с Тапани остались в ресторане и сидели до тех пор, пока не перестали подавать выпивку, до полуночи.

Раймо приехал утром. Оп сказал, что в Торнио даже не остановился; выезжая из дому, он бросил в пикап кучу половиков и заранее жалел, что может лишиться их, но в пять утра, когда он ехал через Торнио, таможенников ковровые изделия не заинтересовали. Мы пошли в гостиничный ресторан выпить утренний кофе. Вскоре и Тапани пришел туда, и Якобсон тоже. Якобсон сказал, что мог бы взять бумаги в машину, отвезти их на стройку и сжечь там, но я заметил, что не для того проделал путешествие из Флориды в Лулео, чтобы на слово поверить, что кто-то сжег мои бумаги; я хотел сам видеть их превращение в пепел, уж слишком много забот они мне доставили.

Пошли к машине Раймо. Она стояла в торце гостиницы, на улице, спускавшейся к морю. Было красивое, яркое майское утро, прохладное, и Якобсон сказал, что с удовольствием погреется в такое утро возле радостно пылающего костра из квитанций. Он подвел свою машину к машине Раймо, и мы перегрузили папки и амбарные книги из-под половиков в багажник машины Якобсона и поехали на ней все — Тапани и Якобсон на переднем сиденье, я и Раймо на заднем.

Я ничего не спрашивал о домашних, и Раймо не стал ничего о них рассказывать. На фабрике, по его словам, дела шли хорошо, и я велел ему продолжать в том же духе, Якобсон сказал, что в случае чего — добро пожаловать во Флориду, там Раймо хорошо встретят. По мнению Якобсона, этим кончают все толковые похьянмааские предприниматели. Раймо сказал, что читал про бизнес Якобсона в «Хюмю» и других журналах и газетах. Якобсон сказал, что газеты в Финляндии все время врут, повернулся и хмуро взглянул на Раймо.

Приехав на территорию стройки, где работали и люди из фирмы Якобсона, мы оставили машину перед бараком-конторой и вошли в нее. Якобсон обратился к мастеру, отвечавшему за дела тут, рассказал ему по-шведски о бумагах в багажнике, которым пора подняться дымом в майское небо Швеции. Мастера это не удивило. Он поднялся из-за письменного стола и, обойдя его, направился к двери, натянул там синюю блузу, нагрудный карман которой украшала надпись «Вольво», и повел нас из конторы наружу.

Мы прошли по территории стройки к месту, где, видно, уже и раньше сжигали древесные отходы: обрезки досок, бревен и брусьев были накиданы беспорядочной кучей. Мастер уложил кучку деревяшек на площадку для костра, плеснул на них дугообразной струей бензин из пластмассовой канистры и кинул туда зажженную спичку. Костер вспыхнул, пламя взметнулось высоко, но тут же опало, деревяшки занялись и горели ровно и гулко. Якобсон сказал, что подгонит машину, и ушел, прораб напевно по-шведски спросил, что мы за люди и откуда. Я ответил, что мы из разных мест, и мастер этим удовольствовался. Он подбросил еще деревяшек в костер и разгреб его пошире. Якобсон подъехал на большой скорости, резко остановился и вышел из машины. Мы принялись доставать из багажника папки и счетоводческие книги. Раймо заметил, что сами папки можно бы и не сжигать, они ведь не такие дешевые, им нашлось бы применение на ковроткацкой фабрике нынче, когда бухгалтерский учет и подшивка квитанций ведутся согласно закону. Мы сорвали с корешков папок ярлычки с указанием дат, открыли скоросшиватели, вынули квитанции и побросали их в огонь.

Квитанции были собраны за пять лет, и мы сожгли их легко, но счетоводческие книги горели плохо. Пришлось помешивать их в огне палками. Мастер-строитель ушел сразу же, как только мы открыли первые папки и принялись кидать квитанции в огонь. Он сказал, что не хотел бы быть свидетелем происходящего, а то еще, чего доброго, угодишь под суд, уходя, он попросил Якобсона зайти в контору, как только мы свершим свое темное дело. Якобсон тут же ушел с ним; Раймо, Тапани и я бросали бумаги в костер и кочегарили в огне до тех пор, пока от них не осталось лишь краешка квитанции да обложки. Мы подбросили в огонь еще бумажек и, греясь у костра, подождали до тех пор, пока они не сгорели полностью. Тапани уверял, что эти квитанции и книги бухгалтерского учета никогда раньше так не грели. Я возразил, что меня и раньше от них бросало в жар.

Раймо сказал, что полицейские раза два приезжали на фабрику, но ему все-таки иск не вручили, а он старался содержать дела фабрики в порядке; он сразу усвоил преподанный урок. Я поздравил его с тем, что он такой умный, но, право, ему повезло с предостерегающими примерами: два нарушителя стояли сейчас рядом с ним. Тапани заметил, что нарушители-то благоденствующие. Раймо выслушал Тапани, ио вступить в разговор с ним не захотел, он и раньше относился к Тапани недружелюбно, а тот еще начал было одаривать Раймо бесплатными советами, как вести дело, и тогда Раймо сказал, что предпочтет других советчиков. И Тапани затих.

Когда костер окончательно прогорел, мы разбили угли и разворошили пепел, размели его по всей площадке, на которой горел огонь, и проверили, чтобы не осталось ни клочка бумаги. Тапани сказал, что читал в «Ридерс дайджест», будто у русских есть такие эффективные устройства, с помощью которых можно даже по пеплу выяснить, какой текст был на сгоревшей бумаге. Я не верил, что такое устройство имеется и в распоряжении чиновников налогового ведомства Финляндии. Однако же мы полили кострище водой из шланга, превратив пепел и угли в черную грязь, и перемешивали ее палками до тех пор, пока прочесть текст сделалось совершенно невозможно никакими шпионскими приспособлениями. Так мы решили.

Якобсон все еще разговаривал в конторе, он велел нам подождать его в машине. Мы пошли, сели в «мерседес», и Тапани стал показывать нам, как удобно управлять этой машиной, и расхваливал ее. Раймо спросил меня, как прижилась во Флориде Кайсу, а то ее мать стала говорить по деревне, что они никогда бы не выдали дочь за меня, если бы знали, какой вертопрах и преступник достанется ей в мужья. Я сказал, пусть передаст теще и тестю привет. Подумал, что, наверное, Кайсу пожаловалась им на свое состояние, конечно, ей нелегко на чужбине, да и беременность ее уже в той стадии, когда переносить тамошнюю жару становится все труднее.

Якобсон вышел из конторы, и мы поехали в город. Возле гостиницы я попрощался с Раймо. Было видно, что ему грустно и хочется поговорить со мной подольше, мне захотелось обнять его и пожелать успеха в жизни. Мы пожали друг другу руки, он попросил звонить. Я напомнил ему, что не стоит рассказывать дома, зачем он ездил в Лулео и с кем общался; узнай финская полиция, что мы здесь, она может потребовать нашей выдачи. Раймо спросил, помню ли я хоть один случай, когда бы он трепался о делах с посторонними, завел машину и тронулся. Прежде чем скрыться за углом, он помахал рукой.

Мы расплатились за номер и поехали в Стокгольм. Туда добрались вечером, но не решились идти в гостиницу. Пошли ночевать к какой-то подруге Якобсона. Она постелила Тапани и мне в гостиной, Якобсон остался в спальне. На другой день мы вылетели из Стокгольма и вечером были опять во Флориде.

4

В машине Тайсто спросил, как долго я собираюсь оставаться на строительстве дороги. Я сказал, что эта работа просто помогает убить время, не привык я сидеть дома, слушая женский скулеж. А также мне надоело то, чем мы занимались целыми неделями после возвращения Тимо из Канады: играли в карты по десять центов за ставку. Тайсто сказал, что все еще не перестает изумляться, чего я так рвался и спешил жениться на Кайсу, ведь торопиться-то было некуда: мы женаты уже три года, а Кайсу беременна только теперь. Тайсто считал, что в наши дни жениться надо разумно, изучив сперва, годится ли будущая супруга для долгого брака, во время которого только и проявляется истинный характер женщины. На мое замечание, что он и в этих делах разбирается, Тайсто ответил утвердительно. Я напомнил о его женщинах, и также о той, которая в семидесятых годах притащилась вслед за ним из Швеции и поселилась в комнатке с плитой, где обитал Тайсто, над тогдашней столярной мастерской. Я бывал там у них несколько раз, заезжая из Пиетарсаари, помнил и армию фарфоровых зверюшек, которых женщина привезла с собой из Швеции и расставила в определенном порядке на шкафах и подоконнике, и саму женщину, вечно сидевшую на краю кровати и объяснявшую на напевном шведском, как она уехала из Ёребро, оставив все: мужа, ребенка, работу, и последовала за Тайсто в это странное место, где никто не говорил ничего, тем более по-шведски. Я вспомнил, как всегда пахло в той комнате жареной колбасой, и то, как женщина решилась уехать обратно: взяла портативный приемник и часы и пыталась продать их в деревне, объясняясь по-шведски в надежде выручить деньги на дорогу, но тотчас же попалась и смогла отправиться домой лишь после того, как Тайсто вернулся из Куусамо, куда он ездил продавать мебель, и дал ей несколько сотен на билеты. Я напомнил Тайсто об этой женщине, он утверждал, что ее истинная сущность проявилась достаточно быстро, когда им вообще-то было хорошо: не умела оставаться одна и поэтому оказалась неподходящей в жены такому мужчине, которого работа вынуждала вести подвижный образ жизни. Я сказал, что никогда не замечал, будто им было хорошо вместе, Тайсто уверял, что эти моменты были скрыты от глаз посторонних.

Я спросил, как продвигается его изучение английского. И он произнес по-английски несколько фраз. Было трудно понять, что он сказал, поскольку он заучивал фразы из того учебника, который им раздали на курсах, но забыл указания преподавателей насчет произношения. Это меня рассмешило, и Тайсто обиделся. Он стал утверждать, будто финны тем и известны, что смеются, когда кто-то пытается говорить на иностранном языке, но сами они не решаются ничего произносить, разве что в одиночестве, стоя перед зеркалом в ванной. Я сказал, мол, про финнов известно, что они начинают насмехаться, если кто-то пытается говорить по-фински. Тайсто не верил, что я бы, например, смог произносить по-английски предвыборные речи или отправился бы продавать ковровые изделия своей фабрики американцам. Я убедил его, что у меня и желаний-то таких нет.

Сегодня утром движение на дорогах было столь свободным, что, когда мы приехали, до начала работы оставалось еще четверть часа. Отто уже находился на месте, с ним был какой-то его приятель, большой, темный, с крупными чертами лица, Отто сказал, что он тоже финн, Джим Ринне. Мы поздоровались с ним за руку и назвали свои имена. Ринне сказал, что знает о нас все. Отто по дороге сюда рассказал ему, что мы за люди. Я не верил, что он так уж все о нас знает. Он считал, что во Флориде живет десять тысяч финнов, приехавших из Финляндии давно, в двадцатые — тридцатые или пятидесятые годы или родившихся здесь в финских семьях; а за последнее время из Финляндии сюда приехало десятка два злостных неплательщиков налогов, мошенников и каналий. Из-за этих двух десятков флоридские финны обрели такую славу, будто каждый, живущий здесь, убежал от чего-то. Ринне это не нравилось. Тайсто спросил: от чего убежал Ринне? Тот утверждал, что ему никогда не требовалось ни от чего убегать: он всегда зарабатывал себе на жизнь своими руками. Я спросил, что за нужда ему здесь махать лопатой. Он сказал, что всю жизнь свою работал на строительстве дорог, был рабочим, как и отец его, и сожалел о том, что в Америке, нанимая на работу, больше не требовали у прибывших из Финляндии похьянмаасцев профсоюзного удостоверения о том, принадлежал ли новоприбывший к рабочему классу или к лахтарям. Я сказал, что в Финляндии это понятие больше не в ходу, а слово употребляют лишь применительно к тем, кто работает на скотобойне. Ринне сказал, что именно их-то он и имел в виду, тех, которые в восемнадцатом году явились из Похьянмаа с еловыми веточками на шапках и перестреляли в Тампере и Вильпуула женщин, детей и весь скот. Я спросил, какого года календарь в кармане у Ринне, он утверждал, что обзавелся календарем этого года еще до рождества. Я велел ему посмотреть, какие цифры там напечатаны на обложке. А он велел мне посмотреть цифры на последней строчке моей банковской книжки.

Наше препирательство смешило Отто. Он сказал, что Ринне — один из самых идейных тут, из числа активистов Коммунисти-холла, Ринне, мол, даже посмотреть в сторону Лантаноского турист-холла не согласится, ибо, по его мнению, там собираются лишь те, кто в Финляндии и Америке обманывали честных трудящихся, укрывались от уплаты налогов и надували клиентов. Тайсто сказал, что мы всегда сидим в Лантаноском турист-холле, играем там со старушками в картишки. Отто считал, что на будущей неделе можно ждать большого веселья, ибо теперь мы заполучили в лице Ринне такого мужика, который и на нашем небольшом участке строительства дороги, где американский капитал поджаривает кожу трудового народа палящим солнцем Флориды, не даст свече идей мерцать, а раздует ее, чтобы пламя полыхало высоко.

Я сказал, что мы с Тайсто нарушили закон о налогах невольно. Мы попали на зубок налоговым чиновникам из-за собственного незнания и неумения, а настоящие злостные неплательщики налогов и жулики вполне безопасно живут на родине и в День независимости танцуют вальс в президентском дворце, позвякивая орденами на груди[53].

Ринне, однако, слыхал, что нас — каждого — судьба наградила тут квартирами в рядовом доме и бассейном, Тайсто ответил, что у человека должен быть определенный набор земных благ, в качестве наград за многолетнее вкалывание. Ринне рассказал, что уже скоро тридцать лет, как он вкалывает на дорогах Америки, но в карманах его жилетки осталось не много долларов, сколько ни старайся, не говоря уже о квартире в таком доме с бассейном: его деньги всегда уходили в чужие бумажники. А он заработал лишь мозоли на ладонях.

