Не успела Алена сказать об этом, и уже пожалела. И про «Газель»-то не надо было говорить, раз он сам не слыхал. Теперь подумает директор, что дура с глухой деревни явилась милостыню клянчить и небылицы сочиняет напропалую.
Он продолжал допытываться:
— Кто говорит?
— В деревне. Сама не помню уже, от кого в первый раз услышала. Но вот нашему покойному Козакову его дед рассказывал: видел в камышах на островке громадную дохлую ящерицу. Еще при Сталине. Ни телефонов, ни фотоаппаратов-то не было тогда. Он поплыл обратно, мужиков позвал поглядеть. Когда вернулись на лодках, трупа уже не было: то ли рекой унесло, то ли еще куда делся. Но вонь стояла такая, что все почуяли, кто на остров приплыл. И Андрюха Евстафьев, Юрки моего напарник по рыбалке, тоже про вонь говорил.
— И он ящериц видел?
— Он не видел. Но еще в январе в новолуние полез к ним Юрку искать и на самую службу попал, или как ее назвать. Спрятался рядом с большой доминой на берегу, где они молятся. Слов не расслышал через бревна, но точно, говорит, не по-православному молятся, и скорее не молитва это даже, а заклинание. Под гусли ее пели. Собрался в прокуратуру на них заявление подавать, да я его отговорила. Не будет толку.
— Верно отговорила, Елена, — похвалил святой отец. — Про что он писать собрался? Про то, что молятся соседи не по канонý Так ведь не при царском режиме, слава Богу, живем. Кладбище у них тоже, наверное, отдельное?
— На юге области где-то около Невеля. Но это по их словам. А раз дед Федор Ларин, царство ему небесное, видел, как ночью они возле островка нашего, который на излучине и где Козаков дохлую ящерицу видел, большой мешок в воду бросали. А на следующий день узнали, что бывший старейшина ихний Михалап помер. Об утопленниках, кстати, — вспомнила Алена, — на той неделе принесло из Ящеров одного с пробитым черепом. Сбежать, видно, от них пытался. Полицейские приезжали и сказали, что месяц он у них в уголовном розыске числился. А тут здрасте, выплыл целехонький, и рыбами не объеден.
— Ваши Малые Уды к какому приходу относятся?
— В каком смысле? — не поняла Алена.
— В церковь в какую деревню ходите?
— У нас свой храм, святого Дионисия.
Директор «Верочки» отчего-то нахмурился:
— И что настоятель про ваших чудных соседей говорит?
— Мол, что христиане они такие же, как и мы, только обряд другой: без священников да без икон, и Господу не в храме, а в своих домах молятся. Про домину на берегу сказал, когда его спрашивали, что там староверы снасти хранят. Но Андрюха-то своими ушами молитву оттуда слышал.
— Сама крещеная?
— А как же. Елена в крещении.
Александр указал на место перед компьютером:
— Садись, голубушка, к брату Нектарию, он у нас за делопроизводство отвечает.
Алена послушно уселась. Еще с минуту директор фонда постоял за ее спиной и после этого направился в храм, на лице у него застыло сосредоточенное выражение.
Названный Нектарий улыбнулся, показав мелкие редкие зубы. Голос у него был под стать росточку: почти детский, но с приятной хрипотцой:
— Документы понадобятся по вам и по деткам.
Алена полезла в сумку за прозрачной папочкой, с которой в последней раз ездила в собес.
В притворе напротив «Верочкиного» офиса работала церковная лавка. Пока Нектарий перепечатывал в компьютер, что нужно, с ее паспорта, и потом с детских свидетельств о рождении, Алена от скуки подглядывала за продавщицей. В косыночке, возраста непонятно какого, улыбается сама себе по-блажному. Она даже про себя попеняла на начальника, который доверил эдакой дурочке работать с деньгами. Но когда одетая по-городскому старушка подошла подать две пометки за упокой и купить свечу, Алена забрала свои мысли обратно: сдачу с красной пятисотенной «дурочка» сосчитала гораздо быстрей, чем делала это Надька Прилуцкая у них в деревенском ларьке, и вдобавок еще какой-то образок уговорила бабку купить — за двести рублей, если она правильно расслышала.
Тамара Петровна Давыдова, мать пропавшего без вести, стояла на четвереньках перед открытым трельяжем и листала фотоальбом в коричневом переплете с въевшейся пылью. С ее слов полицейские узнали, что женщина половину своей жизни была завучем в псковской школе и, перед тем как уйти на пенсию, на несколько лет заняла пост директора. Сын Михаил Львович Давыдов пошел по ее стопам: получил педагогическое образование и тоже в свое время директорствовал — в престижной городской гимназии с экономическим уклоном. Потом они переехали в Тямшу, здесь он работал простым учителем математики.
— Эта — последняя. — Тамара Петровна вручила Ивану Сабанееву групповой снимок. На лице у бывшей учительницы были очки в толстой траурно-черной оправе. По глазам было не похоже, что она плакала.
Класс ее сына на фотографии — раза в два меньше, чем тот, в котором учился Иван в своей завеличенской школе, всего человек пятнадцать. Михаил Львович в коричневом пиджаке стоит между двух рослых девчонок с прическами и с растерянной доброй улыбкой глядит в объектив.
— А покрупнее нету?
