— Понял, что по-житейски. Потому ничего такого и не слышал. Зря кобуру, как девку, щупаешь, лейтенант.
— Хитер ты, рулятник. Опытен. С Гражданской, что ли?
— Да нет.
— Вообще не воевал?
— На фронте — нет.
— Где же еще?
— Да после войны немножко пострелял.
— Как это «после»? Когда?
— Да отряд у нас был. Небольшой. Против коллективизации сгуртувались. Советы нас, конечно, бандой называли. Хотя, какая мы банда? Свое, кровное, от заезжих коммунистов-коллективизаторов отбивали — вот и весь наш «бандитизм».
— Так ты против красных, что ли, воевал?! — оживился Штубер.
— Белые не раскуркуливали.
— Почему же тогда не расстреляли?
— Сам не пойму. Вроде бы стрелял в ихних не хуже остальных. Червонец дали. Может, потому, что сам не из богачей был… Но хорошо знал, как это самое богатство наше, крестьянское, дается. Потому и стоял за справедливость.
— Десять лет — тоже не скупо.
— Аккурат червонец. Это у них, как у Господа Бога в аптеке. На что-на что, а на пули и лагеря коммунисты не скупятся. При всей своей нищенской бедности. Правда, два годка не досидел. Отпустили с миром.
— Ну, отпустили… Дальше что? Они простили тебе, а ты — им? Зла не помня, голову сложу?
— А ты вроде как не русский?
— Не русский? — насторожился Штубер. — Почему не русский? То есть, почему так решил?
— Да произношение какое-то такое… Литовец со мной один сидел в лагере. Вроде бы хорошо говорил по-русски, правильно. А все равно чувствовалось: прибалтиец! С той поры я всегда чувствую прибалтийцев.
«Вот тебе и подсказка… — молвил себе оберштурмфюрер. — Выдавай себя за литовца. Или латыша…»
— Чуть-чуть не угадал, — молвил вслух. — Эстонец. Из «красных эстонцев». Отец в интернациональной бригаде воевал. Литовцы — они русые. И произношение другое. Эстонец-то эстонец, но когда называют «нерусским» — обижаюсь, — почти искренне, без наигранности, рассмеялся Штубер. Этот ненаигранный смех он натренировал давно, еще когда совсем юным действительно начинал свою агентурную работу в Эстонии. Под видом агента торговой фирмы. — И вообще, отношения к делу это не имеет.
— О том и гутарю, лейтенант. В кого я стрелял, за что сидел — все со мной и при мне. Во всем этом мы тут сами разбираться будем. Они же, германцы, пусть не суются.
— Вот за это хвалю. Это по-нашенски.
Выждав еще несколько минут, Штубер понял, что самое опасное место беседы они миновали. Показывать водителю удостоверение, согласно которому он является лейтенантом Красной армии Валентином Трифоновичем Гуревским, оберштурмфюрер все равно не собирался. Но все же…
24
Дорога пролегала как бы по террасе, проложенной у самого гребня возвышенности, и отсюда, с высоты ее, Штубер мог спокойно осматривать левый берег, на котором, где-то там, между мостом и горой, затаились доты укрепрайона. Правда, отсюда они почти не просматривались — русские позаботились о естественной маскировке, но все же он, очевидно, был одним из первых немецких офицеров, которые вот так, спокойно, могли рассматривать всю линию обороны противника на том берегу: окопы, блиндажи; врытую в землю неподалеку от разрушенного завода артиллерийскую батарею. Впрочем, вон и дот. На склоне горы. Ага, отсюда он угадывается довольно четко. Жаль, что нет фотоаппарата…
— Что за машина? Чья орда? — остановил их машину подполковник-артиллерист, как только они выбрались за разбомбленную и почти целиком сожженную окраину молдавского села.
— Моя, товарищ подполковник. Лейтенант Гуревский, — спокойно ответил Штубер, выходя из машины. — Если вас интересуют документы, то их только что проверяли.
— Меня интересуют люди, а точнее — штыки. Кто такие? Куда вас направляют?
— Куда именно — пока не ясно. Новобранцы. Подкрепление. Приказано прибыть в дивизию, а там уж — на усмотрение командиров.
— Кто ж это приказал? — неожиданно вмешался водитель машины, стоя на подножке. — Вроде как не было приказа, чтобы ехать сюда, на молдавский берег.
— Ну да, чем дальше от фронта, тем спокойнее, — зло взглянул на него Штубер и, достав портсигар, предложил подполковнику закурить. — На фронт ему, видите ли, не хочется, — вполголоса проговорил он. — Все, мол, на тот, левый, берег, а мы — в самое пекло премся.
Водитель хотел еще что-то сказать, однако, наткнувшись на цепкий взгляд лейтенанта, запнулся. Тем более что рука офицера вновь легла на кобуру.
— Слушай, козак-станичник, махры у тебя не найдется? — тотчас же впился в плечо водителя лысоватый красноармеец, один из тех троих, что пристали к их машине во время бомбежки.
— Не найдется, — резко отреагировал бывший контрреволюционер.
— А то бы угостил, — не отставал от него Лозовский, поняв, что, если сейчас не отвлечь его, тот может наговорить лишнего.
— Так, водитель, — гаркнул Штубер, — займите свое место в кабине! И ждите дальнейших указаний.