Я попытался перевести разговор на другое, спросил, где Ринне родился. Он рассказал, что родился в Мичигане, в финском районе, куда его отец приехал из Финляндии в 1921 году, как раз перед тем, как США закрыли границу для эмигрантов, и вскоре после того, как в Финляндии было основано фашистское государство и порабощен рабочий класс. Отец его был пропитан коммунистическими идеями, поэтому не согласился жить там в рабстве, получил американский паспорт и уехал за океан, думая, что Америка — страна свободы, где даже бедняк имел бы возможность жить по-человечески. Однако вскоре он все же заметил, что и здесь милосердия не больше, чем на родине, что и здесь рабочему человеку затыкают глотку раньше, чем он успеет открыть рот. Отец завещал детям марксистское мировоззрение и учение о неразрешимых классовых противоречиях, и это, почти единственное, что досталось в наследство от отца, Ринне, по его словам, старался хранить.

Тайсто сказал, что такой удалой речи он не слышал даже на майских праздниках в Эвиярви, в Васикка-Ахо, а уж это место известно как гнездо коммунизма в Южной Похьянмаа. Ринне подозревал, что у Тайсто вообще не было ушей для того, чтобы слушать речи финских рабочих. Я сказал, что нам не стоит между своими-то заводить свару. Ринне утверждал, что в Америке «мясников» всегда держали в узде. Я сказал, что был раньше владельцем фабрички половиков, а еще раньше — наладчиком машин, производящих бумажные мешки на заводе Шоумана в Пиетарсаари. Ринне считал, что и таких тут приведут к порядку.

Прораб пришел гнать нас на работу. Мы шли все четверо в ряд, молча, туда, где машины уже поливали водой разровненное полотно дороги. Прораб велел Ринне править бульдозером, сказал, что эту машину нельзя останавливать, даже если бы пришли проверять разрешения на работу; у Ринне разрешение, конечно же, имелось. Ринне спросил, в порядке ли наши разрешения на работу. Прораб заверил, что сюда не берут людей, у которых дела с чиновниками не улажены. Ринне сказал, что никогда в жизни не стал бы работать вместе с незарегистрированными «дикарями». Прораб заверил, что здесь все до единого состоят в профсоюзе.

Ринне в сомнении посмотрел на землекопов, стоявших на обочине, и ему казалось, что по крайней мере два мексиканца никогда не состояли в организующем трудящихся профсоюзе, он пошел к ним и попытался поговорить с ними по-английски. Они пожимали плечами и что-то длинно объясняли по-испански. Конголезский парень опять подошел, встал передо мной, поднес почти к моим глазам сжатую в кулак руку и, шевеля большим пальцем, просунутым между указательным и средним, смеялся и повторял: «Мейкс гуд, яах?!» Я не мог не рассмеяться, глядя на его радостную рожу и большой палец, высунутый из черного кулака и казавшийся белым. Я с силой оттолкнул негра и спросил, решился ли он уже продать мне одну из своих жен. Негр поинтересовался, сколько я заплачу, я пообещал десять коров. Он счел это недостаточным, кроме разве что за самую старшую из жен, которую, однако же, он не хотел продавать мне, поскольку мы друзья. Мы ждали, пока заведут машины.

Отто подъехал на своем катке и принялся утрамбовывать политую землю, мы пошли туда, где самосвалы ссыпали свой груз, который Ринне уже разравнивал бульдозером, и принялись укладывать основу дороги.

С самого утра сделалось жарко, работа была' не очень трудной, если научился не особенно стараться и не делать лишнего; машины работали, и нам только надо было поспевать за ними. Ничего другого от нас не ждали.

Во время перерыва на обед Отто, Тайсто и я подкреплялись вместе, и к нам подсел Ринне. Он тут же принялся рассказывать о комиссиях по расследованию, которые после «мятежа» 1918 года были образованы тут и в Канаде, чтобы выяснить, какой настрой у приехавших тогда из Финляндии эмигрантов. Он тоже слыхал, что в двадцатых годах в Америку уехало много белофиннов, поскольку коммунисты в Финляндии делали рабочие места опасными для белых и тем частенько приходилось работать, рискуя жизнью; на стройке, например, не знали, когда кирпичи свалятся на голову, или провалятся строительные леса, или сыпанут сверху мусор на затылок, и рабочих, воевавших на стороне белых, каждый раз «высиживали»[54] с работы. Ринне рассказал о справке Вимпелисяяксярвиского профсоюза, которая была у его отца, что он не участвовал в классовой войне на стороне белых, и с такой бумагой он был в этой стране желанным человеком на любой работе, где заправлял бдительный рабочий класс. По мнению Ринне, такую же проверку удостоверений товарищей следовало бы теперь ввести повсюду во Флориде. Я спросил, уж не из-за нас ли. Ринне сказал, что не только из-за нас, а вообще из-за подозрительного элемента, который опять начал переселяться из Финляндии в Штаты без разрешений на это и организовывал себе за большие деньги условия жизни лучше, чем были у родившихся в этой стране граждан.

Отто посмеивался и угощал нас пивом. В походном холодильнике оно сохранялось всю первую половину дня прохладным и было приятным в жару. Я сказал Ринне, что нам было бы лучше всего забыть все недобрые дела наших отцов, жить между собой в мире, так, как и в Финляндии люди живут. Ринне снова рассердился, сказал, что никогда в жизни не согласился бы работать рядом с сыновьями белогвардейцев, он скорее пустил бы себе пулю в лоб из имевшегося у него «смит-и-вессона». Тайсто предположил, что револьвер достался ему в наследство от отца. Ринне спросил, почему он так подумал. Тайсто ответил, что у него есть глаза на то, чтобы видеть, и уши на то, чтобы слышать.

Тайсто вспомнил, как его бабушка рассказывала что-то о товарищеском суде в Форт-Вильямсе, в Канаде, где на допрос был вызван бывший егерь, и когда комиссия в ресторане «Забота» в Финском доме спросила, на чьей стороне этот егерь воевал, он выхватил пистолет, который у него был с собой, и выстрелил раза два над головами допрашивающих в стену, сказавши, что он в Лянкипохья занимался уничтожением точно таких же шаек, как та, что сидит за столом и допрашивает, но там этих бандитов он мог косить из пулемета, след косьбы которого гораздо четче и работа занимает меньше времени. Ресторан «Забота» тогда внезапно опустел, а у этого человека после того в штате Онтарио никогда больше не спрашивали членского удостоверения. Ринне поинтересовался, уж не доводится ли тот егерь дедушкой Тайсто. Тайсто сказал, что по крайней мере официально — не доводится. Ринне сомневался во всей истории, мол, в двадцатые годы никто из егерей не осмелился бы выхватить из кармана пистолет в Финн-холле в двойном городе Форт-Вильямсе — Порт-Артур[55]. Тайсто заверил, что рассказал лишь то, что сам слышал от бабушки. Ринне сомневался, можно ли доверять всяким бабушкам; в двадцатые и тридцатые годы правила игры здесь были ясными — без удостоверения от профсоюза на работу нечего было и соваться, но позднее все изменилось к худшему. Настоящих, обездоленных пролетариев в этой стране больше не было, и из Финляндии такие больше сюда не приезжали. Многие родившиеся в Америке финны были такими же, как Отто, думали о себе, и о деньгах, и о том, чтобы денег хватило на всякое барахло, машины и дома, которыми их донимают каждый день жены.

Отто велел Ринне взять еще пива и успокоиться. Ринне выпил вторую бутылку, мы с Тайсто больше не пили, хотя Отто усердно упрашивал. С Ринне они пили так долго, что обеденный перерыв кончился. Мы так и не начали вновь настоящего разговора, лежали, и я смотрел, как дрожит горячий воздух над крышами особняков, как разбрызгиватели струйками кропят водой газоны во дворах особняков, и еще на птиц непривычной расцветки, которые скандалили в живой ограде, тянувшейся вдоль дороги.

Вечером Кайсу приготовила еду, и мы поели, потом она рассказала, что опять звонила домой матери и та очень просила ее вернуться в Финляндию. Я промолчал, а потом заметил, что те минуты, которые она протрепалась, — довольно дорогие минуты и платить за них придется мне.

Кайсу спросила, неужели я считаю, что она тут не имеет права ни на какие удовольствия. Я ответил, что раскладывание пасьянса обошлось бы дешевле, чем получасовой разговор с Финляндией. Сказано было невпопад, я сразу понял это по выражению лица Кайсу. Но искать примирения был просто не в силах.

5

На следующий день, где-то около десяти часов утра, прибежал из своей кабинки прораб и крикнул, что ревизоры уже едут. Нам немедленно следовало убраться часа на два. Мы положили лопаты на обочину. Мексиканцев прораб тоже прогнал. Мы с Тайсто сели в машину и укатили прочь.

Поехали на берег моря. Опять был очень жаркий день, но с моря веял ветерок, благодаря чему на берегу жара не казалась удушающей. Мы оставили машину на площадке для автомобилей, на склоне, и пошли на пляж. Там были рестораны, длинный песчаный берег и причал — тяжелые, выстроенные из дерева мостки, протянувшиеся метров на сто в море. Тайсто утверждал, что пляж достигает на юге Майами-Бич и на севере Нью-Йорка. Мы сели у границы песка на скамейку в тени под пальмой и рассматривали лежащий на пляже народ. Ветерок нес к нам запах моря и кремов для загара жарящихся на солнце людей. Из-за жары мы были не в состоянии двигаться, сидели и покуривали. Тайсто сходил к автомату, встроенному в стену ресторана, и принес лимонад. Тайсто сказал, что такое внезапное бегство задевает в какой-то мере мужскую честь; я спросил, бывают ли другие случаи, когда у него возникает это чувство. Он утверждал, что бегство унижает его человеческое достоинство, и предложил, чтобы мы поехали обратно и встретились с чиновниками как мужчины или вообще не возвращались туда никогда. Я сказал, что нам причитается зарплата за две недели, оставлять эти деньги дяде было бы с нашей стороны неразумно. Тайсто заверял, что из-за такой суммы он не заплачет.

Тайсто сказал, что у него был разговор с Тапани, Ээро и Тимо о финнах, которые основали тут мастерские, сняли помещения в промышленных холлах и изготовляют для продажи разные вещи, имеющие в Америке большой спрос, сами-то американцы не додумались изготовлять их. Я спросил, на что в Америке большой спрос. Тайсто сказал, что слышал о финнах, начавших изготовлять для автомобилистов навесы от солнца, которые можно при необходимости сложить, перевезти и снова расставить на новом месте. Он объяснял мне устройство навеса, рисовал на песке вид сбоку и спереди. Навесы были из плотной ткани и на конструкции с колесами. Благодаря колесам они считаются автоприцепами и на их постройку не требуется разрешения, без которого не обойтись, если речь идет о гараже; получить разрешение стоит дорого, приходится нанимать юриста для подмазывания чиновников. Складной навес такого разрешения не требует, но хорошо предохраняет машины от палящего солнца, от которого здесь больше всего портятся автомобили. Тайсто знал, что флоридцы заинтересованы, и сильно, в этих «финских» навесах, их уже много продано, и обещают дополнительные заказы, поскольку большая сеть универмагов, имеющая пять тысяч магазинов во всех южных штатах, взялась продавать их в своих скобяных отделах. Тайсто подсчитал, что если в каждой торговой точке продавали бы один навес в день, то в неделю это составило бы тридцать тысяч, а в год — полтора миллиона. Я спросил о цене навеса. Тайсто сказал, что парни выручают за каждую штуку по семьсот долларов. Выходило, выручка от годовой продажи составляет около миллиарда, я не поверил, что смогу добиться такого. Тайсто уверял, что Америка — страна величайших возможностей, особенно для мужчины, имеющего голову на плечах и способного оказаться вовремя в нужном месте. Я спросил, велик ли завод у этих парней. Тайсто слыхал, что они сейчас в состоянии изготовлять десяток навесов в неделю, но ничто не препятствует им расширить производство: конструкция навеса задумана так, что изготовление вручную можно заменить машинным сразу же, как только продажа пойдет споро; электросварочные работы и автоматические монтажные линии могут выбрасывать в мир навесы как раз в таком темпе, в каком торговцы смогут их продавать, — десятки тысяч. Я спросил, участвуют ли в этом предприятии Тапани, Ээро и Тимо. Тайсто сказал, что они изучают возможность присоединиться к этому. Я подсчитал, что, изготовляя в неделю десяток навесов, можно продавать в год всего пятьсот штук, а от этого еще далеко до полутора миллионов навесов в год. Тайсто стал подбивать меня вложить деньги в какое-нибудь доходное предприятие, чтобы не пришлось до конца дней своих махать лопатой на дорожном строительстве и пережидать проверку разрешений на работу, сбежавши с рабочего места. Я сказал, что не стану участвовать пи в чем таком, в чем участвует Тапани. Тайсто утверждал, что деньги Тапани такого же цвета, как и наши, кроме того, у Тапани тут есть связи, которых мы не имеем. Я считал, что они и не понадобятся.

Тайсто утверждал, что ему надоело в здешнем климате стоять на строящейся дороге с совковой лопатой, имея способности к иного рода деятельности. Я велел ему сейчас сидеть тут, на берегу моря, абсолютно спокойно, нам нельзя было возвращаться на строительство дороги по меньшей мере еще час. Тайсто сокрушался, что каждый миг, который он вынужден провести в бездеятельности, приносит убыток. Я с этим не согласился, просто доходов он теперь не получает. Тайсто считал, что это одно и то же. Я не стал с ним спорить.

Мы пошли по песку пляжа мимо лежавших людей, туда, где начинался причал, и взошли на него. В самом начале, у берега, было устроено кафе, служащий которого взимал с каждого входящего на причал пятьдесят центов. Я заплатил. Шагая по причалу, Тайсто заговорил о плате за вход сюда и подсчитывал, сколько набегает за год в карман того человека, который догадался взимать плату; он и сам подумывал, как заработать большие деньги, ибо в Америке иначе нельзя, — вся страна устроена так, что человек, в кошелек которого откуда-то все время не брякает доллар за долларом, обречен на бедность и несчастья.

Тайсто сказал еще, что бизнес должен быть таким, чтобы деньги текли к дельцу даже тогда, когда он просто сидит в сортире. Я сказал, что заплатил за него, входя сюда, он достал бумажник, поискал в нем пятьдесят центов, не нашел и дал мне бумажный доллар. Я взял его и сунул в карман.

