Река Великая — страница 16 из 43

Кто всем прощает, тому самому прощения не будет — этому учил Святовита его отец, и не зря учил. Вовремя надо было собственного сына воспитывать — нынче поздно. Уже когда сам Богуслав в рейсы ездить стал, сколько раз Святовит твердил ему: не бери соседей! А он Юрку Семенова тащит! Хлеб-соль, как говорится! Про интеллигенцию то же самое, и про сидельцев бывших. Пьяницу неприметного надо брать, ненужного — такого, что, хоть есть он, хоть нет, никто не заметит.

Учителя из Тямши искали всем миром: добровольцы, школяры, их родители, еще и бывшие ученики из города подрядились — оказалось, что их похищенный, пока не осел в Тямше, директорствовал в псковской школе. По деревням во всей округе развесили портреты. Один из них Святовит сорвал вчера вечером с забора пристани, хотя чужой машины в Ящерах в тот день никто не видел, да и собаки молчали.

По лестнице из темницы учитель поднялся с трудом — чуть ли не на руках выносили. Сейчас он сидел в корыте на дворе пристани. Юный Богдан Асич с закатанными по локоть рукавами стоял на коленях и драил губкой податливое тело. Не то, чтоб старинами это было заповедано, но у них в общине издревле так повелось: самый младший совершает омовение жертвы перед событием.

Старик Доброгост Лешич подошел к нему:

— Ну что, забрало нашего педагога?

— Забрало как есть, — пропыхтел Богдан с мочалкой в руке.

Чтобы удостовериться в этом, другой старик ткнул лучом фонаря в лицо жертве. Учитель в воде не отвернулся и даже не зажмурился.

— Истинно, не притворяется. Действует отвар. Для шабановского медведя, видать, Невзор с весом просто просчитался.

— И сомы, и белены ему в два раза больше положил, чем другим кладу, — возразил лекарь, стоявший тут же.

— В два разà Может, запах из-за этого почуял и пить не стал?

— Ясно дело, почуял, — подхватил третий старец. — Хитрый. Святовита при первой встрече вон как кулачищем приложил!

— Хорошо, что по носу попал! А коли бы в глаз, подумай?..

— А что тут думать? От такого удара враз бы зеница из ока выскочила. Тогда и надо было его порешить. Только зря месяц водкой поили.

— Кто гадал, что побежит он? Спасибо еще, что желтый с Пиявина помереть не успел, а то метали бы жребий как в старину, — эти слова принадлежали ветхому Велибору Лешичу, старшему брату стоявшего у корыта Доброгоста. Майская ночь была теплой, но кровь не грела древнего мужа. От холода он прижимал ладони к животу в теплом вязанном свитере.

Юноша поднялся с колен и теперь внаклонку натирал губкой без мыла плечи и шею учителя в корыте. За время в темнице у пленника успела вырасти жидкая бороденка, кожа покрылась коростой от грязи. Каждое прикосновение мочалки причиняло ему боль, но он принимал ее с совершенной покорностью. От дурманного зелья мысли были вязкие и тягучие. Остаток воли растворился в этой трясине.

Среди собравшихся на дворе Михаил Львович не сразу, но узнал рослого парня, который нагнал его ночью после праздника возле школы и спросил время. Они тогда заговорили. Когда он обмолвился о своей работе, парень рассказал, что сам учился у них в младших классах и стал расспрашивать о своих прежних педагогах. Слово за слово было предложено выпить. Бутылка водки оказалась у парня с собой. Вдвоем они вернулись на школьный двор и разложились там на лавочке. Белой «Газели» Михаил Львович не запомнил — пришел в себя уже в кромешной темноте на бетонном полу.

