Огород психолога был предпоследним от края села. Посреди участка с двумя теплицами из густой поросли девичьего винограда выглядывал зеленый дом в один этаж. Когда компания приблизилась, в ячейку изгороди просунул нос пес, похожий на лайку, с пушистым, закрученным в тугое кольцо хвостом.
Психолог остановился, не доходя до калитки:
— Первомай мы отмечали втроем у Александра Николаевича, на Зеленой, 9А. Михал Львович у него ночевать остался, а я домой пошел и не дошел немного. Ну, перебрал, понимаете. Вот здесь закемарил, у забора. — Рассказчик махнул рукой в сторону железной сетки. Пес за ней наклонил голову набок и с любопытством глядел на чужаков. — Проснулся от того, что кто-то меня толкает. Смотрю, человек надо мной стоит. На вид не то, чтоб обязательно бродяга, не знаю. Но одет так себе, какой-то весь неухоженный. «Не спи, — пихает меня, — замерзнешь». Помог подняться. Я смотрю снова: не из наших точно. Сам он пьяненький был, но, может, и прикидывался. «Как звать тебя?» — спрашивает. «Павлом», — отвечаю. «Ну а я — Петр». С Первомаем поздравил. «Согреться, — говорит, — тебе сейчас надо скорее, а то пневмонию, не приведи Господь, заработаешь. Пойдем, налью сто грамм». Ночь и правда холодная была, но я отказался, неладное почуял. «Нет, — говорю, — извини. Спешу, дела у меня». «Ну Христос с тобою», — отвечает и по улице обратно в сторону школы пошел.
— А куда приглашал, не сказал?
— Не сказал.
— Возраст?
— Нестарый по голосу. Он вообще в капюшоне был, а я не разглядывал особо. Бороденка мне только запомнилась: странная, как будто фальшивая.
Завуч щелчком сбил со щеки комара:
— Может, и правда замаскирован был?
— Может, — сказал лейтенант Иван Сабанеев.
Напротив хозяйства психолога через узенькую улочку Святой Ольги зеленела картофельная посадка, у дороги запорошенная пылью. Где-то ревела бензокоса. Ветер доносил аромат первого весеннего покоса.
— Машины не заметили?
— Белой «Газели», что ли? В этот раз не видел.
— А раньше?
— Ну проезжала как-то, да.
В разговор вмешался завуч:
— Три года назад пропал наш школьный сантехник Виктор Иванович, перед ним — Хороводько, Толик еще в 90-е, — он начал загибать пальцы, — Кротов в 89-м, еще раньше — Королев, Лапушкин. Всего шесть человек, кого только я помню. И участкового нашего прежнего так и не нашли, кто зарезал.
Иван Сабанеев перевел вопросительный взгляд на майора:
— Мельниченко, на здешнем участке работал, — объяснил тот. — Осенью 94-го был убит вместе с супругой у себя дома в постели. Множественные колото-резаные. Среди ночи ворвалось несколько человек.
— За полгода до его убийства Толик потерялся, мужичок здешний, немного с простинкой, — снова заговорил завуч. — У вас там в Пскове до деревенского дурачка никому не было дела, а Мельниченко не мог успокоиться. Копал. И всё больше в сторону Ящеров. За день до того, как его зарезали, он в школу приходил детей опрашивать: Людмила и Невзора Асичей, сестер Сварожич. Младший Сварожич, Ждан, я не помню, ходил в школу уже тогда, или еще нет. А Невзор Асич был со мной в одном классе.
— Дети из Ящеров учились у вас?
— С тех пор, как школу построили, говорят. Я учил последних: Божика, Любаву, Богдана Асича. Их на домашнее обучение перевели после одного происшествия.
— Что за происшествие?
— Случись оно в другой деревне, это и происшествием не назвал бы никто. Так, шалости детские, — решил уточнить завуч. — Еще в наше время староверы особняком в школе держались, да и к ним никто не лез: побаивались. Так и с младшим поколением продолжалось. Но тут неожиданно Божик с одним мальчишкой задружился: семья многодетная, неблагополучная, из города к нам переехали. Дошло до того, что он этого Вадика — так мальчишку звали — в гости пригласил. На школьном автобусе вместе доехали. На дворе у себя он предложил ему в прятки сыграть, и, когда Вадик в сарай запрятался, Божик его там закрыл и не выпускал, пока родители не вернулись: они куда-то уезжали по делам. Вадик своей матери всё рассказал, та пришла жаловаться. Родителей-Родичей к директору вызвали, спокойно поговорили. На следующий день они уже вместе с Асичами и Любавиным отцом из Ящеров приехали и заявления написали на перевод детей на домашнее обучение.
Долговязый белобрысый мужичок в спортивных штанах и в майке вывалился на крыльцо. Из распахнутой двери за его спиной доносилась музыка. Чей-то визгливый женский голос в избе пытался перекричать певца:
А за окошком месяц май, месяц май, месяц май.
А в белой кружке черный чай, черный чай…
На негнущихся ногах-ходулях мужичок прошлепал в сторону забора, за которым не заметил наблюдавших за ним троих лиц духовного звания, остановился перед клумбой с желтыми ромашками, одной рукой приспустил штаны и стал справлять малую нужду. Отец Александр брезгливо отвернулся:
— Не пойму, в каком часу надо за стол сесть, чтобы к одиннадцати утра в столь безобразном виде быть?