Мы смотрели, как мужчины удят с причала рыбу на блесну и червя, иногда они забрасывали в воду прикрепленный к бечевке кусок морской сети, в ячейках которой застревали маленькие рыбки; и их использовали потом как наживку для удочек.

Под причалом в воде я видел больших плавающих рыбин, этак с метр длиной. Они не удостаивали своим вниманием ни наживку, ни другие приманки, а рыболовы бегали по причалу и пытались навязать их рыбинам. Иногда лениво, как бы нехотя, пеликан с дрожащим под клювом мешком покидал причал и нырял в стаю мелких рыбешек. Пеликаны — вообще-то хорошие рыболовы — часто ошибались, заглатывали рыбьи приманки и застревали в сетях, барахтались, ныряли и дергали лески, взлетали, и затем их притягивали на причал. У рыбаков были припасены для пеликанов длинные щипцы, два человека держали птицу, а третий доставал из ее горла крючок. Птицы, встряхнувшись, улетали в море и садились на зыбкую поверхность воды; несколько пеликанов, у которых из клюва свисали обрывки нейлоновой лески, сидело на перилах. Мы с Тайсто наблюдали за рыбной ловлей и показывали друг другу рыбин под причалом.

Мы не выдержали слишком долго на солнцепеке и пошли обратно. Рыбаки остались рыбачить. Сойдя на песок, мы вновь ощутили запах подгоревших кремов, который, казалось, распространился по всему берегу, и, пройдя через облако этого запаха, направились на шоссе, тянувшееся вдоль берега.

Решили поесть в каком-нибудь из ресторанов на берегу, но в них во всех были длинные очереди, мы же не привыкли стоять в очередях за едой. Поехали в город и купили гамбургеры. Ели их, сидя в машине, и запивали кока-колой из банок. Мотор машины работал, и кондиционер нагнетал в салон прохладный воздух. Я спросил, неужто и впрямь Тайсто намерен основать тут мастерскую. Он ответил, что обсуждал это с Тапани, Ээро и Тимо; они разобрались в возможностях этой страны и теперь все были полны духа предпринимательства. Основывать фирмы тут было легко: регистрация стоит недорого, и чиновникам достаточно одного только заявления, их не интересует даже, кто владеет фирмой и что фирма делает. Я спросил, что же делала бы фирма Тайсто. Он сказал, что стал бы производителем мебели. Я не помнил, чтобы сам он умел делать мебель, но он утверждал, что люди, в руках которых из дерева рождается мебель, всегда найдутся, сказал, что месяца два присматривался к тому, какая тут у людей обстановка в квартирах, и к мебели, которую продают в магазинах, и верит, что у северного крестьянского рококо тут были бы большие возможности. Такая мебель не похожа на принятый тут стандарт, достаточно стильная и легкая и подходит к жаркому климату. На это я не сказал ничего. Тайсто рассказывал, что и Тапани тоже был уверен в возможностях крестьянского рококо; у Тайсто есть наготове деньги для покупки станков и сырья, а уж рабочие найдутся, к тому же Якобсон обещал найти Тайсто компаньона, какого-нибудь знающего мебельное дело американца, который бы изъяснялся на английском — а это необходимо для торговли — получше, чем Тайсто на своем ломаном, благоприобретенном на курсах. Тайсто утверждал, что тут, если не сумеешь выпустить черенок лопаты из рук достаточно резко, так и останешься держаться за пего.

Нам пора было возвращаться на работу. Подъехав к строительному участку, мы медленно ехали вдоль него, пока не увидели прораба возле катка Отто. Я остановился, открыл окошечко и спросил, можем ли мы теперь приступить к работе. Он разрешил.

6

Когда мы с лопатами подошли туда, где Ринне на бульдозере разравнивал землю, он тут же остановил бульдозер и, высунувшись из кабинки, крикнул, что догадывается, куда мы так поспешили утром и куда поспешили мексиканцы и кое-кто еще. Он обещал это так не оставить.

Мы не стали беседовать с Ринне. Он смотрел, как мы начали разравнивать пылящую землю от края дороги к середине, потом спрыгнул с машины и пошел к прорабу. Они разговаривали долго. Мы с Тайсто, опираясь на лопаты, глядели, как они беседуют. Тайсто сказал, что не огорчился бы, если бы нам пришлось покинуть эту работу, и я тоже сказал, что не огорчусь. Эта работа не очень-то мне нравилась.

Ринне вернулся к бульдозеру, молча залез в кабинку, завел мотор и тронулся с места. Мы тоже принялись за работу. Мексиканцев не было видно весь день. Во второй половине дня Ринне несколько раз останавливал машину и разговаривал с американцами так долго, что прораб подходил напомнить, что ему платят не за перемалывание слов, а за работу на бульдозере. С неграми Ринне не разговаривал.

Конголезец, владевший английским, подошел предупредить меня, мол, наш соплеменник очень резко протестует, что фирма нанимает людей, не состоящих в профсоюзе, и как бы нам не пришлось оставить работу. Я сказал, что уже понял — финн финну худший враг в этой стране. Незадолго до конца рабочего дня прораб позвал нас поговорить. Мы отнесли наши лопаты в будку для инструментов и пошли к машине прораба, он вышел из нее нам навстречу. Из конторы звонили и сказали, что нами интересовались люди из профсоюза. Они уже знали, что здесь, на устройстве дороги, трудятся финны, у которых разрешение на работу не в порядке. Я спросил, пришло ли время нам получить расчет. Прораб сказал, что нам не стоит так сразу пугаться, строительная фирма пока еще сама решает, кому платить жалованье. Я перевел это Тайсто.

Тайсто сказал не задумываясь, что Ринне донес на нас профсоюзным боссам, которые в этой стране все как один гангстеры. С них станется прийти с дробовиками и автоматами проверять, какие у нас документы в кармане. Тайсто был готов уйти отсюда окончательно, не оглядываясь. По мне же, было бы лучше подождать, как решит строительное начальство. Тайсто сказал, что сосчитал, сколько должно быть в кассе денег, которые мы заработали, и если эти деньги выложат ему на ладонь, он больше не будет жадничать и перестанет насыпать американскую землю на полотно дороги.

Я перевел его слова прорабу. Тот приказал нам явиться утром на работу как обычно, днем прояснится, куда гнет профсоюз: может, он и не заинтересован в столь маленьком участке работы в такой большой стране.

Мы пошли к машине. Тайсто сказал, что захотим — сами оставим работу, но прогнать нас никто не прогонит. Я не ответил. Ринне пришел с рабочего участка и спросил, получили ли мы расчет. Я сказал, что о расчете и речи не было. Такие речи, считал Ринне, мы вскоре услышим. Я спросил, что за адское пристрастие у него притеснять нас. Мы ведь не хотим ничего другого, кроме как спокойно трудиться, поскольку мы не умеем убивать время безделием. Ринне сказал, что вокруг полно американских безработных бедняков, строительным фирмам нет нужды держать на работе укрывающихся от уплаты налогов финнов, у которых на банковских счетах долларов хватает.

Тайсто — мужик кряжистый — был на голову ниже Ринне, но подошел к Ринне совсем близко, схватил его за оба предплечья, сжал и спросил, что его мучает. Ринне сказал, что уже объяснил, чем он озабочен. Тайсто спросил: разве Америка не свободная страна? Ринне ответил, что и такие речи он слыхал. С Тайсто слетела шапка, когда он тряс Ринне, и тот поддал ее ногой. Мне пришлось вмешаться. Если бы я не удержал, отпустил Тайсто, он избил бы Ринне, старого человека. Ринне требовал, чтобы я отпустил Тайсто, он, мол, сам привык вытряхивать мальчишек из одежки, и ему уже не раз приходилось усмирять «диких».

Я велел Ринне уматывать, и как можно дальше, пока цел. Мне было непросто удерживать Тайсто, но все же Ринне испугался криков Тайсто, понял, что он не шутит. Ринне удалялся полубегом и ни разу не оглянулся.

Я отпустил Тайсто и сказал, что в такую жару не стоит бороться, а боксировать — тем более, разумнее было бы дождаться ясного, прозрачного осеннего дня, когда и в драке не вспотеешь. Тайсто примирился с этим, хотя не верил, что такой день когда-нибудь настанет в здешнем-то климате. Пока ехали в Лейк-Уэрт, он всю дорогу обдумывал, каким способом показать Ринне, что мы такие люди, с которыми и затевать товарищеский суд не стоило.

Я пообещал вечером поговорить с Тапани и другими: имеет ли смысл дальше смолить свою шкуру на этой работе, раз вышла такая ссора с местными финнами. Тайсто сказал, что придет со мной и расскажет всем о тех пакостях, которые Ринне нам уже устроил; следовало позвонить Отто и пригласить его, поскольку он знал Ринне и других финнов, которые долго жили в этой стране, и мог сказать, можно жить в согласии с этими костяными башками или нет.

Домой мы добрались лишь после четырех. Тайсто пошел в свое жилище, пообещав прийти к нам в семь. Кайсу приготовила еду. Я сходил под душ и поплавал, мы поели. Кайсу сказала, что весь день сидела дома, насморк у нее что-то не проходил. Я велел ей купить в аптеке средство от насморка, но Кайсу утверждала, что такие лекарства могут вызвать очень сильные нарушения развития плода, она вычитала об этом в финском женском журнале. Я сказал, что не знал об этом. Она спросила, уж не хочу ли я ненормального ребенка. Я не говорил, что хочу. Она спросила, чего же я тогда советую ей идти в аптеку за средствами против насморка, которые могут повлиять на плод. Я сказал, что ничего такого никогда ей не советовал. Кайсу считала, что рождение ребенка-уродца дало бы мне хороший повод бросить ее. Я больше не мог ничего говорить.

Я принялся читать финскую газету, вернее, выходящие на финском языке «Американские новости», издающиеся в Лантане, и читал до тех пор, пока Кайсу, вымыв посуду, не села смотреть телевикторину, в которой за ответы на каждый из примитивных вопросов выдавались премии в тысячи долларов. У Кайсу размеры премий вызывали вздохи; суммы в долларах мерцали на экране, пока отвечавший обдумывал вопрос.

Я спросил Кайсу, нужны ли ей деньги, она считала, что иметь собственные деньги было бы удобнее. Я пообещал выписать ей, когда только пожелает, чек на десять тысяч долларов. Она спросила, что ей делать с такими деньгами. Я сказал, может делать что угодно. Некоторое время она не произносила ни слова, затем спросила, хочу ли я, чтобы она вернулась обратно в Финляндию. Я сказал, что она сама этого хочет. Мы замолчали, сидели и смотрели рекламы, которые показывали по телевизору.

Кайсу сменила канал на другой, где шла передача о приготовлении пищи. Она не могла долго смотреть и эту передачу из-за того, что краски у нашего телевизора были грубые, они ее раздражали. Кайсу опять переключила программу: показывали рекламу пива. Я спросил, так ли уж необходимо ей все время смотреть телепередачи. Кайсу сказала, что развлечений здесь весьма мало. Я сказал, что придется вечером пойти посоветоваться с Тапани и другими о нашем будущем. Кайсу не хотела идти со мной, поскольку была сыта по горло разговорами с женами Тапани и Ээро, их бахвальством, зазнайством и их укорами в том, что она забеременела не вовремя. Я сказал, что никто ее тут не укорял, и велел рассказать хотя бы один случай, но такой, который был на самом деле. Она сказала, что Тапани своими советами поставил нас в жуткое положение; если бы я в Финляндии не слушал советов Тапани, о том, как вести денежные дела ковроткацкой фабрики и бухгалтерию предприятия, мы бы теперь не очутились здесь. Я не помнил, чтобы получал советы от Тапани или кого-нибудь другого, и мог обвинять во всем лишь себя. Кайсу спросила, могу ли я обвинять себя в том, что женился на ней.

Пришел Тайсто и спросил, не дам ли я ему машину — съездить в торговый центр. Я разрешил, Кайсу поехала с ним. Я дал ключ от машины и попросил ее выключить телевизор.

Я долго лежал на диване, затем встал и пошел в гостиную. Включил телевизор, но был не в состоянии слушать английскую речь. Позвонил домой, трубку взяла мать. Она сказала, что у них час ночи. Я попросил прощения, не подумал о разнице во времени. Мать сказала, что я мог бы звонить почаще, но лучше в человеческое время; она слыхала, будто Кайсу звонит домой по два раза в день. Я сказал, что в таком случае важнейшие известия до нее доходят, но мать утверждала, что родные Кайсу ничего ей не рассказывают. Я сказал, что, похоже, она все-таки здорова, она спросила, откуда я знаю про ее здоровье. Я сказал, что это слышно по голосу.

Я спросил также и о ковроткацкой фабрике, но мать пожаловалась, что ей ничего о делах на фабрике не рассказывают. Мы еще разговаривали, когда вернулись Тайсто и Кайсу. Тайсто нес большие бумажные сумки, набитые доверху, он поставил их на стол в кухне. Кайсу поблагодарила его, я кончил телефонный разговор. Передал Кайсу приветы из дому. Тайсто поблагодарил, Кайсу ничего не сказала. Когда Тайсто ушел, пообещав прийти к семи, Кайсу спросила, неужто я не знаю более дешевого способа убить время, чем звонить в Финляндию. Напомнила, что минута разговора стоит десять долларов. Я спросил, означают ли ее слова, что мне следовало бы раскладывать пасьянс, но Кайсу утверждала, что пасьянс — дело скучное, уж я-то наверняка придумал бы занятие повеселее. Это рассмешило нас. Я сказал, что мы продержимся до тех пор, пока хватит смеха, и Кайсу пообещала объявить мне сразу же, когда его начнет не хватать.

Она сказала, что Тайсто купил в магазине железную лопату, настоящий финский рабочий инструмент. Он объяснил ей, что ему надоело кидать пыльную землю американской совковой лопатой. Я сказал, что нужда в нас как в землекопах, пожалуй, вскоре отпадет, и Кайсу сказала, что и Тайсто того же мнения, он рассказал ей о вызванных Ринне контролерах, из-за которых нам пришлось скрываться.

Я удивился, зачем Тайсто купил лопату, но Кайсу его об этом подробно не расспрашивала. Кайсу принесла из холодильника ледяного чаю, я плеснул в свой стакан еще немного рома. Кайсу промолчала, и я пообещал сегодня вечером не пить много. Кайсу рома не захотела, вспомнила, чего только эта жидкость со мной ни вытворяла, но вспомнила со смехом, и какое-то недолгое время нам было хорошо и тепло.