Ужасов об общине в Ящерах он был наслышан и от детей, и от коллег. Завуч-приятель говорил, что «Газель» раньше водил старейшина, а теперь водит его сын — и этот сын действительно учился в их школе, пока общинники не перевели своих детей на домашнее обучение. Бороды у давешнего собутыльника сейчас не было. То ли побрился, то ли борода была накладная. Рядом стоял, похоже, его отец — предводитель общины. Поверх джемпера у старейшины был надет плащ, скрепленный золотой застежкой. Когда его мойщик-подросток наконец бросил мочалку, отец с сыном вдвоем вытащили голого и мокрого педагога подмышки из корыта и повели к высокому срубу без окон. Остальные шагали следом за ними.

Над дверью сруба был нарисован белой краской непонятный символ: ромб с точкой посередине. Помещение с полом из известняка было размером с большой школьный класс, но только не прямоугольной, а квадратной формы. Ровно по центру на камне стоял то ли золотой, то ли позолоченный идол в половину человеческого роста.

Когда Михаила Львовича подвели ближе, он смог лучше разглядеть божка. Тот имел человеческое тело и голову рептилии с двумя глазами-впадинами и широким лягушачьим ртом. На золотистой коже была прочеканена пятиугольная чешуя.

Перед постаментом лежали крест-накрест два толстых бревна, скрепленные между собой. Жертву уложили на эту конструкцию, заставили широко развести конечности и привязали запястья и лодыжки к бревнам. Голова осталась болтаться в воздухе над полом.

Он проводил взглядом двоих своих сопровождающих, которые вернулись к остальным. Все вместе общинники выстроились полукругом позади алтаря. Предводитель взял в руки гусли с золотыми струнами и сначала заиграл, а потом запел. Слабый басок его подхватил хор голосов. «Яша-яша-яша», — или что-то вроде этого: такой был рефрен в песне на языке, которого Михаил Львович на понимал. Сначала они просто стояли и пели, а потом под эту простенькую мелодию начали выплясывать танец, вроде народного, только какой-то совсем нелепый. По каменному полу шумно топали ноги. Руки поднимались и опускались в такт.

Кто-то положил на пол фонарь, и он освещал голубым светом движущиеся в танце фигуры. Дальняя половина помещения осталась погруженной во мрак. Из этой тьмы на свет хлынуло полчище огромных черных ящериц: десятки или сотни — они все устремились к связанной жертве. Песня звучала всё громче, но Михаил Львович больше не слышал ее из-за собственного крика. Черные твари облепили его. Каждая жаждала причаститься горячей кровоточащей плоти.

Когда кровавое пиршество было закончено, и последняя из гадин покинула требище, старейшина убрал пальцы от золотых струн и взмахом руки остановил пляс. На кресте из бревен остались обрывки веревки и несколько свежих кровавых пятен. Розовые обглоданные кости были разбросаны по полу вокруг жертвенника.

VI. Июнь

Младший из подопечного семейства Ухватовых катил по кухонному линолеуму машинку из недавнего пожертвования от крупного магазина игрушек и издавал губами звук, который напоминал больше мычанье коровы, чем работу мотора. Когда он заехал под стол, Нектарий на стуле рядом с отцом Александром подобрал ноги.

Мать заметила смущение гостя:

— Тимофей!

Из-под скатерти высунулась кудрявая голова. Отец Александр обратился к ребенку с ласковой улыбкой:

— Шофером хочешь стать, Тимоша, когда вырастешь?

— Не хочу, — буркнул малыш.

Из-под стола — теперь уже молча — он покатил автомобиль к железной мойке, а от нее — к холодильнику, который стоял на входе крохотной кухоньки и загораживал часть дверного проема.

За накрытым столом напротив отца Александра сидела мать семейства Анастасия, бабенка средних лет, не худая и не полная, с неприметным лицом из того числа, которые Господь не глядя лепит, когда Сам помышляет о чем-то великом. К приходу гостей она надела серенькое и неброское, под стать своему облику, летнее платье. Волосы были стянуты в куколь.

Ее муж Сергей был полный мужчина лет на пять старше супруги с начавшими уже седеть волосами соломенного цвета. К столу он вышел в тельняшке и брюках на красных подтяжках. Его табурет стоял напротив окна, пряжки подтяжек ослепительно сверкали в лучах полуденного солнца.