— С вечера еще гудят. К ним родственники из Пскова на майские приехали погостить. — Власий указал на зеленые «Жигули» с многочисленными ржавыми пробоинами у забора. — Люди бедные и незлобивые.
— Родственники?
— Христовичи сами. Про родственников не ведаю.
К хозяйству Христовичей примыкал выморочный двор стариков Токаревых. Дальше стоял без забора еще один заброшенный дом, каким-то чудом сохранивший все окна, кроме чердачного. В шифере как пролом от снаряда чернела круглая дыра.
— Нечаевы здесь жили, — стал рассказывать Власий, — Сразу как совхоз распустили, в Псков уехали. Долго, говорят, изба на продаже стояла, да не нужна никому была. В те годы все из деревни в город ехали, обратно — никто. Так и бросили избу. Живы, нет ли, один Бог ведает. Тут Комаровы, померли оба, — они поравнялись уже со следующим домом. — А напротив — Волкова Тамара Михална, вдова, в прошлую осень от ковида померла.
Летом накануне, когда мать еще и не думала помирать, сын приезжал к ней из города покрасить забор. За ярко-салатовой изгородью опрятный домик с занавесками на окнах стоял как жилой.
— Вымирают, гляжу, ваши Малые Уды, — подытожил городской священник.
— Да кто не вымирает нынче? Бабаево возьмите, или вон Неклочь, в Сорокине тоже два жилых двора осталось — везде сплошной декаданс.
Как ни отговаривал Алену отец Власий, та поехала подавать заявку в «Верочку». Андрюхе об этом проболталась, а он уж ему донес. Деревенский священник ожидал, что городские приедут со дня на день, но не думал, что будет это в воскресенье, да еще что в храм к нему заявятся.
С утра голова гудела как благовест, и браги налить было некому: хозяйка с внуком Никиткой поехала в Крюки непутевого зятя в колонии навестить. В том, что остался он непохмеленным, Власий теперь видел Господень промысел. Не то чтоб боялся он этого городского Александра, равного с ним по чину иерея, но и лишних пересудов в епархии не хотелось: в последние годы начальники церковные за здоровый образ жизни хуже комсомольцев стали ратовать. Недолог час, вино на причастии клюквенным морсом заменят.
Осмотревшись в храме, Александр попросил проводить их с помощником до Алениного дома, и по пути всё задавал вопросы: и не столько про Алену, сколько про сами Малые Уды: давно ли деревня стоит на реке? И сколько храму лет? Да отчего такое название двусмысленное?
Помощник его, инок Нектарий, всю дорогу внимательно слушал их разговор и молчал. Он был ростом чуть выше карлика, а с лица — немного юродивый. Как обычно с юродами, возраст нельзя было определить на глаз: можно и двадцать дать, а можно и весь полтинник.
Впереди уже показалась Великая.
— Слыхал, приход ваш Дионисийский совсем оскудел с тех пор, как на погосте Выбутском храм Николы Чудотворца восстановили?
— Не особенно. Раньше, конечно, и с Бабаева, и с Сорокина на праздники люди бывали, да всё равно всё больше местные, как раньше ходили, так нынче и ходят.
— Давно вы тут подвизаетесь?
— Десять лет нынче, как мой предшественник настоятель отец Фалалей гибель лютую принял, Царствие ему Небесное, — Власий крестится, не сбавляя ходу.
— Что за гибель? Не слыхал.
— Зима дюже студеная была. Замерз насмерть, у причала нашли вон.
— Вечная память! — Александр вслед за деревенским священником осеняет грудь крестом и щурит глаза на реку. За деревцами на другом берегу дымит печная труба. — Там у вас Волженец?
— Волженец, верно, — удивляется его осведомленности Власий.
— А староверы у вас еще где-то поблизости, говорят, обитают?
— Выше по течению, за излучиной деревня их. Отсюда не увидать.
— Давно они тут у вас?
— Испокон веку. Еще при княгине Ольге селение в летописях где-то помянуто было. Когда раскол случился, они при старой вере остались, от священства нашего отказались, хоть и продолжали для виду в церковь ходить. Формально к нашему малоудскому приходу относились. В старину, сами знаете, было чего опасаться: и заживо жгли их, и в тюрьмах истязали, чтоб от веры своей отреклись. А как гонения закончились, тогда уже открыто себя старообрядцами объявили, но до сего дня добрые отношения с нашим приходом сохранили. С праздниками друг друга поздравляем.
— Я вот к чему всю эту беседу эту завел, — стал объяснять городской священник. — Во Владимирском храме под Печорами приход освободился. Молодежи полно желающей, да епископ, когда мы об этом беседовали, мне признался, что иерея с опытом служения найти хочет — участок непростой, мол, по-своему. Вот я про вас и подумал. Не хотите перебраться? Не город это, конечно, но деревенек вокруг — тьма, и при церкви домик есть, ни с кем делить не придется. В наши-то лета тяжко уже по съемным мыкаться.
— Да что мне этот домик, Господи! Я у хозяйки своей как у Христа за пазухой. И покормит, и постирает.
— И всё же подумали бы.
— Не слыхали вы, может быть? Издревле обитель наша Дионисийская окормляет здешний приход. Настоятели назначают