Снова вышли из дота. Посмотрели на высокое июльское небо, прислушались к ставшей уже непривычной тишине леса, к настораживающей и кричащей, которая лишь обостряет чувство опасности: сознание того, что враг где-то рядом и в незримости своей кажущийся опаснее, чем есть на самом деле, приводит к уверенности, что это всего лишь передышка перед боем, который, кто знает…
Не удержавшись, Громов улегся на небольшой пригорок и, заложив руки за голову, умиленно уставился на неяркое, слегка подернутое дымкой солнце. На самом деле не было войны, не было десантников, не было дотов. Даже неугомонный, разговорчивый майор оказался где-то вне зоны его восприятия, и теперь единственной реальностью оставалось это все жарче пригревающее солнце да трио сосен с высокими пышными кронами, сомкнувшимися над небольшой ложбинкой, сплошь усеянной хвоей, шишками и мелкими веточками, из-под которых кое-где все еще просматривалась зеленая поросль.
Громов понимал, что все, что с ним сейчас происходит, попытка его сознания вырваться из реального мира и спасительно перенестись в иллюзорный мир тишины и спокойствия, оставшийся где-то за пределами очередной, сотворенной человечеством войны.
— Ну не томительно ли «погребать» себя в такие прекрасные доты, причем на самой передовой? — неожиданно ворвался в этот иллюзорный мир вполне реальный, хотя и потусторонний голос майора Шелуденко.
— Пока не знаю, поскольку не успел освоить эту процедуру. А ведь образно сказано: «погребение в дот».
— Потому и спрашиваю, что еще не успел принять командование дотом, — почему-то приглушил голос майор.
— В общем-то, дот для меня — не новинка. Хотя психика далеко не каждого бойца выдерживает это, как вы верно выразились, «погребение» в камни и бетон. К доту нужно привыкать, как и ко всякому замкнутому пространству — танка, например, не говоря уже о субмарине. Там, в дотах по Западному Бугу, мне приходилось…
— Да это понятно, — как-то нервно и не очень тактично прервал его комендант участка, — сейчас не время для воспоминаний. Может быть, я неудачно выразил все то, что пытался, но…
Громов нехотя приподнялся, сел, захватил обеими руками и долго просеивал сквозь пальцы пожелтевшую прошлогоднюю хвою.
— Так слушаю вас, товарищ майор.
Вместо того, чтобы тут же ответить, Шелуденко как-то странновато взглянул на него, пожал плечами и, зайдя под навес, созданный кронами сосен, долго расковыривал носком сапога слой старой, давно слежавшейся влажноватой хвои, уже порождавшей запах тлена и… грибов.
— Понимаешь, когда ты примешь командование дотом, это уже будет другая ситуация; тогда уже говорить об этом будет поздно. А пока что… мало ли что могло случиться. Например, задержался в бою с диверсантами… Был ведь бой? Был. Или давай я пошлю тебя с донесением в штаб…
— То есть, вам не хочется, чтобы я принимал командование дотом? — удивленно уставился на него Громов. — Предпочитаете, чтобы командиром остался старшина Дзюбач или же тот самый, как его… ну, словом, сержант-артиллерист?
— Да не в нем дело, лейтенант, — прекратил свои раскопки Шелуденко. — При чем здесь сержант? Мне тебя жалко. Там, — кивнул он на восток, — ты бы еще понадобился, еще, может быть, не один месяц повоевал бы, и, если бы повезло, может, даже остался бы жив. По крайней мере, так у тебя появился бы хоть какой-то шанс.
— Слава богу, я-то подумал, что вам не хочется отстранять от командования знакомого вам старшину.
— Опять мы не о том говорим. Там у тебя есть шанс.
— А здесь, в дотах, его нет?
— Здесь уже завтра или послезавтра мы окажемся в плотном и близком окружении, в мешке, в плотной осаде. Даже если уцелеешь в бою, выбор у тебя будет сугубо солдатский: либо позор плена, либо пуля в висок.
Громов понимал, что перед ним не трус и не предатель. Перед ним — умудренный жизнью человек, который по возрасту своему и по мудрости годится ему в отцы, а посему не стал ни дерзить, ни словесно геройствовать.
— Но ведь в дезертирстве тоже чести немного…
— Я не о дезертирстве, скорее — о целесообразности. Давай, сочиню донесение, скажем, о нападении диверсантов, и отправлю тебя в Подольск, в штаб… Застанешь ты этот штаб в Подольске или нет — это уже вопрос десятый, а вот оправдательный документ у тебя будет. Твое дело маленькое, ты выполнял приказ! Да и кто там, в этом водовороте отступающих войск, будет с тобой разбираться? Зато любой командир захочет иметь у себя бравого взводного.
— А вы?
— Что я? Я уже буду в кольце врагов, так что своим разбираться со мной будет не так-то просто.
— Вам не хотелось бы уйти отсюда?
— Разговор не обо мне! — резко напомнил майор. — Обо мне вообще речи быть не может. Так что думай…
Громов не отвечал, и майор уже решил было, что тот согласен.
— Только этого разговора у нас не было, понял? — вновь занервничал Шелуденко, понимая, что поступает хоть и по человеческому сочувствию, но против приказа высшего командования.
