Во второй раз Шкарин очнулся уже под землей. Параши в камере не было, и под сортир пришлось приспособить дальний от спального места угол. К вони он скоро принюхался. Тепло давал электрический обогреватель. Шнур удлинителя уходил по стене в отверстие в потолке, до которого узник доставал головой.
Были здесь и другие заточенцы, он это чувствовал и некоторых слышал. В первые дни в соседней камере за кирпичной стеной томился какой-то рыбак. К тому времени, как Шкарин попал сюда, тот уже словил белочку: гонял чертей, звал жену Алену, детей, срывался на плач. Он слышал, как потом рыбака уводили.
«Миска!» «Корыто!» «Миска!» «Корыто!» Голос каждый день был не тот, что вчера, но слова — одни и те же. На вопросы, которые задавал Шкарин, снаружи не отвечали. «Корыто! «Миска!» Он подавал ее через узкий проем в двери и получал назад с несколькими разваренными в кашу рыбинами. Таким же способом пополнялся в корыте запас сильно разбавленной теплой бодяги, которая была здесь вместо воды. Рыбу не чистили. Чешуя, кости, вареные кишки, которые приходилось выковыривать наощупь, — после каждого приема пищи куча мусора у входа становилась немного больше.
Алюминиевая кружка в камере — такая же, как была у него на Серёдкинском строгаче, и даже вмятина на том же боку. Он как-то пробовал не пить, но печень после алкоголя требовала жидкости: продержался несколько часов, дольше не смог. Сегодня пойло крепче, человек в камере чувствует это по запаху. Вдобавок к спирту — еще что-то непонятное, травяное. Он вспоминает про «горячего» рыбака за стеной, выливает жидкость обратно в корыто и возвращается на свое место.
Лежа на боку лицом к стене, пленник ковыряет ногтем щербину в цементе между кирпичами до тех пор, пока не забывается тяжелым бредовым сном. Во сне он видит фонтан с прозрачной водой, где плещутся русалки с чешуйчатыми хвостами и огромными грудями.
Звук отпираемого засова будит его. Пленник не открывает глаз и старается дышать ровно, как спящий. Скрипят нерасхоженные петли. Двое подходят к матрасу.
— Поднимайся!
Он долго не мог привыкнуть к свету, глаза слезились. Над ним стоял усатый, который встречал его во дворе, в правой руке он сжимал знакомый кистень. С ним был молодой — с фонарем. Впервые узник смог оглядеть свою загаженную камеру. На вид она оказалась еще меньше, чем на ощупь.
Шкарин послушно встал и повалился обратно на лежак с соломой, изображая пьяного. Полежал. Якобы попробовал еще раз — и снова мягко упал. Его насильно подняли и подмышки поволокли к выходу. Из коридора, куда выходило несколько закрытых дверей, они втроем поднялись в ледяное помещение. На полках стояли ящики с замороженной рыбой.
Через лабиринт стеллажей его вывели на двор, где толклось еще несколько мужиков, все — бородатые, кроме единственного мясистого пацана.
С пленника содрали одежду и запихнули в деревянное корыто с холодной водой. Пухлый пацан взял губку, опустился на колени перед корытом и начал драить ему кожу. Остальные смотрели молча.
Бывший зэк дал закончить очередное издевательство над собой, выбрался из воды с помощью чужих рук и не глядя лягнул в том направлении, где стоял усатый с кистенем. Почувствовал, что не промазал. Его пытались схватить сразу несколько мужиков, но он четко сработал локтями и побежал к частоколу.
Топот. Вопли за спиной. Опередив погоню на долю секунды, он повисает на двухметровом заборе из бревен. Подтягивается. Перебрасывает тело на другую сторону и катится вниз по колючему бурьяну.
Свет фонаря на столбе сюда не доходит. Ночь безлунная. Только по запаху он понимает, что рядом река. По траве и камням ощупью добирается до берега и на четвереньках входит в воду.
Дна уже нет под ногами. Беглец гребет изо всех сил наперерез течению. По черной глади шарят лучи фонарей. Он не видит в темноте летящего камня, но слышит плеск воды. Потом еще один, совсем близко. С третьей попытки невидимому метателю улыбнулась удача. Шкарин не успел почувствовать боли в затылке, но перед тем, как погрузиться в холодную влажную черноту, расслышал над ухом тонкий омерзительный свист.
Его пальцы пахнут ладаном, даже навоз не перебил его. С полным ведром Геннадий выходит из сеней на скрипучее крыльцо. Малек уже перед ним. Ясно, чего хочет, шебутной. Хозяин пса поднимает ведро вровень с грудью, и так несет до теплицы. Всю дорогу пес вертится у ног и просительно виляет хвостом.
В самодельной теплице на фундаменте из просмоленных шпал Мария растягивает граблями навоз по гряде. Геннадий вытряхивает перед ней на землю новое ведро. Малек тут как тут.
— Тьфу! Навозник! — В сердцах жена машет граблями вслед довольному псу, который с полным ртом коровьего навоза вперемежку с дождевыми червями несется к открытой двери. — Ген! В последний раз червяки у тебя в подвале зимуют! Чем хлев хуже? Тепло!
Геннадий собрался было сказать жене про температурный режим, но вовремя одумался и не полез на рожон.
— Прилуцкий, что ли, заходил? — вместо этого спросил он. — Малек лаял.
— Невзор из Ящеров. Куриного навоза взял.
