– Электрон, – согласно кивнул кардиец, – что это за колонна? На ней какие-то письмена, но отсюда они не очень-то разборчивы. Можешь прочитать?
– В этом нет необходимости, я знаю их наизусть.
– Даже так?
Эвмен мысленно завязал узелок на память – обязательно разговорить своего раба, насчёт его прошлого. Сидонянин, уверяющий, что знает наизусть содержимое древних тирийских надписей, составленных на неродном ему языке, интриговал царского секретаря с каждым днём все сильнее. Как же, всё-таки, мало он узнал его за эти два года с небольшим... Нужно навёрстывать.
– Значит, колонна стоит и в нашем времени?
– Да. Только её сняли с постамента.
– Что там написано?
Дракон неспешно обошёл обелиск кругом, остановился возле западной грани, на которой необычных значков было больше всего. Некоторое время финикиец рассматривал их, а потом, прикрыв глаза, заговорил в своей привычной слегка шипящей змеиной манере:
– "Окружил я стеною святилища ваши, не тронул их, разве Тиннитовых жриц отдал желавшим их, но и те не остались в обиде, получив по два шати. Рядом я выстроил храм Величайшей Владычицы истин, и Сокровенного Ра. На рассвете он Хепри, а после – Атум – Создатель заката. С ними поставил храм Нейти, божественной лучницы, что покарает любого, пусть в рубище он, иль в короне, и пусть колесниц у него десять тысяч – единой стрелы на них хватит. В вашем же храме дарите животных, вино и цветы для Сети-змееборца, что поражает нечистых отродий Дуата, и даже Апопа. Пусть вы Баалом двубожным его нарекли и верите в копья его громовые. Пусть вы поймёте Хатор, как Аштарт, богиню любви, материнства и млека. Только не смейте вознесть на алтарь и Аштарт, и Баала, и мерзкой Тиннит-Исефет богопроклятой, душу живую. Тем, кто содеет сие, пусть виновен лишь муж в святотатстве, чашу вина изопьёт вся семья, и добавлю я Истины каплю. Если младенец таков, что способен испить только груди, тогда я сверну ему шею, как гусю, ибо должно истреблённым быть мерзкое семя Дуата! Тех, кто в обряде Тиннит, с алтаря пожирает младенцев, бронзой велю замотать, без различий на простолюдинов и высокородных, старушек отвратных и юных красавиц, старцев немощных и, равно, младенцев грудных. Прямо на том алтаре, чтобы твари Дуата блевали, неугасимым огнём обольём, не жалея не Гебовой крови, ни камня Сети. И возожжём нечестивцев, отнюдь не из мести, о верные люди Тисури, да не из страха, чтоб вас отвращал от таких приношений, а чтобы семя Апопа навек обратилося в пепел!"[100]
На протяжении всей речи Эвмен внимательно смотрел на своего раба, лицо которого не выражало никаких эмоций. Когда Дракон закончил, кардиец отвернулся он него, снова взглянув на обелиск. Проговорил негромко.
– Значит, такова вера твоих отцов и доныне?
Дракон не ответил.
– Не могу сказать, что я хоть в чём-то не согласен с тем, кто установил этот обелиск, – добавил Эвмен, – кем бы он ни был...
– Бог требует крови младенцев, – сказал финикиец, – могущественный бог. Господин ещё не убедился в его неодолимой мощи? Даже цари приносили на алтарь собственных новорождённых детей. В чёрные времена опасности Тиру, никто из них не роптал. Человек лишь червь. Кто посмел бы противиться воле Баал-Хамона?
– Хочешь сказать, что когда мы осадили Тир, Адземилькар тоже...
– Наверняка.
Кардийца передёрнуло. Он и прежде слышал много неприятного о богах "пурпурных", но полагал сие надуманным теми, кто недолюбливал финикийцев. Люди вообще склонны сочинять небылицы, наделяя чужаков наимерзейшими чертами и обычаями, однако теперь, стоя возле свидетельства оных, Эвмен чувствовал себя особенно погано.
– Разве господин не знаком с поэмами Софокла, Эврипида и Эсхила? Забыл жертву Агамемнона в Авлиде? И многое иное, что рассказывают эллины о своих богах и героях?
– Это было тысячу лет назад. Мир был юн и дик.
Дракон усмехнулся.
– Мы сейчас как раз и пребываем в этом юном и диком мире. Как изволил заметить господин, "тысячу лет назад".
– Откуда ты знаешь? Адар-Мелек говорил о временах Хирама...
– Истину установить просто. Памятник сей воздвиг человек, чьё имя и поныне помнят в Тире. Звали его Горсиантеф.
– Как?
– Горсиантеф, – повторил раб и добавил, – если это имя произнести правильно, то звучать оно будет – Херу-Си-Атет.
Эвмен вздрогнул.
– Тот, кого Шинбаал назвал своим соправителем?
– Да. Это по его приказу выбили надпись-предупреждение. А на северной стороне обелиска цари Тира писали свои имена.
Дракон вздохнул и по памяти перечислил:
– "Я, царь Йаххурим, родил Шинбаала царствовать. Я, царь Шинбаал, родил Абд-Мардука царствовать. Я, царь Абд-Мардук, родил Адземелькара царствовать. Я, царь Адземилькар, родил Итту-Баала царствовать. Я, царь Итту-Баал, родил Аштарт-Мера царствовать..."
Дракон посмотрел на Эвмена и добавил:
– Власть этой династии прервали дети Реки, фараон Сети. Однако после перерыва в столетие записи возобновились. И продолжались от Ахирама Великого до царя Эли-Улая.