7

Когда мы с Тайсто пришли к Тапани, во дворе, кроме него были его братья и Отто. Как нам сказали, должен был прийти и Якобсон. Они знали, что Ринне звонил с работы людям из профсоюза, те — ревизорам, и ревизоры вынуждены были приехать и проверить разрешения на работу. Якобсон договаривался, во что обойдется нам работа без разрешений. Тайсто сразу же объявил, что его желание работать на этой дороге не столь велико, чтобы стоило намазывать смазку слишком толстым слоем. Тапани спросил, желаю ли я там трудиться, и я сказал, что у меня тоже нет большого желания.

Отто считал, что работа все же неплохая и не стоит уступать ее просто так Ринне и его единомышленникам. Строительная фирма и чиновники были согласны за умеренное вознаграждение смотреть сквозь пальцы на отсутствие у нас разрешений, но устроить нас без разрешений в другом месте некому, а Ринне можно вынудить уйти с работы, если мы захотим. Тайсто спросил, не поколотить ли нам Ринне, но Отто считал, что другие средства будут лучше. Тайсто не верил, что тут помогут уговоры.

Тапани угощал нас виски, он купил в магазине самообслуживания две бутылки по полгаллона: дешевое питье, противное на вкус. Для Отто он запасся пивом: водительские права его все еще «сохли». Отто говорил, что ему обрыдла работа, на которой он и приблизиться не мог к привычным заработкам, здесь водитель катка вкалывал в одной упряжке с другими, и поэтому не от него зависело, сколько он получит. И вообще его что-то стало тянуть на север: приближалось лето и с ним такая жара, что ни одному белому, как он утверждал, не следовало оставаться во Флориде. Вскоре здесь останутся лишь ненормальные финны да туземцы, организм которых приспособился за тысячи лет к здешней жаре. Себя Отто сравнивал с диким карибу, который кочует со сменой времен года. У него уже и прицеп-вагончик к машине полностью подготовлен. Он бы уехал, как только ему вернут водительские права, ведь в других штатах он не мог водить машину с временным удостоверением, полученным от здешнего шерифа.

Тимо рассказывал о Канаде, куда он ездил договариваться с горнопромышленными компаниями о финских установках и машинах, которые ему было поручено представить. Они славятся в Канаде своей надежностью, и трудностей в торговле ими не предвидится, товар станут вырывать из рук по цене, которая будет содержать и приемлемую компенсацию в оплату за труды Тимо. Я стал расспрашивать об этом, но он не согласился рассказать больше.

Тайсто завел разговор о мебельной фабрике и о возможностях крестьянского рококо на американском рынке. Парни считали идею основания мебельной фабрики отличной, поскольку у Тайсто имеется необходимый для этого свободный капитал. Тапани и Ээро спросили и у меня, когда я намерен всерьез пустить в дело свои деньги, чтобы они приносили настоящий доход. Я сказал, что пока старался жить спокойно и не вынашивал мечты внезапно разбогатеть. Это они все считали глупостью. Я сказал, что, пожалуй, и никогда не был слишком умным, ибо умный тут не оказался бы, а сидел бы себе в Похьянмаа и смотрел, как девушки ткут на фабрике половики. Жены Тапани и Ээро не выходили из дома за все время, пока мы беседовали во дворе, даже не поздоровались с нами. Я тоже не стал спрашивать, дома ли они.

У Тапани было полное ведерко клубники, он днем ходил собирать ее на плантации крупнейшей в мире клубничной фирмы неподалеку от Лейк-Уэрта. Там вроде бы можно есть клубнику сколько влезет, пока собираешь, плату взимают только за ту, которую уносишь с собой; Тапани утверждал, что съел не меньше трех литров. Он рассказывал, что клубника здесь очень дешевая и совсем иная на вкус, чем та, которую в это время года импортируют в Финляндию самолетами из Израиля и продают безумно дорого. Он посыпал клубнику сахаром и съел несколько тарелочек, пока мы беседовали, и мы все ели клубнику и запивали виски.

Тимо отвел меня в сторону и сказал, что, если я хочу заработать, у него есть предложение. Я спросил, что это за работа, заметив, что уж скучнее того, чем мы занимались на строительстве дороги, ничего быть не может. Тимо сказал, что купил омаров в Майами-Бич и кому-то надо отвезти их в Канаду, в Монреаль — полную машину, а там у него уже есть покупатель, и за омаров можно выручить хорошие деньги. Отто обещал отвезти этот груз сразу же, как только ему вернут водительские права, впрочем, права не проблема, их можно было бы получить в полиции за несколько сотен «подмазки» в любой момент, но Отто нужен напарник в такую долгую дорогу. Я сказал, что подумаю, спросил, разве напарнику не требуется разрешение на работу. Тимо считал, что официально я могу поехать как пассажир, но буду помогать Отто ночами. Он сказал, что подыскивает груз на обратную дорогу из Монреаля, ибо гонять пустую машину через весь материк невыгодно. Он уже взял напрокат автопоезд с холодильной установкой, и мы могли бы отправиться сразу, как только появится груз на обратный путь; омары-то уже сварены и заморожены в Майами-Бич. Я велел Тимо держать меня в курсе дела и пообещал подумать.

Якобсон пришел поздно вечером. Он рассказал, что договорился и мы можем остаться на работе, если хотим. Тайсто был уже так захвачен мыслью о мебельной фабрике, что отказался платить те двести долларов, которые Якобсон, как он утверждал, уже дал чиновникам, чтобы оставить нас на работе. Я сказал, что и у меня нет большой охоты платить за свой же труд, я привык, чтобы за работу платили мне. За сотню долларов мне приходится долго махать совковой лопатой под обжигающим шкуру солнцем. Якобсон рассердился и сказал, что он отнюдь не забавы ради бегал и улаживал наши дела: всякий раз из-за этого он бросал собственные дела, хотя и они все тоже требуют положительного отношения чиновников.

Я пообещал съездить на работу и хотя бы посмотреть, что за ветер дует там теперь, и даже смог уговорить на это Тайсто. Но мы все-таки не согласились отдать двести долларов ранее чем завтра. Якобсон повторил, что уже успел уплатить эти деньги. Я считал, что такой расход при его-то капиталах незаметен, но он и слышать ничего не хотел. Он требовал деньги немедленно. Тапани, и Ээро, и Тимо велели нам заплатить и удивлялись, какой стала бы тут наша жизнь, если бы не придерживались уговора.

Я пообещал, что мы сможем уплатить Якобсону завтра вечером, если будем еще тогда числиться на работе, в ином случае Якобсон смог бы получить причитающиеся нам деньги из кассы строительства дороги и вычесть свою долю. Он удовлетворился этим. Он не хотел ни виски, ни клубники, хотя Тапани предлагал ему и то и другое несколько раз. Якобсон сидел, покуривая маленькие сигарки, и рассказывал, что через несколько дней отправится на Ямайку, где приобрел большой участок земли на берегу моря и начнет теперь сооружать там настоящий рай для пенсионеров. На Ямайке все уже подготовлено и ждет начала работ; о подряде на постройку договорено, разрешения получены, и все помещения уже проданы, хотя еще ни один кирпич на кирпич не положен, деньги ждут в банке. Он говорил, что затем атакует солнечное побережье Испании, где начнет строить для пенсионеров — финнов и скандинавов — апартаменты, поскольку в северных странах сейчас много непристроенных денег и людей, сильно желающих сбежать от зимы, но скандинавы охотнее покупают жилища в Европе. Они чувствуют себя в большей безопасности по ту сторону океана и верят, что и деньги их там в большей безопасности. Якобсон ушел, велел еще нам завтра позвонить, рассказать, что слышно на работе.

Мы до полуночи пробыли в саду у Тапани. Хотя солнце село уже в семь вечера, прохладнее не стало. Женщины так и не показались из дому, за окнами виднелся сквозь занавески нечеткий, голубой светящийся экран телевизора. Пил я немного, слушал парней. Предостерегал Тайсто, чтобы он не воодушевлялся каждой идеей, которую ему подкидывали. О своих-то планах ни Тапани, ни Ээро, ни Тимо детально не рассказывали.

Тимо дал Отто деньги и написал на бумажке фамилию, адрес и номер телефона юриста, которому надо было эти деньги передать, чтобы полиция вернула Отто права. А еще Тимо велел Отто продержаться трезвым хотя бы то время, которое ему вскоре придется провести за рулем. Тимо пообещал сообщить сразу же и Отто, как только обратный груз из Монреаля будет организован. Отто спросил, водил ли я когда-нибудь автопоезд. Я сказал, что водил и у меня были финские права на вождение грузовика. А тут я получил американские права почти по одному лишь устному заявлению, что они мне нужны.

Весь конец вечера Тайсто не говорил больше ни о чем, как только о мебельной мастерской, и слушать это никто уже не был в состоянии. Тапани унес клубнику в дом, после того как обнаружил в каждой ягоде больших белых червей, которые, похоже, успели завестись там. Тапани утверждал, что ни в одной ягоде не было ни червяка днем, когда он собирал клубнику на ферме. Я сосчитал, что литр — это примерно сорок ягод, и если в каждой ягоде было по четыре червя, то Тапани за день съел их триста шестьдесят штук. Тапани на миг задумался об этом, но все же не сомневался, что то количество виски, которое он за день влил в брюхо, наверняка убило большую часть червей, а об остальных позаботится желудочная кислота. Но его не очень-то все-таки развеселили эти мысли о червяках.

Я отвел Тайсто в его жилище. Кайсу уже спала, когда я пришел домой, она проснулась и жаловалась, что я оставил ее на весь вечер одну смотреть телевизор. Она считала, что телепрограмма была неинтересная, просила, чтобы я купил приставку для кабельного телевидения, по которому передавали много кинофильмов. Я обещал подумать, сидел в гостиной и пробовал все те каналы, по которым еще шли телепередачи. Потом я взял банку пива — неразбавленное виски, выпитое у Тапани, жгло желудок, и я знал, что не засну. Лег спать, но долго лежал без сна. Утром, когда проснулся, думал, что бодрствовал всю ночь.

8

У Тайсто с утра было похмелье, когда он, держа на плече свою лопату, пришел звать меня на работу. Он стоял у нас возле двери, опираясь о стену. Я спросил, неужто американские инструменты ему больше не годятся. Тайсто сказал, что теперь нам предстоит такая сдельщина, для которой надо иметь с собой инструменты покрепче, если мы вообще собираемся туда. Он положил лопату в машину на заднее сиденье. Когда мы выходили, я взглянул на термометр, он показывал восемьдесят два градуса, в пересчете по Цельсию выходило больше тридцати, и мелькнула мысль, что день будет жарким и трудным. Я запасся ледяным чаем в термосе, у Тайсто было с собой пиво, которое он переложил на строительном участке в дорожный холодильник Отто, но одну банку все же захватил с собой — выпить перед началом работы.

Пришел прораб и рассказал: господа из фирмы звонили ему в пять утра и сообщили, что мексиканцам дан окончательный расчет, и теперь на участке не должно быть, кроме нас, никого из тех, кто не имеет разрешения на работу, так они договорились с Якобсоном. Однако предостерегали все же насчет контролеров из профсоюза: нам следовало быть готовыми уехать с участка сразу же, если о проверке документов сообщат по телефону из конторы. Я сказал, что мне надоело прятаться и выжидать, и Тайсто сказал, что больше привык работать, чем скрывать, что работает. Прораб заметил, что пришел лишь передать то, что ему было велено.

Как только мы поднялись на дорожную насыпь, к нам подошел Ринне и спросил, собираемся ли мы приступить к работе, ему вчера сказали, что «дикие» землекопы не будут больше размахивать лопатами на этом участке. Я спросил, как он себе представлял нас без разрешения на работу, ведь такая работа здесь запрещена. Ринне посмотрел на меня минуту, но ничего не сказал. Тайсто заметил, что мексиканцы получили окончательный расчет, Ринне вынудил людей уйти и теперь может быть доволен.

Ринне сказал, жаль, что Тайсто остался таким низкорослым мужичонкой, а то бы он с ним подрался и выставил бы с участка. Я спросил, может, я больше гожусь ему в противники. Ринне пообещал подумать. И Тайсто пообещал, что постоит за себя, если Ринне все же захочет помериться с ним силами. Отто встал между ними и подтолкнул Ринне к бульдозеру, сказав, что все подряды пропадут, если сейчас не начнем укладывать землю в основу дороги, поливальные машины вот-вот покажутся, и катку нужна работа. Ринне посмотрел на часы, пообещал, что будет разравнивать землю до тех пор, пока не придут на работу те, кто в Америке и в штате Флорида защищает интересы организованных трудящихся и получает за это жалованье, которое и он, Ринне, частично оплачивает вот уже скоро тридцать лет. Отто сказал, что и он тоже оплачивает часть их жалованья, но ему скоро будет нечем платить членские взносы, если он немедленно не начнет работать. Ринне ушел. Отто велел нам не обращать на Ринне внимания. Я взял совковую лопату, а Тайсто свою, купленную в торговом центре, и мы зашагали туда, где самосвалы ссыпали землю, которую Ринне теперь начал разравнивать бульдозером.

После восьми Ринне остановил бульдозер и сошел на дорогу. Он сказал, что теперь нам лучше уйти, иначе ему придется вызвать по телефону таких мужчин, которые заставят нас убраться; если ничто другое не поможет, строительство остановят и оно будет закрыто до тех пор, пока неорганизованных, не имеющих разрешения на работу людей здесь больше не останется. Я спросил, имел ли он в виду парней из Конго. Ринне сказал, что имеет в виду нас с Тайсто. Он стоял перед нами — злой, прожаренный солнцем мужчина, в одних шортах и сандалиях на босу ногу. Не было охоты спорить с ним целый день о таких ясных вещах, я сказал, что до меня, так он может звонить хоть в Белый дом и рассказывать там об этом.