— Для привады?
— Для мази. Говорит, лишайного кота подобрал.
— И что, от лишая навоз поможет?
— Бог его знает. Валерку Христовича вон травяным чаем от пьянства вылечил.
— Андрюха говорит: пошел вчера к Валерке блесен занять, а он прямо в сенях на половике дрыхнет. Так и не добудился.
— Ирка не хвастала, — удивилась Мария.
— Что, Андрюха врать будет?
— Ну всё равно, считай, зиму продержался. Никогда не было, чтоб не пил столько. Ирка его и к наркологу, и к священнику водила.
— К священнику? К какому?
— Он прямо в клинике какой-то платной в Пскове принимает. Шесть тысяч за прием. Через два дня, как съездили к нему, Валерка еще сильнее запил. В позатом, что ли, году было.
Мария с усталым видом прислонилась спиной к раме. Геннадий взял у нее грабли из рук и сам взялся за работу. Под вечер солнечного дня в теплице, даже с открытыми окном и дверью, стояла духота. Пот тонкими струйками стекал по спине: ощущение, будто какие-то гусеницы забрались и ползают под рубахой.
Когда Машка попросила его помочь в парнике, они с Матюхой как раз собирались пойти проверить сеть на ночь. Сын вызвался идти один, но без взрослых к Великой его не пускали. Он расплакался. Мать с бабкой стали на него ругаться и довели почти до истерики. В конце концов не выдержала Дашка, бросила свою математику и потащила брата к реке с таким грозным лицом, как будто задумала утопить.
Сейчас на огороде раздались голоса вернувшихся с Великой детей. Первым в парник ввалился Матвей. На входе он зацепился ногой о шпалину и чудом не расквасил нос.
— Папа! Папа! Там дядя!
— Какой дядя? Где?
Малыш задыхался от волнения:
— Голый! В сети!
— Утопленник, — объяснила Даша, которая следом за братом перешагнула высокий порог. Лицо у дочери под веснушками было бледное-бледное.
По дороге к дому Матюха успел сообщить о происшествии Никитке, а он, ясно, побежал делиться новостью с бабушкой. Как раз за самогоном зашел Валерка Христович, за ним — Андрюха Евстафьев, и к тому времени, как Геннадий с супругой — детям в этот раз было велено остаться дома — добрались до реки, на берегу собралась половина деревни. Сеть с бледным утопленником огромного размера уже вытащили на траву.
Андрей Евстафьев с сигаретой в зубах сидел на корточках под ивой на берегу, в отдалении от остальных. Листья над его головой мелко трепетали от речного ветра. При виде зятя он вяло махнул ему рукой.
— В город в полицию, наверное, позвонить надò — Геннадий нащупал мобильник в кармане разгрузки, но тут навстречу из толпы выступил майор Борис Прилуцкий в оранжевой ветровке.
— Позвонил уже, — сообщил он.
Вот и привадил ладаном! Геннадий сунул телефон обратно в карман и отвернулся к реке, чтоб не глядеть на белого мертвеца. На волнах играли янтарные блики.
Старушки в своем кругу обсуждали чрезвычайное происшествие:
— Кто в такую погоду купаться полезет? Ночью еще на той неделе заморозки были.
— Пьяный и в прорубь полезет, их всегда к воде тянет.
— Этот еще и без трусов.
— Да будто все в трусах купаются! Мишка мой покойный, как из бани, выскочит, бывало, — бегом к уткам в мочило, — начала вспоминать самогонщица Валентина Ерофеевна. — Сам красный как свекла, от задницы пар идет. Я ему сколько раз говорила: матери-то хоть моей постыдись, голышом по двору бегать.
— Ой, Мишка твой, ой, — Горбунова, старейшая в компании, дважды перекрестилась со стыдливым выражением на лице: первый раз в начале фразы, второй — в конце.
— А может, убили его, и мертвого в реку сбросили?
— А голый за что?
Вместе с женщинами на берегу стоял Максим Пахомыч Дубенко, круглый и ладный, похожий на Деда Мороза розоволицый старичок с такого же цвета лысиной на голове. Он произнес рассудительным тоном:
— Раздели, вот и голый.
— Да что тут гадать! Из Ящеров его принесло! — тут же вставила Зинаида Михайловна, его супруга, и с этими словами обернулась к травянистому склону.
К реке спускался батюшка Власий. Из запоя он так и не вышел — это прихожане могли понять еще издали по его походке. Медленно и с великим трудом он сошел вниз и обвел осоловелыми глазами собравшийся люд:
— Откуда приплыл?!
Сначала вопроса не поняли. Потом Геннадий указал в направлении против течения.
— Ты, ловец человеков, ступай домой! А мертвые пусть сами хоронят своих мертвецов! — молвил святой отец с тем гонором, какой, бывало, просыпался в нем во хмелю, и ткнул перстом Геннадию в грудь. Тот отступил на шаг, почти в воду.
Ногой в летней туфле отец Власий попытался столкнуть утопленника вместе с сетью в реку, но не рассчитал своего движения, споткнулся о труп и сам оказался в воде. Геннадию с Прилуцким пришлось лезть за ним.
Спустя минуту Власий в мокрой рясе сидел на траве и смотрел на мелкие волны. Купание, кажется, пошло ему на пользу. Когда на берегу оказались двое оперуполномоченных из Псковского уголовного розыска, он поздоровался с ними уже своим обычным трезвым голосом.