— Шоферюга. Ему бы по бабам-тыловичкам шастать, — согласился подполковник, провожая взглядом поспешливо уходящего водителя. — Так в какую дивизию тебе приказано?
— Да тут, в машине, старшина был старшим. Вот только убило его. Мне же приказали доставить их сюда. Мол, новобранцы. На передовой виднее, куда их.
— Черт знает что. Полная неразбериха. Сколько их у тебя?
— Надо выяснить. Четверо погибло. Несколько человек пересело с другой машины, которую немцы разбомбили. Думаю, человек тридцать наберется. Эй, Лозовский, посчитать людей!
— С водителем — двадцать восемь, — ответил тот через несколько минут.
— Извините, товарищ подполковник, все, что есть.
— Как думаете: больше подкрепления не будет?
— Похоже, что нет. Вы вот что, возьмите нас всех под свое начало, товарищ подполковник. Коль уж судьба свела…
— Да? — задумчиво окинул его взглядом подполковник. — А что, и возьму. У меня от полка — одно название осталось. Чехлов! — позвал он кого-то из черневшего неподалеку блиндажа.
— Я! — показался в проеме коренастый крепыш с пилоткой, одетой поперек головы, как треуголка.
— Перебрось пополнение в третий дивизион. Передай его капитану Грошеву.
— Есть перебросить в третий дивизион! — гаркнул Чехлов так, словно командовал парадом целой дивизии.
— Кстати, от дивизиона — тоже одно наименование… Два боеспособных орудия, — объяснил подполковник Штуберу. — Так что воевать личному составу придется без орудий, в окопах, по-пехотному.
— Последний заслон перед Днестром, — согласно кивнул Штубер. — Дело ясное. Если есть раненые, советую отправить их на машине на тот берег.
— Есть, конечно.
— Лозовский, — все еще не выпускал инициативу из своих рук Штубер, — проследите за погрузкой раненых! — А когда Лозовский приблизился, вполголоса приказал: — Ни на шаг от водителя. В случае чего, снимай его ножом или пулей и уходи то ли на грузовике, то ли пешком.
— Понял. Он у меня не пикнет.
Но уже через несколько минут ситуация изменилась. Как оказалось, двое раненых умерло, одного санитар не советовал везти в машине, потому что тряски он не выдержит, а вот в спокойствии может и отлежится. Еще троих легкораненых подполковник приказал оставить в батальоне.
— По закону Спарты, — объяснил он Штуберу, — раненые должны разделить судьбу всего войска.
И тотчас же приказал погрузить новобранцев в машину и доставить в батальон.
25
Холмистая равнина уводила все выше и выше к горизонту, и иногда Громову казалось, что они поднимаются куда-то в горы; уходят к каким-то лесистым вершинам, спасаясь от войны и собственного страха. Вот и тропинка становится все каменистей, подъемы круче, а трава на разрытых желтоватых склонах холмов — жестче и скуднее.
Однако чем ближе Громов и Кожухарь подходили к фронту, тем явственнее становилась артиллерийская канонада. А вскоре она разгорелась с такой силой, словно эти двое оказались в центре какого-то огромного сражения — окруженные, беспомощные, однако все еще хранимые судьбой.
Время от времени в сознание лейтенанта даже закрадывалось опасение, что фронт прорван, фашисты вышли к реке и уже форсируют ее, а дот принял бой без коменданта, который так и не сможет пробиться к нему.
Каждый раз, когда такая мысль въедалась ему в душу, Громов буквально наступал на пятки неспешно шагавшему впереди него Кожухарю, стараясь подогнать его, и, тяжело дыша в затылок, раздосадованно спрашивал:
— Ну, где он, где?! Далеко еще? Скоро покажется эта проклятая река?
— Чего же проклятая? Река как река! — обиженно вступился за Днестр связист, поправляя болтавшуюся у него за спиной катушку с кабелем. — И до пещеры нашей недалеко.
— Какой еще «пещеры»?! — возмутился лейтенант. — Это вы что, о доте?!
— Ото еще километр, — словно бы не слышал его слов связист, — и будем на месте. Та вы не волнуйтесь, товаришу, — забывал добавлять звание Кожухарь. — Немец же на том берегу Днестра, а мы — на этом. Кто ж ему с ходу даст такую реку перейти? С ходу ему никто не даст. Так что всегда успеем.
Говорил Кожухарь с сильным, характерным украинским акцентом, неспешно растягивая слова, словно выкрикивал их для кого-то, стоящего очень далеко. Но при этом не особенно заботился, чтобы его действительно услышали! Больше общался с самим собой. И прислушивался тоже в основном к себе.
— Да уж надо бы успеть, — в который раз мрачно соглашался лейтенант, мысленно поругивая себя за несдержанность.
— Послушайте, Кожухарь, а как вы чувствуете себя в доте? Не страшно оставаться в подземелье?
Кожухарь удивленно оглянулся на лейтенанта, покряхтел и, не спрашивая разрешения, уселся на произраставший из пригорка валун.
— Я ведь не один там буду. Одному было бы страшно. А если всем взводом…
— Но ты понимаешь, что, когда немцы прорвутся на этот берег, все мы окажемся в каменном мешке?
Кожухарь непонимающе уставился на лейтенанта, но затем взгляд его несколько прояснился.
— Если вы боитесь, лейтенант, — вдруг понизил он голос, — можете не идти. В доте скажу, что вас убило, чтобы не бросились искать да по связи спрашивать