Пока мы с Ринне препирались, Тайсто не сказал ни слова. Но он вдруг оттолкнул меня в сторону и встал прямо перед Ринне, и когда Ринне принялся кричать об уклоняющихся от уплаты налогов, о том, что, как он знает, Тайсто не платил налоги в Финляндии, и о деньгах, которые теперь у Тайсто на банковском счету, Тайсто приподнял лопату и ткнул ею Ринне в ногу. Появилась глубокая рана. Ринне заорал жутким голосом, из раны сильно текла кровь.

Отто соскочил с катка, подбежал, сказал, что хорошо видел все случившееся и пойдет, если надо, клясться, что это был несчастный случай: лопата просто выскользнула из рук Тайсто. Ринне прыгал на одной ноге и орал благим матом, африканцы прибежали из-за машины и спрашивали, что случилось. Отто велел привести прораба, один из негров побежал его искать и сразу же вернулся с ним. У прораба был с собой чемоданчик с медикаментами для оказания первой помощи, он сиял сандалию с ноги Ринне и сноровисто приступил к перевязке. Ринне сел на обочину и поднял ногу, зажав обеими руками, а прораб обматывал ее бинтом. Ринне ругался и клялся, что он Тайсто еще покажет, что у него в этой стране такие друзья, которые не позволят безнаказанно рубить ему ногу лопатой. Тайсто считал, что мы свой наряд на этот день и на долгое время вперед выполнили. Отто перевел слова Тайсто прорабу, и тот тоже считал, что по крайней мере Тайсто на этом участке делать больше нечего. Да и мне, наверное, теперь было бы разумнее некоторое время держаться от Форт-Лодердейла подальше. Он сказал, что мы можем получить причитающиеся нам деньги в любой час завтра в кассе фирмы в Уэст-Палм-Бич.

Мы пошли прочь. Отнесли инструменты фирмы, Тайсто сказал, что свою лопату возьмет с собой на память, да может и пригодиться. В машине Тайсто стал вспоминать, какая была рожа у Ринне, когда из ноги потекла кровь, и его разбирал смех. Мне было не до смеху, по я велел Тайсто смеяться, пока может, и вытереть кровь с лопаты, пока не перепачкал машину. Тайсто взял лопату на переднее сиденье и вытер кровь носовым платком. Окровавленный платок он выкинул в окошко и утверждал, что заработал так пятьсот долларов, поскольку полиция нас не остановила и не оштрафовала за загрязнение обочин. Мы доехали до Лейк-Уэрта и пошли выпить пива, просидели там всю вторую половину дня и затем поехали домой.

Когда я пришел домой, Кайсу уже знала все, потому что Отто сразу позвонил Тапани и рассказал, в какую переделку попал Ринне на участке, а жена Тапани тотчас побежала к нам рассказать о звонке, Кайсу встревожилась и, лишь увидав меня трезвым, немного успокоилась. Я сказал, что и для меня дорожные работы окончились навсегда. Тайсто начал было рассказывать, как ударил лопатой Ринне по ноге, но я велел ему прекратить. Он ушел.

Кайсу приготовила еду, и мы молча поели. Я заметил, что потеря мною работы тревожит ее довольно сильно, хотя она об этом не обмолвилась ни словом. Вечером она спросила, что я теперь собираюсь делать: играть в карты и опять пьянствовать с другими и тратить наши деньги? Я сказал, что собираюсь вести праздную жизнь. По мнению Кайсу, такой жизни мне долго не выдержать. Я сказал, что опять стану забрасывать сети в несколько речек, может, в какой-нибудь из них рыба начнет попадаться. Ничего более точного я не сказал, хотя Кайсу и спрашивала о моих планах еще не раз.

9

Полицейские приехали в первой половине дня — двое больших мужчин, мясистых, сильно потеющих, — и сказали, что я должен явиться в бюро шерифа дать показания о случившемся вчера на строительстве дороги несчастье, которое, как утверждает пострадавший, было намеренным. Я сказал, что вполне могу дать показания. Они спросили, поеду ли я на их машине. Я спросил, привезут ли они меня потом обратно домой, поскольку в Оушен-Грин добраться из города без машины трудно. Они приказали, чтобы я ехал на своей машине, тогда я смогу отвезти домой и мистера Матсомпи. Он уже с утра в полиции.

Полицейские поехали впереди меня. Один из них всю дорогу сидел обернувшись, чтобы видеть — следую ли я за ними. Я обдумывал, не потребовать ли мне, чтобы вызвали адвоката, прежде чем я хоть что-нибудь скажу. Интересно, что рассказал полицейским Тайсто и на каком языке?

В полицейском участке меня отвели в помещение для допроса. Туда пришли двое мужчин, ознакомили меня с моими правами и спросили, понял ли я по-английски. Я сказал, что и с этим языком в ладах. Они объяснили, что им пришлось искать переводчика для допроса Тайсто, который уже дал показания, и Отто дал тоже. Я спросил, зачем им нужен еще и я. Они приказали мне объяснить, что случилось вчера на строительстве дороги с Ринне. Я рассказал, что лопата Тайсто попала на ногу Ринне. Они записали все и дали мне подписать, спросили еще, была ли ссора у Ринне с Тайсто перед тем, как он получил травму. Я сказал, что ссоры не видел, да и не интересуют меня чужие дела, видел только, как лопата упала Ринне на ногу и из раны потекла кровь. Они спросили, почему лопата Тайсто была острой, как мачете. Я не знал, как это объяснить, сказал, что Тайсто, очевидно, хочет, чтобы работа шла лучше, и потому содержит инструмент в таком состоянии. Полицейские сказали, что, как выяснилось, лопата была не казенная, а собственная, Тайсто принес ее утром с собой на работу. Я сказал, что приехал утром в Форт-Лодердейл в машине вместе с Тайсто и что у него лопата была уже тогда.

Меня задержали в участке недолго. Я опасался, как бы полицейские не спросили про разрешение на работу, но они не знали, что это интересовало чиновников. Тайсто и Отто ждали меня в машине Отто, когда я вышел из участка. Договорившись, что Отто поедет впереди, мы тронулись и двумя машинами направились на берег пролива к опушке парка. Там мы вышли из машин, прогуливались по травке и они рассказывали мне, а я им, какие показания дали. Отто утверждал, что дела против Тайсто не заведут, поскольку у полиции лишь одно заявление Ринне против наших трех показаний, да и нет у него таких связей, которые бы заставили полицию поднимать шум; Ринне успокоится, получив возмещение от страховой компании. Отто находил все происшедшее забавным, пытался посмеяться над этим, Тайсто как-то затих, заметил только, что небось и Ринне чему-нибудь научился, будет знать, как устраивать товарищеские суды и притеснять соплеменников в чужих краях.

Потом Тайсто сел в мою машину и мы поехали домой. Отто отправился на стройку дороги — править катком, посулил вечером прийти и сообщить, что сказали стройфирма и профсоюз. Дома, поджидая нас, уже сидели Тапани и Якобсон и, разомлев от жары, пили кофе, который сварила Кайсу. Сначала они ничего не говорили обо всей этой истории, и я думал, что они пришли к нам по другому делу, но затем Якобсон начал тихим голосом о трудностях, на которые мы обрекли весь его бизнес, ударив лопатой члена профсоюза, находящегося в списках получателей зарплаты строительной фирмы, мол, мы подвергли опасности работу ста пятидесяти человек, не имеющих разрешения; устроить, чтобы их держали на работе, обошлось бы ему подороже двухсот долларов, которые он вчера сунул какому-то взяточнику, чтобы нас держали на строительстве.

Тайсто сказал, что Якобсон ведь выложил эти деньги не из своего кармана, что он уже разобрался в якобсоновской системе посредничества по трудоустройству: не имеющим разрешения платят ниже всяких тарифов, и часть дохода от этого идет в карман Якобсона. С таких доходов, считал Тайсто, приличествует и оплачивать смазку. Тапани рассердился и закричал, что он помог нам перебраться сюда не для того, чтобы у него были лишние трудности, и не для того, чтобы испортить столь старательно налаженные отношения. Он хотел помочь старым друзьям, дать им возможность подготовиться к новой жизни тут, но теперь понял, что никому помогать не стоит. Тайсто спросил, какова его доля в посредническом бюро Якобсона по трудоустройству. Тапани не хотел говорить об этом, особенно Тайсто, которого, по мнению Тапани, следовало отослать в наручниках обратно в Финляндию выяснять его грязные делишки. Тайсто спросил, насколько чистым оставил свой стол в Похьянмаа Тапани. Тапани не нашелся что ответить. Якобсон приказал им прекратить крик, которым делу не поможешь, тут нужно все спокойно обсудить и достичь договоренности, которой бы все придерживались. Я удивился, какая еще договоренность может быть у нас с таким человеком. Якобсон сказал, что в течение двух недель выяснится, сколь велики будут его убытки, тогда он и предъявит нам счет. Я велел Якобсону написать счет на такой мягкой бумаге, чтобы можно было им подтереться.

Кайсу ушла в спальню и закрыла дверь. Якобсон спросил у Тайсто, о чем его допрашивали в полиции и что он там ответил. И у меня тоже. Мы рассказали. Якобсону не верилось, что нам придется предстать перед судом, поскольку Ринне был известным склочником и его слова не могли перевесить показания троих человек, да и прораб утверждал, что не заметил никакой ссоры между Ринне и Тайсто. Якобсон был уверен, что полиция не станет проверять, имелось ли у нас разрешение на работу, похоже, ведущие расследование люди исходят из того, что иначе и быть не может.

Якобсон ушел, пожелав нам спокойного дня и счастья в работе, он-то не собирался больше помогать нам трудоустраиваться; он не желал иметь с нами никаких деловых отношений, мы теперь могли заботиться о себе сами. Я сказал, что он сделал нам достаточную прививку. По моим подсчетам, всего за несколько недель мы заработали ему не по одной сотне долларов каждый. Якобсон напомнил мне о квитанциях и счетоводческих книгах, сожженных в Лулео, мол, и он мне в жизни помог. Я сказал, что если в чем и помог, так это совершить преступление. Он ушел.

Кайсу вышла из спальни и спросила, что было в полиции. Мы сели и повторили все заново. Даже Тапани стал посмеиваться, слушая рассказ Тайсто, какой вид был у Ринне, когда лопата вонзилась ему в ногу. Тапани сказал, что это послужит Ринне хорошим уроком, который тому не забыть до конца жизни, да и пресечет попытки всех других живущих тут финнов помыкать новыми приезжими и считать их хуже уроженцев Америки только из-за того, что, как говорится, в мешках, которые мы, покидая Похьянмаа, взвалили себе на плечи, мука была, пожалуй, не совсем чистой.

Тайсто воодушевила похвала Тапани. Но Кайсу не правились такие высказывания, да и мне тоже. Никогда не требовалось большого ума, сказал я, чтобы делать глупости. Тайсто и Тапани изумились оба: какие глупости я имел в виду и кто их делал?

10

Тапани сказал, что включит электрокаменку и через полчаса сауна будет готова. Тогда мы с Тайсто можем прийти и смыть с тела пыль дорожного строительства, а с рук — кровь, оставшуюся после несчастного случая. Мы заверили его, что так и сделаем. Тапани велел Кайсу пойти к ним на то время, пока мы будем в сауне, сказал, что жена удивляется, почему это Кайсу больше не заходит. Тапани подозревал, что Кайсу рассердилась на его жену, но, по его мнению, долго злиться, да еще на чужбине, не имело смысла. Кайсу сказала, что из-за беременности ей лень двигаться, к тому же она гриппует и еще у нее сап, который не проходит, хоть лежи, хоть двигайся. Тапани считал, что если была ссора, то все же стоит помириться, он знал свою жену и ее злой язычок и то, что она охотно говорила такие вещи, которые потом сверлили душу человека. Тапани утверждал, что жена его отнюдь не всегда думала плохо, привычка язвить и говорить с издевкой досталась ей в наследство от матери. Тапани заверял, что жена его в основе своей — теплый и добросердечный человек.

После ухода Тапани Кайсу принялась говорить о «добросердечности и теплоте» его жены так долго, что мне надоело и я пошел на улицу. В дверях меня обдало жаром, я сел в тени перед домом и смотрел на мексиканцев, бивших на корте по мячу. Они, похоже, не страдали от жары, а жены подбадривали их криками из-за ограды. Я сидел неподвижно и старался не потеть. Слышал из дома монотонный голос Кайсу и редкие ответы Тайсто, но не мог различить ни слова в их разговоре.

Вспомнил, что Ринне рассказывал о лесоразработках в устье Миссисипи, где он лет двадцать назад был на лесоповале, то были жаркие и сырые места, — финны страдали от жутких болезней, ранее им неизвестных, — болотной лихорадки и поноса, который вызывала вода; больные с высокой температурой лежали неделями в наспех сколоченных бараках, и к ним не привозили врачей. Я думал: придется ли мне попасть на такие работы здесь? Сделалось не по себе при мысли о Ринне, нога которого была теперь забинтована, и он наверняка думал о нас нехорошо. Я вспомнил и посещение полицейской части — не был уверен, что разговор там пошел нам на пользу.

Тапани вышел из сауны в плавках и сел на другой стул в тени перед дверью. Я спросил, придется ли нам платить Якобсону еще в придачу к уже присвоенной им прямо из кассы строительной фирмы части нашей зарплаты. Тапани пообещал поговорить с Якобсоном. Он считал, что никому не пойдет на пользу, если мы станем спорить о таких сомнительных и неопределенных вещах, как жалованье случайных рабочих Якобсона. Я спросил, вложены ли деньги Тапани в это предприятие Якобсона. Он отрицал, утверждал, что никогда не хотел зарабатывать деньги за счет других, он находился во Флориде еще слишком недолго, чтобы успеть принять участие в создании какой-либо фирмы, использующей случайных рабочих, ибо это было делом, требующим времени на обзаведение знакомствами и поиск людей, не имеющих разрешения на работу. Многие из них говорили на таких языках, которыми Тапани владел недостаточно хорошо.

Тапани рассказал, что вложил деньги в дома, на которые Якобсон взял подряд, и получал от этого хорошие доходы, и продолжал знакомиться тут с людьми и с системой обращения денег. Получение доходов здесь у него было связано с небольшими трудностями; имею маленькие затруднения и большое удовольствие, — утверждал Тапани.