— Угощайтесь: своё. — Хозяйка показала на плошку с яблочным вареньем на столе. К варенью были баранки и галеты из продуктового набора, которые «Верочка» заказывала для подопечных на оптовой базе.

Сервиз китайского фарфора тоже был не покупной: Александр обратился к памяти, но не мог вспомнить имени старенькой дарительницы, что по зиме в нескольких коробках принесла к ним в фонд ту часть скопленного за долгую жизнь добра, от которой при дележе будущего наследства отказались дети и внуки.

Анастасия Ухватова поднялась с табурета и налила чаю священнику. Когда носик чайника оказался над кружкой монаха, тот протестующе замотал головой:

— Пятница нынче, матушка, постный день.

— Может, компота налить?

— Лучше кипяточку беленького.

— А вы же сами в группе в «ВКонтакте» писали, что не страшно: мол, не старообрядцы мы, чтоб от чая отчаиваться. — Хозяйка перевела вопросительный взгляд на Александра, который уже взял ложку, чтобы намазать яблочного варенья себе на галету, но при словах помощника опомнился и положил ее на место.

— Чай, кофе в пост можно, но лучше без сахара. Из напитков — главное спиртного не употреблять, — сказал он.

— Да и в другие дни ни к чему оно, — не сдержался муж Ухватовой.

— Ни к чему, это верно, — охотно согласился с ним отец Александр.

В прошлую встречу хозяин дома замучил директора фонда разговором сначала о своем саде, потом о политике, но нынче молчал как Иисус перед Пилатом. Слова про спиртное были первыми, которые Александр услышал от него после приветствия. Пока младший сын с игрушечным автомобильчиком не скрылся в прихожей, отец внимательно следил за его передвижениями по полу, а потом стал рассеянно разглядывать посуду на столе — всё ради того, чтобы не смотреть на гостей.

В трезвом воздержании Ухватов старший провел уже много лет, но и средства к заработку не искал — немало Александр повидал таких отцов семейств и на селе, и в городе. Лето хозяин посвящал уходу за стареньким садом, который достался им в наследство от родителей жены, а зимой много смотрел телевизор и писал в соцсетях на все подряд темы. С высокомерием, которое нередко присуще вчерашним алкоголикам, он бранил русское пьянство и находил в нем главную причину царивших вокруг бедности и разрухи. Супруга тоже не работала: занималась детьми и хозяйством.

От государства как многодетные и малоимущие они получали какие-то деньги, но их не хватало. Позапрошлой зимой семейство поставили на попечение в «Верочке», и с тех пор Александр с Нектарием только единожды бывали в их деревне — с коротким дежурным наездом. Повод для новой встречи дала Анна Дурнева, которая вместе с мужем давно и много помогала фонду. По фотографиям на барахолке «ВКонтакте» благотворительница узнала вещи, которые до этого своими руками снесла в Ольгинскую церковь. Искала, что поприличней на этой барахолке можно купить для малоимущих из «Верочки», а малоимущие и сами тут как тут.

Происшествие было не из ряда вон. Обычно единственного предупреждения хватало, чтобы окоротить начинающих предпринимателей. Слава Богу еще, что Анна, к которой отец Александр и прежде весьма благоволил, брани не затевала и даже извинилась, когда отправила ему ссылку на объявление о продаже вещей.

— Еще кипяточку? — Благодарствую. Напился.

Нектарий за столом Ухватовых перед каждым глотком старательно дул на горячую воду и наконец отставил от себя пустую фарфоровую чашку на блюдечке. Глава семейства теперь сидел, обернувшись к окну, и сощурясь делал вид, что высматривает что-то у себя в саду.

Александр мрачно поглядывал то на невкусные баранки, то на галеты, то на запретное в постную пятницу варенье и раздумывал о том, как бы покрасноречивей начать беседу.

— Слыхала ль ты, Настасья, про Иоанна Златоуста? — наконец заговорил он.

— Вы писали в группе «ВКонтакте» про него недавно, — кивнула хозяйка. — Он ругал тех, кто бедняков обижает.