— Успокойтесь, товарищ майор, его действительно не было, — резко подхватился на ноги Громов. — И потом, я ведь из семьи военного, офицера… С детства приучен к тому, что приказ есть приказ и что на войне каждый должен пройти через то, что ему суждено судьбой и командирами.
Майор лишь мельком взглянул на него и, словно бы устыдившись своей непростительной слабости духа, отвернулся.
— Мыслишь ты, конечно, правильно, по-офицерски, — проговорил он глуховатым, взволнованным голосом. — Кстати, я не знал, что ты из семьи кадрового военного. Там свое воспитание. Впрочем, и там тоже случаются…
— В любом случае я признателен вам, майор…
— Только ради бога не подумай, что я пытался проверять тебя, петрушка — мак зеленый…
— Может быть, мой отец сейчас точно так же пытается спасти кого-нибудь из своих молоденьких лейтенантиков. Поэтому и служить под его командованием, «по-родственному», я отказался, хотя возможность такую мне предоставляли.
— Вот так оно в жизни и бывает, петрушка — мак зеленый. Ладно, о чем могли, поговорили, и душу, будем считать, отвели, — резко одернул гимнастерку Шелуденко, словно собирался показаться перед строем. — Тогда вот что, лейтенант: с обстановкой я тебя ознакомил, инструкции ты, будем считать, получил. Как и мое командирское благословение к ним.
— Так точно, инструкции вместе с благословением.
— В таком случае, уже через полчаса ты будешь в доте. Времени больше не теряй: готовь орудия и прочее оружие… О людях не забывай. Проверь, как там у вас с водой. Кстати, у вас там, в нижнем ярусе дота, свой колодец, правда, вода слегка с душком, но… вода! В общем, задача командира тебе известна: в любой ситуации пытаться предусмотреть даже то, что в общем-то предусмотреть совершенно невозможно.
— Понял.
— Да, и пойдешь туда не один. Красноармеец Кожухарь! — позвал он рослого солдата, оказавшегося неподалеку, — очевидно, тот уже искал майора, — с катушкой телефонного провода за спиной. — Считайте, боец, что вам повезло. Пойдете в дот вместе со своим новым командиром. Это ваш связист, товарищ лейтенант, — сразу же перешел майор на официальный тон. — Красноармеец Кожухарь.
— Прекрасно, одним бойцом больше.
— Надежным бойцом, — явно сыграл на восприятие Кожухаря. — Можно считать лучшим связистом укрепрайона, а возможно, и всего военного округа. Я тут подзадержал его… Специально для того, чтобы было кому провести вас к доту.
— Тогда все, — взял под козырек Громов. — Разрешите идти?
— Счастливо. Через два часа позвоните, доложите обстановку. Завтра, если позволит время, сам наведаюсь. Даст бог, наведаюсь, если, конечно… — и, не договорив, махнул рукой.
«Если позволят время и… враги», — мысленно закончил фразу Громов. Слишком уж стремительно развивались на этом участке события.
— Но в общем-то оборону мы пока что держим, — поспешил успокоить его майор. — Мало того, на том берегу тоже есть еще несколько наших частей. Где-то там, севернее, немцы продвинулись далеко вперед, а здесь — в основном румыны, эти торопятся не спеша, а главное, с опаской.
— Значит, и мы тоже с отходом спешить не будем, да и отходить будем не торопясь. Все, пошли… — обратился Громов к Кожухарю, — лучший связист всей Красной армии и Военно-морского флота.
18
Бригадефюрер подъехал к ресторану в то время, когда там уже стояли машины Канариса и Мюллера. Он взглянул на часы: до назначенного адмиралом времени встречи оставалось почти пять минут. Судя по всему, Гейдрих стоически утверждал германскую гиперпунктуальность, которую Шелленберг всегда считал слишком преувеличенной.
Входить в ресторан бригадефюрер не торопился. Неспешной походкой бездельника он прошелся до конца квартала и, постояв на перекрестке, понаблюдал за такой же неспешной и немноголюдной жизнью улиц. Все вокруг выглядело обыденно, буднично. Шелленберг понимал, что любая попытка хоть как-то подготовить город к фронтовым условиям немедленно была бы замечена иностранной агентурой, журналистами. И представителями полпредств. А фюрер хотел нанести удар совершенно внезапно, насколько это позволяла приграничная обстановка. И все же развязывать масштабную войну, в которой уже менее чем через сутки окажутся втянутыми большие части Европы и Азии, и ничего не предпринимать для подготовки столицы к противовоздушной и прочей обороны и вообще к военной жизни…
Солнце уж медленно выползало из-за шпиля ближайшей кирхи, однако откуда-то, со стороны Шпрее, а возможно, и с самой Балтики, накатывались клубы полудымки-полутумана, превращая город в мирную, в еще не до конца проснувшуюся обитель.
В эти минуты Шелленберг чувствовал себя Нероном, который знал, что менее чем через сутки не только этот город, но и вся страна заполыхает. И что факел уже зажжен.
Ровно в десять все были в сборе. Когда Канарис произнес: «Господа, прошу к столу», Мюллер мрачно изрек:
— Все заговорщики в сборе.
Канарис попытался не реагировать на это колкое замечание, однако это ему не удалось. Шелленберг заметил, как на мгновение взметнулись вверх его брови и как осуждающе взглянул он на обер-гестаповца рейха.