Я сказал, что Тимо предложил мне быть помощником водителя автопоезда, который повезет груз омаров из Майами-Бич в Монреаль, водителем будет Отто. Тапани сказал, что дал Тимо денег, поскольку ему не удалось привезти много денег из Финляндии. Там все деньги были положены на имя Тапани, поэтому ему приходится и здесь тоже содержать Ээро и Тимо. Возможности торговли с Канадой, которые теперь изучает Тимо, пока оборачиваются только расходами на поездки, посредников и юристов и сложностями с чиновниками; все же Тимо рассчитывал заработать на транспортировке омаров столь большую сумму, что имело смысл взять напрокат автопоезд и прилично заплатить мне и Отто за доставку груза в Канаду, если мы довезем его не испортившимся. Тапани долго распространялся про омаров, хотел убедить меня в рентабельности этого дела. Я слушал его не слишком внимательно, было очень жарко, к тому же я пытался услышать, о чем говорят в доме Тайсто и Кайсу.

Тапани считал, что сауна уже готова принять желающих париться, отправился звать братьев и захватить банные принадлежности, а мне и Тайсто велел лезть на полок, не дожидаясь других. Он открыл дверь и спросил у Кайсу, пойдет ли она к ним, и так долго уговаривал, что Кайсу согласилась, но уже в дверях, на выходе, повернула обратно, когда на нее пахнуло жаром с улицы, Тапани взял ее за локоть, и они пошли под ручку вдоль стены сауны под пальмами — толстая Кайсу и загорелый Тапани. И вскоре они скрылись за цветущими кустами.

Я стал искать в доме банные простыни и белье, а Тайсто сходил к себе за вещами. Мы вышли в одних плавках и по дороге в сауну окунулись в бассейн. Тайсто долго стоял в мелком конце бассейна и уверял меня, что здорово наслаждается жизнью здесь: даже жара не кажется утомительной, если находишься не на строительстве дороги, а у освежающей воды бассейна. Я подбирал с поверхности воды листья, и паучков, и слепней.

Тапани, Ээро и Тимо подошли к бассейну и с криками попрыгали в воду, поплыли в другой конец, схватили Тайсто и стали его топить. Тайсто сопротивлялся, ругался, отбивался. Они отпустили его и хотели приняться за меня. Я вылез на берег и сталкивал их с края бассейна обратно в воду. Они дурачились, вспоминали моих брательников и их проделки. Я пошел в сауну.

Сидел на полке и в одиночестве плескал водой на каменку. Из-под полка неприятно попахивало засохшими обмылками. Я открыл дверь парилки, плеснул воды на каменку и дал пару выветриться. Запах ослабел. Я закрыл дверь, поддал еще пару и лег. Парни пришли в сауну, полезли на полок, стали толкать меня, пришлось сесть. Тимо сказал, что в Монреаль надо ехать на днях, сумку в дорогу лучше уложить заранее. Он спросил, говорил ли я Кайсу о поездке в Канаду. Я ответил, что не имею обычая кричать о своих делах наперед. Если поездка состоится, расскажу об этом Кайсу перед отъездом, чтобы избежать долгих слез и упреков, иначе придется слушать об этом неделями, а я был бы не в состоянии выслушивать еще и это в придачу к другим упрекам. Парни сочли, что это хороший метод, пообещали им воспользоваться.

Я вышел в предбанник и надел плавки, в бассейне были люди из других домов — матери семейств, приведшие детей поплавать. Ребятишки перекрикивались. Женщины разговаривали между собой. Я не мог понять, наканом языке. Бросив взгляд в сторону своего дома, я увидел, что у двери стоят мужчина и женщина. Мужчина был в белом костюме, а женщина в поплиновом жакете с длинными рукавами, рядом стояли два чемодана. Эти люди звонили в нашу дверь. Я вылез из бассейна, и вода текла с меня, пока я шел по выложенной плитами дорожке к нашему дому. Дворник подстриг газон и вымыл плиты из шланга, но всю траву с плит смыть не удалось, так что на мои подошвы сразу налипли травинки и песок; идти босиком по газону я не хотел — дня за два до этого Кайсу видела там змею, которую не удалось убить.

У двери стоял мой старший брат с женой. Я был изумлен, но, видя, как они потеют в своей толстой одежде, сказал им шутливо: «Добро пожаловать в замечательный климат юга». Брательник пожал мне руку и сказал, что, по его мнению, жизнь здесь не такая уж скверная. Я велел им подождать, пока схожу в сауну за ключом; когда я вернулся, они стояли впритык к стене, скрываясь в узкой полоске тени, падающей от дома. Брательник посмотрел на висячий термометр и попытался перевести его показания на более знакомые. Я впустил их в дом. В квартире с кондиционером было прохладно, они никак не могли перестать восхищаться этим. Я предложил им сесть, позвонил Кайсу, которая сильно обрадовалась, она всегда была в хороших отношениях с женой моего старшего брата, пообещала прийти немедленно.

Брат рассказал, что прибыл в Нью-Йорк на конференцию инженеров, жену захватил с собой, чтобы она случайно не ударилась в загул. Я спросил, неужели они не могли предупредить о своем приезде. Брательник сказал, что они хотели преподнести нам приятный сюрприз. Я спросил, что бы они стали делать, если бы мы в это время оказались в другом конце материка, ведь могло же и так случиться. На это он спросил: что мне там делать, в другом конце материка?

Невестка стала рассказывать, как трудно им было найти нашу квартиру; таксист, к которому они сели в аэропорту, никогда не слышал о таком адресе. Невестка подозревала, что водитель не понимает по-английски, и на плохом испанском пыталась объяснить, что им надо в жилой район Оушен Грин. Водитель спросил, откуда они приехали, и когда услыхал, что из Финляндии, повез их в город к какой-то таксофирме. В той фирме работали таксистами финны, и девушка-диспетчер вызвала одного из них по телефону. Водитель-финн и доставил их на место; брательник жаловался, как дорого ему встала эта езда взад-вперед и как он обливался потом, сидя в такси, из его одежды можно было бы выжать несколько литров жидкости. Я сказал, что Тайсто и остальные сейчас в сауне, брат с женой могли бы пойти туда, если она не очень стесняется соплеменников. Но она сказала, что охотнее приняла бы душ. Я показал ей ванную, брательник внес в комнату чемоданы и стал искать в одном из них плавки.

Кайсу вошла, когда он натягивал плавки, бросилась его обнимать и твердила, как она рада встрече. Я сказал, что мы идем в сауну. По дороге брат рассуждал, что температура в сауне не могла быть выше, чем температура воздуха на улице. Я не стал возражать.

В сауне все заорали, увидев гостя, Тапани приветствовал его приезд в эту страну белого хлеба, где есть спрос на ученых инженеров и его способностям нашлось бы применение, не то что в Финляндии, где, по мнению Тапани, у инженеров жизнь собачья. Брательник утверждал, что белого хлеба ему пока и в Финляндии хватает. Они оставили его в покое. Он недолго лежал на полке, пошел в бассейн и все еще мок там, когда мы — все остальные — напарились, наплавались, вытерлись и оделись. Мы сели на скамью позади бассейна и пили пиво. Брательник стоял по горло в воде и рассказывал, что происходило в Финляндии в последнее время и что там говорили и писали в газетах. Тапани считал, что на родине все мы знаменитые люди, брательник утверждал, что самый знаменитый — Тапани, ибо он самый большой преступник среди нас. Тапани это не огорчало.

11

Нам пришлось выманивать брательника из бассейна. Он плавал там, лежал на спине, покачиваясь, и кричал, что тоже приехал бы во Флориду отбывать наказание за преступления, если бы сбился в Финляндии с прямого пути, но, стоило ему вылезти из воды, принять душ и сесть с нами на скамью, как он опять начал жаловаться на жару. Он выпил несколько банок пива. Тапани, Тимо и Ээро уверяли, что в зимние месяцы флоридский климат был умеренным и приятным, напоминавшим лучшие летние дни в Финляндии, и тогда жизнь здесь была сплошной радостью, но у них не возникало желания уехать отсюда и в летние месяцы, напоминавшие дождливую и холодную Финляндию. Брательник сказал, что слышал о нашей поездке в Швецию и о том, чем мы там занимались. Я спросил, сколько человек в Похьянмаа знают об этом. Он уверял, что о сожженных бумагах известно лишь нескольким родственникам, да и те не считают уничтожение документов таким подвигом, разговоры о котором повысили бы репутацию семейства. Я полагал, что если об этом деле слыхали наши старухи, то о нем знает уже вся деревня, брательник утверждал, что даже жене не рассказывал, и ему не верилось, что парни могли протрепаться своим женам. Я сказал, что кое-кому пришлось бы давать показания под присягой в суде и процесс не был бы тихим. Тайсто просил, чтобы мы говорили о чем-нибудь другом, ибо о налоговых преступлениях и о сокрытии следов их он здесь, во Флориде, уже наслушался.

Брательник спросил, нашли ли мы здесь себе работу, — дома об этом никто не знал. Тапани, Ээро и Тимо засмеялись. Брат не понял, что такого смешного он сказал, удивился, чему они смеются. Тапани поведал ему, как закончилось вчера наше хождение на работу. Брательника это не рассмешило. Он спросил, куда еще мы удерем, если нас не станут терпеть в Америке. Он подозревал, что Америка не позволит иностранцам рубить лопатами ноги своих граждан, Тайсто утверждал, что на ноге у Ринне только кожа поранена, а из-за такого пустяка не станут беспокоить полицию Штатов. Брательник сказал, что слышал от многих, какие трудные люди эти американские финны, что они не останавливались ни перед чем и были действительно завистливыми, вечно ссорившимися между собой, потому что не владели другими языками настолько, чтобы хватило для ссор с иноплеменниками.

Я сказал, что нам пора идти развлекать жен. Тапани требовал, чтобы мы все вечером пришли к ним, брательник не возражал. Я отказался, полагая, что Кайсу доставит удовольствие видеть родственников в первый вечер своими гостями. Я спросил, долго ли брательник намерен пробыть здесь, он ответил, что должен вылететь из Нью-Йорка через три дня, когда кончится конференция. Здесь они смогут пробыть еще два дня, а на третий утром улетят в Нью-Йорк и сразу же в Финляндию. Я сказал, что в таком случае он еще сможет провести в компании Тапани два вечера. Мы пошли к нам домой.

Жены вовсю чесали языки, я взял в холодильнике пива и угостил брательника. Он удивлялся, что алкоголь, похоже, ничуть на него не подействовал, он уже вроде бы выпил четыре банки пива, но все еще трезвехонек. Он был уверен, что в любой момент может прыгнуть за руль автомобиля или начать поднимать спички с полу, стоя на одной ноге, и считал, что жара подействовала на него отрезвляюще. Кайсу заметила, что, если выпить достаточно, алкоголь и в этой стране ударяет в голову, и рассказала, как в первый же вечер по прибытии во Флориду я был в таком разобранном состоянии, что подписал бы любую бумагу, которую подсунул бы мне Тапани, просто тогда у него не нашлось ничего, кроме купчей на часть рядового дома и движимость, которую в подтверждение нашего великого братства я купил у Тапани в тот вечер, несмотря на возражения Кайсу. Если бы Тапани тогда попросил у меня право распоряжаться всеми имеющимися у меня деньгами, я бы наверняка согласился подписать такую бумагу. Брательник помнил, что я всегда слабо переносил алкоголь, он, дескать, предупреждал меня об этом все то время, пока я числился его служащим. Я сказал, что помню кое-какие случаи и из его жизни, когда он бывал не слишком трезв, и жена брательника сказала, что и она может кое-что вспомнить.

Я расспрашивал про домашних, они рассказывали. Кайсу готовила еду, хотя брательник и уверял, что проживет два дня на одном пиве в столь жарком-то климате. Кайсу сожалела о том, что не запаслась порядочным угощением, ведь они явились неожиданно, но обещала завтра съездить в магазин и обзавестись кое-чем получше: южными деликатесами, о которых они могли бы потом рассказывать дома. Брат с женой стали отговаривать ее, спорили с Кайсу об угощении целых четверть часа.

Кайсу накрыла на стол. Принялись за еду. В это время пришел Тайсто, Кайсу и ему поставила тарелку. Тайсто держался скованно, он был моложе брательника и не слишком хорошо с ним знаком, к тому же брательник был дипломированным инженером, а жена его магистром, и Тайсто не решался при них выпить ни пива, ни вина, поевши, он ушел в свое жилище и вернулся оттуда с бутылкой виски. Он требовал, чтобы пили его виски, а то у гостей, чего доброго, возникнет впечатление, будто мы его тут кормим и поим и он живет на нашем иждивении.

Мы сидели до поздней ночи и рассказывали, как живем тут. Женщины устали слушать и ушли спать еще до полуночи. Мы же просидели над бутылками далеко за полночь. Был уже третий час, когда я выпроводил Тайсто за дверь. Брательник утверждал, перед тем, как мы улеглись спать, что убедился теперь, до чего у нас тут все хорошо, а то, мол, мать дома сильно о нас беспокоилась, она знала об Америке только по письмам деда и рассказам отца. А в них финны тут всегда мерли как мухи.

12

Утром женщины хотели поехать в город и походить по магазинам. Я сказал, что меня не слишком прельщает идея таскаться с ними по универмагам и смотреть, как они вертят так и сяк женскую и детскую одежду, удив­ляются изобилию продуктов и количеству мясных кон­сервов на полках универсамов. Было до того жарко, что не хватило бы сил даже пройти через парковочные пло­щадки универмагов. Кайсу слушала утром радиопередачу на финском языке — прогноз погоды, к вечеру обещали дождь. Это освежило бы воздух ненадолго, но по магази­нам безусловно следовало прошвырнуться до этого. Не­вестка, правда, уверяла, что небольшой дождичек ее не напугает — она не сахарная, не растает от нескольких капель. Я рассказал, что вечерние дожди тут бывают очень сильные, они могут смыть изящную женщину в море, и труп ее поплывет в струях Гольфстрима к Северной Ев­ропе, в фиорды Норвегии или до Земли Франца-Иосифа.