— Только старые.
Сабанеев повертел фотографию в руках, раздумывая, возвращать ее или нет.
— Я на компьютере у себя посмотрю. На Новый год в школе фотографировались.
Лейтенант обернулся к дивану, где сидели двое мужчин помятого вида. Обоим, как и пропавшему учителю, было чуть за сорок. Голос принадлежал тому из двоих, который был с лысиной, а сложением — пониже и покоренастей. Одет он был в огородные джинсы и застиранную футболку с принтом английской рок-группы из 70-х.
— Вы его последним видели?
— Я, — подтвердил мужчина.
— В котором часу?
— Ночью, не помню точно. После того, как в актовом зале мероприятия закончились, мы уже взрослым составом собрались, чтобы День Победы отметить. Павел Петрович первым ушел. А мы с Михал Львовичем еще посидеть остались. Час был, может, два, когда разошлись. На мобильник не посмотрел.
— У жены его лучше спросите! Разве не видите, что он не помнит ничегò! — Мать поднялась на ноги и хлопнула дверцей трельяжа, на котором остался лежать раскрытый альбом.
Сабанеев вытянул шею и разглядел под пустым местом на странице снимок форматом поменьше: тот же класс в темно-синей форме, но на пару-тройку лет младше: из мальчишек и девчонок не все достают Михаилу Львовичу до плеча.
— Какую вы должность занимаете в школе?
— Завуч, — не без гордости ответил коренастый в дырявой футболке. — Ну и географию с трудами веду. А Павел Петрович — психолог.
Психолог на диване рядом с ним был одет в летний костюм в полоску. Особой приметой служил шрам, который снизу вверх пересекал вертикально левую щеку, бровь и половину лба, и был оставлен, с большой вероятностью, лезвием топора.
— Конфликты у него были с кем-то из соседей или коллег? — задал вопрос майор Копьев.
— Только с директором ругались иногда. Но она ни с кем поладить не может. Старческая деменция.
— Полная клиническая картина, — закивал психолог.
Кроме трельяжа с диваном, в помещении уместились два больших шкафа, письменный стол с телевизором и этажерка. С одной из полок выпирал наружу сложенный рулоном полосатый матрас. Из-за чрезмерной меблировки комната в хрущевской квартире, и так небольшая, казалась совсем крохотной.
На диване психолог обернулся к завучу:
— А вы про бомжа участковому рассказали?
— Про какого бомжа? — тут же заинтересовался Копьев.
— Может, и не бомжа, не знаю. Приглашал меня выпить один. Ночью с 1-е на 2-е мая.
— Где это было?
— Возле моего дома на улице Святой Ольги.
— Покажете? — Копьев не нашел свободного стула в комнате и устроился на узком деревянном подоконнике. Когда он отошел от окна, хозяйка тут же бросилась задергивать шторы, хотя на улице и не думало смеркаться. Люстра загорелась тоскливым желтым светом.
Психолог со шрамом от топора первым встал с дивана и, как только они вышли в подъезд, начал свой монолог:
— Снижение социального статуса, самооценки, тотальная смысловая девальвация, опустошенность, — перечислил он, — вы же понимаете, всё это — обычный фон для развития алкогольной зависимости. Вдобавок, кризис среднего возраста. Хотя лично у Михал Львовича все проблемы тянулись из детства. Отец умер рано, а у Тамары Петровны доминирующий тип личности, вы, наверно, сами заметили. Это катастрофа для ребенка. Я не видел ни одного нормального человека, который вырос бы в подобных условиях, у всех что-то не так. Она сказала вам, что это мы с Александром Николаевичем споили его. Я не стал при матери говорить, но, на самом деле, Михал Львович на работе выпивал с тех пор, как устроился в школу. В шкафу в кабинете математики у себя держал бутылку. — Рассказчик на этих словах обернулся к завучу, и тот на ходу согласно закивал.
Вместе с полицейскими они спускались уже к первому этажу. На лестничном пролете пахло жареной рыбой.
— Женился Михал Львович поздно, после тридцати, — продолжал психолог. — Мать, естественно, сразу не сошлась с невесткой: такие матери — они не готовы сыновей делить с другими женщинами. Родился ребенок, стало еще хуже. Бабушка привычные воспитательные практики стала применять к внуку, невестку не спрашивая. А Михал Львович — он не мог Тамаре Петровне и слова сказать, мать для него оставалась авторитетом. Жена молодая долго терпела, честное слово, другая раньше ушла бы. При разводе разменяли две квартиры, их с женой и матери. Бывшая жена увезла ребенка в Тверь, она оттуда родом. У Михал Львовича оставались еще долги, и с матерью вдвоем им денег не хватало на двухкомнатную в городе. Купили здесь, в Тямше. В Пскове он был директором экономической гимназии, а тут устроился на ставку учителя математики. Школа у нас обычная, среднеобразовательная, без уклонов. Но самым тяжелым для него была разлука с сыном. Всю свою душу он вкладывал в классное руководство, сублимировался, так сказать.
Говорить он закончил уже на улице. Копьев и Сабанеев слушали, не перебивая. Мужчины вчетвером миновали школу, потом школьный стадион и повернули в частный сектор. Изогнутая дугой улица Святой Ольги выходила на деревенское поле. На горизонте за ним чернел лес.