— Верно. И он же говорил: «Ложь так дурна, что и сами лжецы ненавидят того, кто лжет».

Полные щеки Ухватова стали красные как два спелых яблока. Директор фонда перевел взгляд с него на Настасью, которая в ответ вдруг с вызовом вскинула подбородок:

— Да какая разница! Что она продала бы, что мы!

Александр даже опешил:

— Зачем эти вещи Анне продавать, коли специально для вашего семейства она их покупалà Ты и сама в объявлении на барахолке указала, что всё с ярлыками.

— Специально! Можно подумать! Мало ли неношеного у богатых! Особенно детского!

— В нашей группе «ВКонтакте» ты жаловалась, Настасья, что детям в школу ходить не в чем. А оказалось, не нужна одежда, на продажу выставила. Значит, солгала и пред добрыми людьми, и перед Господом.

— А кроме одежды, не нужно, что ль, ничего ребенку? Ручки, тетрадки! — она обернулась к мужу за поддержкой, но тот молчал.

— Канцтовары весной раздавали. Мимо вас не прошли, — тихо, но грозно промолвил священник.

— Питание…

— Для многодетных — бесплатное в школе! Ждал слова раскаяния услышать от вас, да вижу, что придется с довольства семейство снимать!

— Посмотрим еще, кто кого снимет!

Священник обернулся к Нектарию:

— Ты погляди, еще и огрызается, тунеядка!

— Думаете, не знает никто ничего?! — продолжала Ухватова. — На «Гамме», на оптовой базе, у меня брат двоюродный — грузчик.

— И что с этого?

— И то! Рассказывал, что половина отгрузок от них в вашу «Верочку» только по бумагам идет.

— Много ли твой брат-забулдыга в тех бумагах понимает?

— В полиции люди умные, разберутся!

Священник поднялся из-за стола с недопитым чаем и быстро пошагал вон из кухни. Снаружи он споткнулся о малыша с автомобильчиком и сжал губы, чтобы не обронить ругательства. Нектарий нагнал его у дверей. Проводить благодетелей никто не пошел.

— Думал, что мы у себя в фонде цветник возделываем, да видит Бог, третий год сорняки удобряем! — выйдя на воздух, гневно прошипел отец Александр.

Ни теплиц, ни огорода, ни упомянутого священником цветника Ухватовы не держали от своей лени, но сад был ухоженный, со скошенной травой под деревьями и свежей побелкой на стволах яблонь. Многочисленные плоды уже завязались на ветвях среди листвы с серебристым отливом. Позади сада на лужайке двое старших сыновей с матерными воплями гоняли дареный мяч.

Нектарий на дорожке от дома оборачивается к окну, где за тюлем прячется лик бесстыдной хозяйки:

— Люди, кто злые и неработающие, самые опасные, отче: беззакония творить и время, и охота есть. Не ровен час, к мусорам пойдет и заяву ради мести напишет.

— Пусть пишет! Господь судья ей! — в запале отвечает святой отец.

Отворив калитку, Нектарий первым пропускает святого отца на деревенскую улочку, где у забора на обочине припаркована белая «Нива-Шевроле».

— Теперь куда, отче? В Малые Уды, к Семеновым?

— Отложим пока. Сперва хочу в епархию наведаться и справки про их пьяницу-настоятеля навести, да еще кой-какие.

С не прошедшей еще сердитостью отец Александр несколько раз дергает ручку закрытой пассажирской двери, пока Нектарий не нажимает кнопку на брелке.

* * *

Жарища самая душнецкая, если наступает, то в первых числах лета: солнце в четыре утра поднимается за Великой, а земля еще с весны не подсохла — и всё это стоит в воздухе, и парит, парит: что на дворе, что в доме: в баню идти не надо.

Пашка в одних трусах сидит в кресле и втыкает в телефон. Мать смотрит новости по старому бабкиному телевизору. Тот принимает на комнатную антенну две программы, и те с помехами: а если дождь или гроза, тогда вообще смотреть невозможно.