Я дал Кайсу денег и ключи от машины. Женщины уехали. Мы с брательником пошли к плавательному бассейну и долго лежали в тепловатой воде. Брательник предложил вызвать по телефону такси и поехать в город осматривать достопримечательности. Я сказал, что с достопримечательностями тут туговато. Он хотел увидеть океан, да с такого места, чтобы насупротив был Африканский континент. Он никогда еще не имел возможности кинуть взгляд так далеко, это было бы приятно вспоминать дома. Я уверял, что отсюда ему Африку не увидеть, ко ему было достаточно одного только знания того, что впереди через тысячи морских миль есть целый материк, миллионы людей со своими мыслями и судьбами, и он никогда ничего об этих людях не сможет узнать, и они о пом тоже, но он мог бы стоять на берегу и думать, что все это где-то прямо, впереди. Если бы он мог пойти в этом направлении, пришел бы туда. Я пообещал доставить ему эту радость сразу же, как только женщины вернутся с покупками.

Брательник объяснил, что второй финн — делегат конференции — сидит как раз сейчас в зале и слушает доклад о последних достижениях электротехники. Я спросил, не беспокоит ли его совесть, когда он лежит вот так в плавательном бассейне; он сказал, что получит доклады, размноженные на ксероксе, от второго представителя «Стрёмберга» на обратном пути в Финляндию, и сомневался насчет того, что доклады содержат что-нибудь новенькое; зарубежные докладчики всегда только хвалят себя и бахвалятся успехами своих фирм.

Мы вылезли из бассейна и пошли домой, в ожидании возвращения жен слушали передачу местного радио на финском языке. Брательника смешила реклама, которую читали по-фински, но с американским пафосом, особенно сильно он смеялся над рекламой дома для престарелых в Лейк-Уэрте, где освободилось много мест по причине смертности, и людей призывали записываться туда заранее в очередь. Брательник читал также «Америкен Уутисот» — «Американские новости» — и смеялся над их финским языком. Я спросил, разве статьи в «Похьялайнен» написаны лучше. Брательник утверждал, что «Похьялайнен» еще отобьет всех читателей у «Илкки»[56], ибо рассказывает обо всем так, как нравится похьянмаасцам: в патриотическом духе и с уважением к авторитетам, а в «Илкке» публикуют сплошные сказки. Брательник скапал, что собирается выдвинуть свою кандидатуру на следующих выборах в муниципальный совет города Вааса, он начал посещать местную организацию коалиционной партии в Вааса и верил, что однажды допрыгнет до государственной политики. Я пожелал ему успеха. Он сказал, что сокрытие мною доходов от обложения налогом вряд ли поможет ему добиться успеха на политическом поприще, — остальные кандидаты могут использовать это в предвыборной борьбе, наверняка станут распускать слухи, которые трудно будет пресечь. Я посоветовал ему не лезть в политику, спросил, что за охота у него вмешиваться в чужие дела, ведь за это никто на свете не получил благодарности, я подозревал, что брательником двигало вовсе не желание исправить мир, а что-то другое. Он пожаловался, что работа на фабрике стала такой рутинной, как и семейная жизнь, вот он и подумал, что занятие политикой освежит жизнь; в таком городке, как Вааса, он не хотел заводить романов, деятельность же спортивных обществ всегда казалась ему чем-то ненормальным — в футболе и хоккее ваасасцы уже много лет не могли добиться успеха, а легкая атлетика до того переполнена гормонами и стимуляторами, что обычный любитель пива или виски не годится больше для тренировок.

Я спросил, хочет ли он банку пива, он задумался, не был так уж уверен, что хочет. Я принес банку, откупорил и поставил на стол перед ним. Он спросил, выпью ли я тоже пива, я отказался, он уверял, что не привык пить один. Я велел ему все-таки пить пиво, пока оно не выдохлось и не нагрелось, и он отхлебывал из банки, продолжая беседовать. Я спросил, выпьет ли он еще банку, он отказался. Я посоветовал ему вступить в мужской хор, это, как известно, успокаивающее занятие для мужчин среднего возраста, там предавались порокам умеренно, и прошлое родственников не оказалось бы помехой для участия в хоре. Он утверждал, что для пения у него нет голоса. Я полагал, что отсутствие голоса — не помеха, в большой мужской компании будет незаметно, когда они все в торжественных случаях начнут кричать: «Сыном леса хотел бы я быть!»

Вернулись женщины и уже в дверях закричали, что жуткая жара и что кондиционер в машине не действует. Брательник просил, чтобы теперь я повез его и показал ему Атлантический океан, а жены пусть готовят обед. Кайсу сказала, что пока сложное и вкусное блюдо, которое она задумала приготовить, окажется на столе, мы успеем даже вплавь достичь другого берега и вернуться. Они купили вина, показали бутылки, но обещали нам стаканчик, лишь когда сядем за стол. Я сказал, что брательник уже начал утро пивом, его жена тут же запретила ему продолжать в том же духе. Я спросил про их детей, они ответили, что дети здоровы и хорошо успевают в школе.

Когда мы вышли из дома, брательник вспомнил о Тайсто, хотел, чтобы он поехал с нами. Мы прошли вдоль ограды теннисного корта к дому Тайсто и позвонили в дверь. Тайсто, в одних трусиках, вышел и сказал, что он еще спит. Мы приказали ему взбодриться и отправиться с нами странствовать по свету. Он впустил нас в дом и стал одеваться. Квартира была точно такой же, как у нас с Кайсу, и осматривать было нечего. Я спросил, убирал ли Тайсто тут хоть раз с тех пор, как поселился. Он признался, что убирал редко. Мы не пошли дальше гостиной, где валялись пустые бутылки из-под прохладительных напитков, скомканные бумажки, огрызки хлеба и позеленевшие обрезки ветчины. Я сказал, что Тайсто следовало бы обзавестись женщиной, которая позаботилась бы о нем, и брательник был того же мнения. Тайсто утверждал, что тут нелегко найти свободную женщину, финские матроны годятся по возрасту ему в мамаши, а молодые — не свободны. Брательник посоветовал ему разрушить чей-нибудь брак, увести чужую жену и половину имущества. Тайсто обещал постараться, огорчался, что я уже успел обрюхатить Кайсу. Кайсу была бы подходящей для него молодой и пригожей невестой, но с большим пузом она не годилась для тех работ, для которых ему нужна женщина. Я поторопил его в дорогу.

Наконец мы вышли из дома и зашагали к машине. Тайсто еще и на улице продолжал говорить о Кайсу, оценивая ее как женщину и кандидатку в жены. Я велел ему прекратить, не было сил в такую жару шутить о собственной жене. Когда подошли к машине, я взял в багажнике две бутылки френола и вылил в кондиционер под приборной панелью. По дороге в город Тайсто чертыхался на заднем сиденье и совал руку в решетку вентилятора, все проверял, действует ли охлаждение. Я сказал, что холодный воздух идет на заднее сиденье из трубки между передними креслами, Тайсто откинулся назад и стал держать руку перед трубкой. Оттуда шел неприятный запах. Тайсто ругал мою машину, но купить себе собственную не соглашался, хотя я и просил. Он поинтересовался, куда мы его везем, брательник сказал, что на банановую ферму — следить за качеством продукции, сменить «горилл» — надсмотрщиков. Тайсто не был уверен, стоило ли ради этого вставать с постели в такую нечеловеческую рань. Было уже около одиннадцати часов.

13

Мы подъехали к общему пляжу, оставили машину на стоянке на берегу, за рестораном и магазинами. Я нашел двадцатипятицентовые монетки для счетчика на стоянке, и мы пошли к воде. На песчаном просторе лежало множество людей, жарившихся на солнце, и мы уловили знакомый запах крема для загара; над морем была легкая дымка, и линии горизонта мы не видели. Море было тихим, лишь у границы берега можно было увидеть набегающую из открытого моря зыбь, которая разбивалась о песок; вода накатывалась на берег, замирала на миг и откатывалась обратно в океан, унося с собой песчинки, маленькие камешки и ракушки.

И здесь на пляже был причал, и мы шли к нему вдоль границы прибоя. Тайсто сказал, что вход на причал платный, брательник заявил, что у него есть деньги, чтобы уплатить. Мы смотрели, как люди загорают на пляже, брательник был недоволен тем, что женщины тут не обнажали под солнцем грудь, хотя это стало уже обычным на другом берегу, и брательник сказал, что с удовольствием изучил бы мимоходом местную грудеоснащенность.

Тайсто сказал, что нам следовало бы отвезти брательника посмотреть стриптиз, там девочки сбрасывают с себя все одежки, да еще под музыку, и там брательник сможет убедиться, что у них имеются не только сиськи, но и кое-что промеж ног, он даже сможет заняться с девочками более углубленными детальными исследованиями, лишь бы у него нашлись на это доллары в кармане. Брат не был уверен, что осмелился бы дотронуться до таких женщин. Тайсто убеждал, что женщины там все чистые и ухоженные и у каждой из них есть справка о здоровье, да и применение защитных средств обязательно. Брательник спросил, уж не постоянный ли клиент там Тайсто. На это Тайсто ничего ему не ответил.

Мы поднялись по ступенькам на причал. Я заплатил за вход за всех троих, и мы пошли в конец причала. Около воды жара не чувствовалась, но пока мы шагали по причалу из конца в конец, стояли, наблюдая за рыбаками, и смотрели в сторону Африки, брательник успел сильно обгореть. В машине я дал ему красную бейсбольную шапку и велел спустить завернутые рукава рубашки. Предплечья у него сильно покраснели, он постанывал и удивлялся, что на море не заметил, как жарит солнце. Я сказал, что ему еще предстоит многому научиться в жизни, Машина стояла на солнце, и в ней было жарко, как в духовке, но кондиционер быстро охладил воздух в салоне.

Я сказал, что мы поедем теперь на ярмарку, хочу купить набор инструментов, который видел там несколько дней назад. Брательник стал расспрашивать про ярмарку, я объяснил, что кто угодно может пойти туда продавать подержанные вещи и даже новые: инструменты, обувь и одежду, фарфоровых зверюшек. Брательник сомневался, стоит ли в такую жару ехать смотреть именно эти вещи, но я уже направлялся в сторону ярмарки.

Мы оставили машину в тени под большим эвкалиптом, от ствола которого полосками отделялась кора, и пошли на торговую площадь, вход туда стоил доллар, и я опять заплатил за всех. Того мужчины, у которого я в прошлый раз видел инструменты, теперь не оказалось, хотя мы обошли всю территорию. Мы разглядывали товары и людей, сидевших за прилавками.

Брательник внимательно рассматривал молодых женщин, на которых из-за жары одежды было немного, и фантазировал вслух насчет того, что скрывалось под этой одежонкой. Я спросил, давно ли у него такое беспокойное состояние и отказывает ли ему жена в супружеских утехах. Брательник сказал, что жена стареет гораздо быстрее, чем он, и стала поговаривать о предстоящей старости и новой, более спокойной жизни, которая наступит тогда, но к которой она еще не готова. Я велел брательнику сообщить в женскую организацию коалиционной партии. Тайсто сказал, что следует повезти брательника смотреть голеньких девочек теперь, когда нам удалось вырваться в город одним. Нам следовало бы показать ему таких американочек, которые потом будут сниться ему в Похьянмаа еще лет пять. Мы обошли всю территорию ярмарки во второй раз. Продавцы не предлагали нам своих товаров, они сидели под зонтиками или в дверях автовагончиков и старались оставаться неподвижными.

Пошли к машине. Я спросил, ехать ли к девочкам. Тайсто считал, что с удовольствием посмотрит на смуглых девушек, развлечется в день отдыха; чего хочется брательнику, мне казалось, было ясно еще на берегу моря. Я сказал, что теперь, когда мы покинули работу, все дни для Тайсто — дни отдыха. Машина тронулась.

Тайсто с заднего сиденья всунулся между нами и объяснял брательнику, куда мы едем, и про девушек, и про холодное пиво, которое нам подадут, а то и чего покрепче, если будет охота; хотя мы и живем тут в маленьком городке, но для ловкого мужчины здесь тоже найдутся утехи, о существовании которых на берегах Лайпайоки и понятия не имели. Но об этих утехах все же не стоило кричать на родине; там даже при выжигании маленькой межи между канав может легко вспыхнуть бог знает какой лесной пожар. Брательник успокоил, он, мол, не первый раз за границей.

Я подъехал к заведению, где были девочки. Этот белый оштукатуренный дом находился в стороне от главной дороги, и сейчас, в полдень, вокруг него не было ни одного тенистого места. На парковочной площадке стояло несколько машин, я поехал туда, оставил машину, и мы пошли под палящим солнцем к двери дома. Войдя, мы прошли через двустворчатые двери и оказались в большом помещении, где десяток мужчин сидели с пивными стаканами. У них у всех были на голове бейсбольные шапки, и они повернулись посмотреть, когда мы вошли. Мы сели, и нам подали пива. Девушка, принесшая пиво, знала Тайсто и погладила его по щеке, отдавая стакан. Брательник спросил, часто ли мы сюда ходим, я ответил, что нахожусь тут впервые. Он этому не поверил, подозревал меня в том, что я наведываюсь сюда раза два в неделю. Посреди помещения была танцплощадка величиной с почтовую марку, на ней-то, рассказывал Тайсто, и происходило представление.

Пришлось долго сидеть и ждать. Я выпил пиво, и парни тоже выпили, им принесли по второму стакану. Наконец из задней двери вышла смуглая девушка, прошла через комнату к нашему столу и попросила у меня монету в двадцать пять центов. Я спросил, что она с нею сделает. Тайсто велел мне выполнить просьбу девушки. Я нашел монетку, девушка взяла ее и, подойдя к музыкальному автомату, опустила в щель. Музыка заиграла громко, хрипло. Девушка вышла на середину и стала сбрасывать с себя одежки в такт музыки. Сбросив все, она изгибалась под музыку, пока пластинка не кончилась, но как только замер последний звук, собрала с полу свои вещички и, покачивая бедрами, удалилась. Тайсто спросил у брательника, видел ли он когда-нибудь раньше мулатку голой. Брат сказал, что в этом мире для него ничто не ново. Тайсто спросил, не позвать ли выступавшую мулатку за наш стол. Брательник этого не хотел. Я сказал, что жены уже ждут нас обедать, было уже час дня.

Следующую девушку мы ждали долго, она появилась и удалилась так же, как и первая. Я заплатил за пиво и увел парней. На улице начался дождичек — пока мы добежали до машины, успели намокнуть. По дороге домой Тайсто спрашивал у брательника, что он думает об американских девушках, но тот не захотел говорить о них.