Эвмен пошёл вокруг обелиска, всматриваясь в письмена. Остановился у северной стороны.
– Здесь всего один ряд знаков.
– Зрение не подвело господина, – кивнул раб, – здесь написано: "Я, царь Йаххурим, родил Шинбаала царствовать". И все.
– Это значит...
– Именно так. Благодаря этому обелиску мы можем знать, куда нас занесло. Во времена, когда Горсиантеф жив и здравствует. Он – правая рука фараона Менхеперры. Господин слышал о нём?
– Нет, – честно сознался Эвмен, – сказать по правде, о Египте я знаю только то, что писал Геродот...
Дракон покачал головой.
– Сей муж повествовал о более поздних временах. И в рассказе его много небылиц.
– Ты и его читал? – удивился Эвмен.
– Нет, но слышал кое-что от знатоков его "Истории". Господин забывает, что предыдущий хозяин своего недостойного раба не в каменоломнях содержал.
– Ты же был его помощником в торговых делах, при чём здесь знатоки сочинений Геродота?
– В торговых делах иногда пересекаются люди разных занятий, – улыбнулся Дракон, в эту минуту ставший особенно похожим на змея.
Эвмен поморщился.
– Ладно, отвлеклись. Так что ты знаешь об этом Менхеперре?
– На моей родине, до сих пор в знатных семьях детям рассказывают о нём, хотя и минуло двенадцать веков.
– Чем же он так знаменит?
– Менхеперра совершил семнадцать походов в земли Ханаана, Сирии и Мидии, не потерпел ни одного поражения, ни разу не отступил. Он рассеивал воинства врага, десятикратно превосходящие его числом, создал могучее царство, которое соседи боялись даже спустя столетие после его смерти. Потому и помнят о нём. В наших летописях сказано: "Не осталось ни клочка земли, который бы не ограбил Менхеперра".
От внимания Эвмена не укрылась оговорка финикийца: "в знатных семьях", однако сейчас его заботили вещи куда более важные, нежели интригующая осведомлённость раба-секретаря в вопросах древней истории.
Великий полководец. Никем не побеждённый...
Прищурившись, Эвмен снова взглянул на острую, ослепительно сияющую в лучах Гелиоса вершину обелиска. На мгновение показалось, что над головой прошелестели огромные крылья, а через мгновение небритой щеки коснулось что-то невесомое, скользнуло вниз. Кардиец покосился себе на грудь: к хитону прилепилось пёрышко. Обычное белое пёрышко...
Два дня пролетели, как один миг. В делах и заботах Эвмен ни разу не присел передохнуть, и уж точно ему не довелось больше простаивать в задумчивости у подножия камня, коему боги присудили стать беспристрастным свидетелем вечности.
Шинбаала больше не допрашивали. Стратеги долго беседовали с Драконом, финикийскими триерархами во главе с Адар-Мелеком, с местными жрецами. С их помощью в головах македонян сформировалась довольно подробная и внушительная картина этого нового старого мира. Настолько внушительная, что Гефестион в тот же вечер нажрался до совершенно скотского состояния, а Парменион опустил руки, не имея ни малейшего понятия, что же ему теперь следует предпринять. Впервые в жизни он, сам себе удивляясь, твердил, как заведённый:
– Александр... Надо ждать Александра...
Наконец, выведенный своим менее впечатлительным сыном из краткого постыдного оцепенения, старый полководец полностью погрузился в дела поддержания и укрепления дисциплины перепуганного войска. Он вернулся в лагерь возле Старого Тира и своим громоподобным рыком, не гнушаясь и кулаком, приводил в чувство малодушных. Их стремительно возраставшее число чудом удалось удержать на зыбкой грани, за которой уже никакие увещевания, никакие казни, не спасли бы войско от неминуемой катастрофы.
К концу пятого дня после События, Эвмен доковылял по постели, еле волоча ноги и моментально уснул. Однако сон не принёс долгожданного отдохновения. В царстве Морфея кардийца преследовали бесчисленные, донельзя странные образы. Он видел двух воинов, в полном облачении необычного вида. Прикрывшись щитами и потрясая копьями, они кружились один вокруг другого у подножия крепостных стен незнакомого, но явно очень большого города. Все вокруг в странной дымке. Неразличимы лица, не слышны звуки. Крылатая тень на стене. Он обернулся, но никого не увидел. Вязкая чернота подступила вплотную, обволокла его разум и утянула в бездну, где больше не было снов. До самого утра.
А на рассвете в Ушу примчался гонец на взмыленной лошади, пьяный без вина и сияющий от счастья. Он выкрикнул одно имя и свалился без чувств.
Через три часа в коридор, образованный вопящими от восторга воинами, прибежавшими к восточным воротам Града-на-берегу, горделиво вышагивая, вступил Букефал, за которым бесконечной змеёй тянулась колонна гетайров и гипаспистов. Александр вернулся.
7. Откровение
Отряд колесниц, ведомый Тутимосе, вступал на Пепельную Пустошь. Хранители и лучники выстроились перед Величайшим. Судя по всему, Нейти-Иуни не понесли потерь, как и прикрывавшие их Хранители. Зато колесницы... От семи десятков хевити осталось не больше половины. Некоторые, незначительно пострадавшие при опрокидывании, наскоро ремонтировались. К иным подводили новых коней, взамен выбитых. Тараны потеряли почти все. От двух сотен лёгких осталось и вовсе менее трети. Только массивные хтори не понесли потерь.