Да и было бы что смотреть. После новостей и рекламы начинается советская комедия. Пока жил в деревне, Пашка выучил их все наизусть: мог бы в школе на литературе рассказывать — как стихи.

В городе у них был свой телевизор: нормальный, плоский, как у людей. Батя, как его с завода уволили, забухал. За рассрочку не платили. Когда из магазина телевизор пришли забирать, он по синьке еще устроил с ними разборки, орал на всю общагу, так что соседи со всего этажа сбежались смотреть — Пашке реально захотелось тогда в окно выйти.

С улицы донесся лай дворового овчара Рекса.

— Приехал, что ли, кто?

— Кто?

— Да посмотри встань.

Пашка вылез из кресла и с мобильным в руках выглянул в открытое окно. За изгородью из сетки-рабицы стоял внедорожник «Верочки». Как был в одних белых трусах-слипах, он пошел открывать дверь.

По пути через сени отец Александр запутался в дырявой сети и нагнулся, чтобы освободить туфлю. Что-то из снасти было сложено на полках, другое валялось прямо под ногами. Рыбалкой, как и прочими деревенскими забавами, Пашка не увлекался и понемногу втихую от матушки толкал батино наследство через сервис объявлений «ВКонтакте»: так накопил на фирменные кроссовки — матери соврал, что вместе с одноклассником подработал на стройке.

В комнате двойняшки с пола — они тоже в одних трусах — дружно оборачиваются на гостей.

— Что надо сказать? — спрашивает мать.

— Здрасьте, — отвечают малые хором.

Вместе со священником, директором фонда, снова приехал монах-лилипут, его помощник. Мать предложила чаю, но гости отказались: и так, мол, жарко. Усадив их на диван, она сама пристраивается там же, с краешка.

Мелкие втыкаются в телек. Там снова показывают рекламу.

— Телевизор малыши любят смотреть? — спрашивает священник.

— Да это они так. Идите почитайте лучше! Выключи, Паш.

Отец Александр глядит в след двойняшкам, которые понуро плетутся в детскую:

— В школу на следующий год?

Мать отвечает:

— Этой осенью.

— Далеко школа?

— В Тямше. Далеко.

— На школьном автобусе малыши добираться будут?

— Ну, а на чем же еще?

— А в город не думали вернуться?

— Думала. И Пашка хочет. Только с жильем как, не знаю.

— Есть у меня знакомая в городской администрации, мы с ней вместе работаем по вопросам покровительства малоимущим. Благая женщина. Попробую поговорить с ней насчет квартиры в городе.

— В Пскове квартира? Забесплатно?

— А у вас деньги на покупку есть? — ласково улыбнулся директор «Верочки».

Пашка не мог поверить тому, что услышал, да и мать тоже. Она спросила растерянно:

— От меня, може, нужно что? Справки какие?

— Образ жизни нужно вести подобающий. Без греха. — Александр обернулся к окну и помолчал перед тем, как продолжить: — Говорят, что попиваешь ты, Елена, да порой и без всякой меры.

Она опешила:

— Кто говорит?!

Директор в рясе снова смотрел на нее:

— Священник ваш приходской.

— Власий?! Совсем он, что ль?! — мать даже поперхнулась от возмущения. — Пьяной хоть раз видел меня?!

— То есть, неправда это?

— Да вон у соседей, у кого угодно, спросите! Власий-то сам трезвый был, когда вы с ним про меня говорилѝ Може, перепутал с кем?

— А бывает, что пьяным видишь его?

— Бывает?! Да у него через день глазы залиты! Вон в том году, когда тещу нашего Валерки Христовича он отпевал, то еще накануне с Валеркой так напоминался, что кадило в гроб уронил. Угли рассыпались горящие, вместо погребения чуть кремацию не устроил. Пойдемте хоть сейчас с Горбуновой поговорите! Она от нас — через забор. Спрòсите про меня.

— Успеется с Горбуновой. Прежде еще одно дело с тобой хотел обсудить, Елена, — с этими словами священник обратил пристальный взгляд на Пашку, который в своем кресле для вида уставился в телефон.