Обед еще не был готов, женщины спрашивали, какие зрелища предлагал нам город Лейк-Уэрт. Брательник рассказал про пляж, и море, и про ярмарку. Кайсу пригласила Тайсто отобедать с нами, для него тоже был прибор на столе. Тайсто пошел переодеться, а мы с братом вытерлись и переоделись в сухое. Жена брата стояла у окна и говорила: до чего сильный ливень — домов за кортами не видно. Она вышла на улицу, когда ливень прекратился, и, вернувшись, рассказала, что он не освежил воздух, снаружи теперь жарко и сыро, словно большим ковшом подбросили пару в этой сауне, называемой Флоридой.

С приходом Тайсто мы сели за стол. Очень хвалили еду, уж женщины постарались. Мы назвали их великолепными поварихами. Брательник восхвалял свою жену и свой брак, в котором он живет долго и счастливо, познав радости и печали супружества, не забыл и детей. По мнению брата, все, что было, было хорошо. К тому времени мы уже выпили две бутылки. Все сочувствовали Тайсто, вынужденному вести на чужбине одинокую, холостяцкую жизнь. Мы не находили в холостяцкой жизни ничего хорошего и все спорили — брат, его жена, Кайсу и я. Невестка подавала на стол, она не позволила Кайсу встать из-за стола ни разу, пока мы ели, и сказала, что я небось позволяю жене выполнять тяжелую работу, а такое отнюдь не полезно женщине, находящейся в благословенном положении. Я стал припоминать, приходилось ли Кайсу выполнять тяжелую работу в последние месяцы; пожалуй, самым трудным делом было встать с дивана.

14

Поевши, мы сидели в гостиной. Жена брата рассказывала, каково быть учительницей в Финляндии, в Вааса, и каково проводить уроки, если большая часть времени в классе уходит на поддержание хотя бы такой дисциплины и тишины, чтобы те ученики, которые хотят учиться, смогли услышать голос учительницы, заглушаемый криками и хлопками. Я не прислушивался к тому, что она говорила, думал о своем. А она рассказывала о каком-то ученике, родители которого были явно сумасшедшими, вот и сын сильно повредился, умственно он все еще оставался на детском уровне, несмотря на то что был ростом уже в сто девяносто сантиметров.

Посреди всего Кайсу спросила у меня, обещал ли я Тимо поехать вместе с Отто, отвезти какой-то груз из Флориды в Канаду. Я спросил, где она это слыхала. Она велела мне отвечать на прямо поставленный вопрос. Я сказал, что подумывал об этом, Тимо ищет груз на обратный путь. Кайсу спросила, а чем ей заниматься в то время, поездка небось продлится не меньше недели. Я полагал, что она пока поживет тут, ей останется машина, на которой можно ездить по всему штату. Кайсу молчала.

Тайсто стал рассказывать, что у меня есть правило — ни о каких делах, в которых не уверен, особенно о таких, которые могут стать причиной ссоры, не говорить женщине слишком рано, чтобы не пришлось выдерживать две ссоры. Рассказанное в последний момент вызовет лишь одну ссору, которая и полагается. Тайсто считал, что этому меня научил мой большой опыт обращения с женщинами. Кайсу его объяснения не понравились. О поездке в Канаду я больше ничего не сказал.

Жена брата принялась уговаривать Кайсу лететь с ними в Финляндию; Кайсу, мол, успела бы вернуться оттуда к моему возвращению из Канады. В Финляндии Кайсу могла бы развлечься и показаться врачам, невестка считала уровень финских женских консультаций высшим в мире. Во Флориде визит к хорошему врачу-специалисту обошелся бы во столько же, сколько стоило слетать в Финляндию и обратно, да и дома все были бы рады повидать ее. Кайсу промолчала. Я сказал, что нам сейчас надо не решать вопрос о поездке на родину, а развлекать родственников. Невестка утверждала, что все время, сколько мы женаты с Кайсу, я обращаюсь со своей женой будто опекун, и это, мол, типично для Похьянмаа, и особенно для нашего рода.

Я угощал парней виски, но сам не пил, сказал, что мне, пожалуй, придется еще везти сегодня наших феминисток в город. Тайсто и брательник хлебали виски и произносили тосты в мою честь, говорили, что в моем лице они имеют преданного шофера, если захотят отправиться кое-куда, и поездка в длинном американском кабриолете, бесспорно, удалась бы на славу.

Кайсу помалкивала. Позже, после обеда, мы вышли из дому, парни захотели поиграть в теннис на корте. У нас не было ни ракеток, ни мячей, но Тайсто сходил за ними к Ээро, который, переселившись сюда, обзавелся теннисными причиндалами и частенько колотил по мячу. Тайсто никогда не играл в теннис, но как бывший бейсболист утверждал, будто обладает столь хорошей игровой хваткой, что сразу овладеет любой игрой. Парни крепко выпили, и из игры ничего не вышло. Жена брата упрашивала их покинуть корт, пока они не вывихнули ноги и не осрамились публично на весь жилой район, но брат заявил, что окончит игру лишь в том случае, если порвет связки так, что не сможет больше бегать. Тайсто утверждал, что он выиграл. Они долго спорили об этом.

Тапани и Ээро с женами остались посидеть у нас. Кайсу весь вечер помалкивала. Тапани подмигивал мне и говорил, что в деле замешан Тимо, Кайсу тоже сказала, что знает, чем занимается Тимо, и про его омаров, которые я собираюсь везти в Канаду. Тапани и Ээро — оба принялись уверять, как, мол, хорошо теперь, что и Кайсу уже знает о моем отъезде, по их мнению, в хорошем браке ничего нельзя скрывать от жены, они уверяли, что всегда в жизни были вообще сторонниками честности.

Нам удалось выпроводить их лишь ночью. Тайсто ушел последним, когда брательник уже заснул в кресле и свалился оттуда на пушистый ковер, опрокинув при этом на пол виски с содовой. Я подтер пол и отнес кусочки льда в раковину. Женщины давно ушли спать. Я провел брата в спальню, невестка и не слыхала, как я раздел ее мужа и уложил рядом с нею на узкую кровать. Брательник стал доказывать мне, что всегда добирался до постели только на своих двоих, позаботившись прежде о других, тех, кто не выдерживал приличной дозы алкоголя. Я соглашался со всем, что он говорил, накрыл его одеялом. В нашей спальне было тихо. Я лег на кровать совершенно трезвым. Спросил разок у Кайсу, спит ли она, но ответа не получил и решил оставить ее в покое. Из другой спальни какое-то время слышался разговор — желчные, словно звуки наждачной бумаги, упреки невестки и вялые ответы брата. Вскоре и там стало совсем тихо. Я лежал, стараясь уснуть.

15

Я проснулся от звонка в дверь и пошел открывать. Было семь часов утра. За дверью стояли Тимо и Отто, я спросил у них: разве в такую рань будят нормальных людей? Тимо сказал, что как раз в такую рань автопоезд уже стоит в Майами-Бич под погрузкой, а с Монреалем ему вчера удалось сговориться о мясе, которое мы доставим сюда обратным рейсом, мясо хорошо везти в машине, оборудованной холодильной установкой. Мне теперь следовало натянуть штаны, взять паспорт, деньги, водительские права и отправиться с ними — Тимо и Отто — в Майами-Бич. Я сказал, что к нам приехал мой старший брат из Финляндии и мне неудобно уезжать, Тимо спросил, намерен ли я вообще отказаться от этого подряда; я сказал, что просто хорошо бы отложить отъезд на день. Тимо не был уверен, что это удалось бы, поскольку омары вот-вот будут все погружены в машину и о времени погрузки обратного рейса договорено с Монреалем: рассчитано, что выезжать надо сегодня.

Кайсу в ночной рубашке вышла из спальни, увидела в дверях Тимо и Отто, но не сказала им ни слова. Ушла в кухню и осталась там. Тотчас же из кухни послышалось бульканье кофейного автомата. Я пригласил Тимо и Отто войти и посидеть. Они не хотели. Не верил я, что несколько минут за чашкой кофе задержат отъезд. Я пообещал им кофе и, заманив их в комнату, закрыл дверь; кондиционер с шумом включился, когда мы стояли в раскрытых дверях. Я спросил у Отто про его водительские права. Он достал из кармана бумажник, показал права и сказал, что ему вернули их вчера в полицейском участке, вернее, вернули юристу, которому Отто отнес деньги, полученные от Тимо. Отто показал и специальное разрешение на вождение автопоезда, лицензию, которая была оплачена до самой канадской границы. Тимо стал просить меня не подводить его, он сильно рассчитывал на аферу с омарами. Я принес всем нам кофе из кухни, Кайсу сидела там за занавеской и не ответила на мое «доброе утро!». Я сказал, что мне, видимо, придется сейчас поехать в Майами — забрать груз, но во второй половине дня вернусь взять вещи, и тогда обсудим, как Кайсу справится тут одна в эту неделю. Кайсу считала, что она и дольше одна справится. Я предложил поговорить, когда я вернусь за вещами, Кайсу спросила, с чего я так уверен, что застану ее тогда здесь. Я полагал, что за один-то день она далеко не уедет, но она утверждала, что хочет лететь со скоростью девятьсот километров в час.

Я пил с парнями кофе в гостиной. Сходил на кухню сделать бутерброды и попросил Кайсу составить нам компанию. Но она не желала находиться в нашем обществе, велела мне пригласить девиц из стриптиза развлекать нас, если нам уже с утра так скучно. Она сказала, что слыхала, как Тайсто и брательник вечером во хмелю обсуждали отдельные части тела девушек из увеселительного заведения, куда мы ходили вчера. Я спросил, есть ли у нее замечания относительно моего поведения. У нее не было уверенности, что они не появятся в скором времени. Я велел ей идти досыпать и встать в другом настроении, но она осталась на кухне.

В гостиной Тимо начал рассуждать, что, пожалуй, я им в Майами и не нужен. Отто сможет и сам выяснить все, что надо знать для управления автопоездом и холодильной установкой, а потом и мне расскажет, когда уже будем ехать на север. К тому же Тимо хотел лично проверить груз, посмотреть и убедиться, заморожены ли омары как следует и качественный ли это товар, прежде чем мы повезем их аж до самого Монреаля. Отто может подъехать, на автопоезде сюда, а я весь день смогу провести с родственниками. Я поблагодарил Тимо за это.

Брат вышел из спальни и направился в ванную. Судя по его голосу, чувствовал он себя худо, но, выйдя из ванной, выступал уже весьма бодро. Я предложил ему пива, но он сказал, что в этой поездке пива с него достаточно. Я не стал спорить. Брат пожал руку Отто и Тимо и сел за стол. Я принес ему чашку кофе. Он спросил у Тимо, что слышно и откуда взялся Отто. Я рассказал, что мне теперь предстоит поездка на север, но они могут переночевать здесь и без меня, а Кайсу или Тайсто отвезет их утром на аэродром. Брат был недоволен, что нам. приходится расставаться так скоро. Я пообещал провести в его обществе весь сегодняшний день, ведь парни приедут за мной в Лейк-Уэрт только вечером. Брат осторожно пил кофе и жаловался, как ему сейчас все не по вкусу, даже жизнь. Отто утверждал, что эта болезнь знакома, но от нее мой брательник не умрет, банки две холодного пива наилучшим образом прочистят застывшие кровяные сосуды в тех этажах мозга, где обычно мелькают мысли, и уравновесят кислотные показатели в пузе, но брательник все же пива не захотел.

Парни выпили кофе и направились к выходу, я пообещал быть дома вечером готовым к старту. Когда они ушли, Кайсу вышла из кухни, села на диван в гостиной, не отвечала на вопросы, и шутки брательника ее не смешили.

Кайсу была неразговорчивой и всю первую половину дня, и за обедом, который мы ели в ресторане на берегу и за который заплатил брательник. Кайсу не очень-то разговорилась и после обеда, когда мы опять сидели в Оушен Грин с моим братом, его женой и Тайсто, не выдержавшим одиночества в своей квартире. Я рассердился и велел Кайсу прекратить молчанку. Она попросила меня оставить ей денег. Я спросил, сколько она хочет. Опа напомнила, что я предлагал десять тысяч долларов. Брат, невестка и Тайсто тут же стали расспрашивать, что Кайсу станет делать с такой кучей денег. Я подписал чек, сказал, что за такую сумму тут можно приобрести собственный дом или роскошную машину. Кайсу взяла чек и ключи от автомобиля и уехала с невесткой в город. Я упаковал свои вещи.

Брат и Тайсто уверяли меня, что Кайсу скоро запросит мира. Когда женщины вернулись из города, я сказал Кайсу, чтобы она оставила ключ от машины у себя и отвезла родственников завтра утром на аэродром. Кайсу ответила, что всегда подчинялась указаниям, но произнесла это тоном, сразу отбившим у меня охоту говорить еще что-либо.

Парни приехали вечером. Я попрощался с братом и невесткой и попросил передать привет всем. Велел Кайсу беречь себя. Пошли на автостоянку, куда Отто привел автопоезд. Тимо показал мне накладные на груз и другие документы, сказал, что Отто знает о них все. Мы осмотрели автопоезд, обошли вокруг него, Тайсто и брат считали, что он огромен, как пароход. Отто поднялся на водительское место, я тоже полез в кабину. Сиденье помощника было жестким, покрыто синтетикой, и Отто считал, что, пока доедем до Монреаля, ягодицы превратятся на этом сиденье в хорошие отбивные. Позади сидений я увидел грязную постель, поперечные нары, на которых лежала войлочная подстилка, там мне предстояло спать, пока Отто будет вести машину. Отто начал разворачивать автопоезд, пришлось несколько раз то сдавать назад, то продвигаться немного вперед, наконец нос машины повернулся к выезду с площадки и мы тронулись по дорого через жилой район к большому шоссе. Сидя в кабине высоко над землей, я увидел еще раз между домами стоящих на площадке Кайсу, и брательника, его жену, Тайсто и Тимо, и все они махали нам, даже Кайсу, когда мы повернули, выезжая с территории Оушен Грин. Отто спросил, расстался ли я с женой поссорившись, я сказал, что какая-то неясность между нами осталась. Отто считал, что маленькие ссоры забываются; через неделю, когда вернемся, я буду для жены еще любимее. Отто уверял, что настоящую любовь разлука только укрепляет.

Часть III