Мать уловила намек:

— Иди к мелким посиди!

Из маленькой комнаты доносилась недобрая возня. Читать мелкие, ясно дело, не научились вдруг, и на кровати устроили битву подушками. Старший брат на входе показал им кулак, а сам прикрыл дверь и остался стоять у порога.

В плену запертой детской ему сразу стало нечем дышать. По спине потек пот. Прижав ухо к двери, он тщетно пытался разобрать хоть что-то из тихой Александровой речи, которой поддакивал тоненьким шепотком маленький монах.

* * *

— Простите, Христа ради. До больницы на проезд…

— Ждан?! Ты, никак?!

Нищий поднимает глаза на Святовита, и тут же ссутулясь спешит обратно к дверям магазина. На площадке перед входом стоит его товарищ, такой же оборванец.

Проводив его взглядом, старейшина догоняет сына, который с дребезгом катит по парковке тележку.

— Не признал?

— Кого? Христарадца? — спрашивает Богуслав.

— Христарадца, а кого же? Сварожич это. Ждан.

— Как я его признаю, коль в жизни не видал?

Из открывшейся двери пустого рефрижератора пахнýло рыбой. Богуслав перекладывает в кузов пакеты с покупками и туда же ставит ящик водки, который последним достает из тележки.

— С протянутой рукой стоит, как дед твой Михалап и пророчил! Когда уезжали они из Ящеров, Жданов отец Волк умничал всё, что и жилье в городе с удобствами, и денег не меньше, чем в общине, и мораль-де у нас устаревшая, а христианство их — религия будущего. И где они теперь со своим будущим?! У сына ни одного зуба во рту не осталось, смердит хуже тухлой рыбы!

— Не закрыл.

Забравшийся на пассажирское сиденье Святовит во второй раз хлопает дверью и крутит ручку, чтобы опустить стекло до самого низа. На жаре кабину так напекло, что хоть холодильник включай и в кузов лезь.

— Уж и не помню, когда в последний раз в город выезжали, чтоб знакомца не встретить. То Евстафьев, то Прилуцкий, теперь вот Ждан.

На майора Прилуцкого, соседа из Малых Удов, они наткнулись в «Экономочке» в прошлый понедельник. Святовит думал, что для своего ларечка они продукты закупают на какой-нибудь оптовой базе, а оказалось, что в магазине низких цен на Запсковье — там же, где они водку берут. Майор тут же в их тележку сунулся. Про водку спросил. Пришлось сочинить, что Невзор заказал для настойки от кашля. «А к чему так многò» А твое какое собачье делò!.. В бытность ежель любопыт такой средь соседей заводился, то на свете надолго не задерживался.

Раньше водку они покупали в «Ленте» на въезде в город, а потом узнали про «Экономочку». Кроме водки в этот раз еще по хозяйству набрали всякого. Неудобно одно, что через весь город ехать надо. В этот раз на обратной дороге завязли в пробке в центре: по Октябрьскому проспекту ползли еле-еле, только мимо детского парка ехали минут десять.

На краю парка стоит на пьедестале княгиня Ольга. В руке — крест, над головой — желтый, под злато, нимб. Малолетний Володимер, будущий креститель всея Руси, выглядывает из-под складки бабкиного бронзового плаща, толстая хоругвь в его детских руках похожа на печатный пряник.

Они снова проезжают мимо старой крестительницы на Завеличье. Эта поставлена в скверике перед Рижской гостиницей: видом попроще, да и росточком помельче. Правда, выплавил завеличенского истукана скульптор Церетели, про которого даже у них на селе слыхали. Оба памятника появились в городе в годовщину 1100-летия упоминания в христианской летописи, а до тех пор никаких Ольг в Пскове не было: ни больших, ни маленьких.

В истинной, а не в христианской летописи так сказано. Когда Ольга взялась крестить Псковщину, свою вотчину, в Ящерах старейшиной был Гостомысл, уй ея, или дядька по матери, по-современному говоря. Гостомысл отказался от новой веры, и община его поддержала. С теми, кто не хотел принять креста иноземного, Ольга была скора на расправу, но на родственника у нее не поднялась рука. Через саму племянницу-княгиню Гостомысл договорился с попом в Выбутах, что поставит тот крестик, где нужно, да оставит селение в покое.

Пока в Малых Удах прихода не открыли, они всей общиной в воскресные дни и по великим праздникам на христианские службы ходили в Выбуты, а в новолуние отцу Ящеру христиан жрали. Если тамошние попы о чем и догадывались, то вслух не говорили об этом. Из Ящеров носили в церковь мед, рыбицу, да и золотишком не обижали — всего вдоволь в их селении было, в то время как христианские деревеньки вокруг нищали.

В старину, в Золотой век, у каждого руса дом полная чаша был, лиха не ведали, податей никому не платили, кажный был сам себе хозяин. Но потом варяги на Русь пришли, трое братцев: Рюрик, Трувор да Синеус. Народ на Руси мирный был, воевать не приучен, и, пока мужи оружие ковали, пришлецы со своими дружинами уж над русской землей встали. Рюрик в Новгороде стол занял, Трувор — в Изборске, а Синеусу Белоозеро досталось.

Вместе с варягами и новые боги на Руси появились: Хорс, Велес, Мокошь, пес Симаргл, а за главного Перун-громовержец был: сам деревян, усы серебряны, брада злата. Сперва не хотели его принимать, но потом смирились: «Не велика беда, — рассудили так, — лишнему богу требу принести. Не объест».

Потом думали, что так же и с Христом ромейским будет. Но увидали цареградские попы золотых идолов в речных требищах, и глаза у них от алчности ярче того злата заблестели. Велено было всё золото с капищ изъять и передать святой церкви, а людей крестить в новую веру. В одном только Новгороде нашлись смельчаки, которые открыто против ромейской веры выступили, и были разбиты. Еще немногие затаились, как они у себя в Ящерах. А остальные безропотно колени преклонили и крест целовали. Забыли письмо, веру, имена родные, и стали все Иваны да Марьи. Тако вышли из варяг в греки.

* * *

С начала лета Андрей Евстафьев успел уже так загореть, что, если бы не штаны, то издали фигуру его можно было принять за бронзовую статую на берегу. Голый по пояс рыбак с удочкой в руках стоял в шаге от воды и не отрывал глаз от красно-белого поплавка. От звука шагов он вздрогнул, обернулся и заметил отца Александра, который пробирался к нему в рясе по бурьянистому берегу.

— Жарища-то! Господи! — Священник выудил из кармана платок и протер бородатое лицо.

В душном небе над Великой не было ни облачка. От воды вместо свежести тянуло прелой тиной. По пути от дома Алены Семеновой к месту на реке, где, как она объяснила, святой отец сможет найти Евстафьева, подрясник у него насквозь пропитался потом.

— В избе еще хуже, — ответил Андрей, поглядывая на поплавок. Через воду проступало лохматое илистое дно.

В тени под лопухами стояло пластмассовое ведро. Отец Александр сел на корточки и заглянул внутрь. В темно-зеленой воде нарезàли круги несколько мелких рыбешек.

— У нас дачка была на Пристани, чуть по реке пониже, — священник сидя указал направление. — Местечко с батюшкой знали заповедное: хариусов тягали.

— Нынче хариусы — только у соседей. И форель, и судак тоже.

Поплавок на воде пришел в медленное, но уверенное движение: то погружался, то всплывал снова с промежутком в несколько секунд.

— Окунает, значит окунь. — Александр, щурясь, поднялся с корточек.

Рыбак осторожно поднял удочку, протянул руку, но опоздал на секунду. Жирная полосатая рыбина с красными перьями сорвалась с крючка и с победным плюхом скрылась в илистой жиже у берега. При священнике Евстафьев не стал материться и только зло тряхнул выгоревшей на солнце шевелюрой.

— А сетей не ставите вы у себя в Малых Удах?

— Зять мой Генка пробовал перед Пасхой. Десять ершей вытянул, да одного утопленника, — с этими словами он мрачно ухмыльнулся, показав щербину на месте переднего зуба. — Из Ящеров приплыл от староверов, череп проломлен.

— Да какие они староверы!

— Беспоповцы. Так они говорят, — ответил рыбак и нагнулся к прикопанной в песке консервной банке за наживкой.

— Бесхристовцы тогда уж.

Андрей разогнул спину и с червем в руке вопросительно поглядел на святого отца.

— Имена, и те вон какие: Богуславы да Святовиты — хоть одно в святцах найди!

— Когда Юрка, напарник мой, пропал, я к ним ночью в деревню пошел, на пристань влезть хотел, — заговорил рыбак доверительным тоном. — Ну, так говорят, что пристань, а на самом деле, это церковь их. Самой службы не видал, но послушал через стену немного. Не молятся так православные, это правда. Хоть старый обряд, хоть новый, хоть сверхновый какой возьми. Нашему Власию про это рассказал, а он меня отругал: не лезь, не твоего ума дело. Сам-то он к ним ходит на Пасху, на Троицу, на Рождество — говорит, что о Боге нашем попроповедовать, но при этом всем же в деревне твердит, что нехорошо это — насильно обращать человека в иную веру.

— От ада душу спасти нехорошо?

— Про ад он раз сказал, что в древности его мудрецы из педагогических соображений выдумали, а после смерти только рай есть, но у каждого он свой, по его деяниям заслуженный. А свою мораль другому навязывать нельзя, это грех нетерпимости.

— Всё в меру хорошо, и терпимости тоже нужно знать предел, — осуждающе покачал головой Александр. — А про грех такой я впервые слышу. Грех гордыни есть, непослушания, тайноядения, идолопоклонства…

— Власий говорил, что церковные книги сильно устарели. Тыщу лет, мол, не обновлялись, и не всякий грех в них есть. Браконьерство то же, к примеру.

— Может, и Писание, по его мнению, устарело?! — преувеличенно возмутился отец Александр. Он снова потянулся в карман за платком.

— Про Ветхий завет сказал он как-то, что недаром таким словом назван. Давно уже чисто академический интерес представляет.

— А ты слыхал, что прежде Власий ваш в большой церкви в Палкино служил? И не по доброй воле ушел оттуда.

— Говорили бабки что-то.

— Как только приход в Палкино ему пожалован был, то сразу у него с трудовой дисциплиной, что называется, проблемы начались, — стал рассказывать Александр. — Раз с великого похмелья причащался у себя в храме. Ему диакон кубок подает: «Кровь святая», — говорит. Власий отпил и просит: «Дай-ка еще». Тот не понял, чего он хочет, пока Власий сам у него чашу не взял из рук и до дна вино не осушил. Осталось бы незамеченным богохульство, да дьякону спасибо: сообщил куда надо. После того, как приход у него отобрали, Власий дома засел и еще горше запил. В конце концов супруга его из дому выставила, тогда он и подался к дионисийцам.

— В монастырь, что ли, в этот лесной?

— Монастырь — это громко сказано. Хибарка возведена посреди леса. Когда не совсем пьяные, латают ее отшельники тем, что на помойках найдут. Там же и службы у них проходят. Главный над ними — старец Агафангел, единственный среди этой братии священник, если Власия вашего не считать. В бытность в деревне Клюкино Агафангел занимал приход и такое раз учинил, что храм заново освящать пришлось. В обитель болотную он отправился вдвоем со своим диаконом собутыльным, так с ним на пару и служат. А сами дионисийцы — они вроде секты: православные только на словах, священства не почитают, Писания толком не признают, в литургии чрезмерное внимание уделяют крови Христовой.

— Вроде секты? Ну а за что их Церковь тогда не запретит? Еще и у нас в храме служат.

— Есть у них покровители могучие в нашей епархии.

Андрей хмыкнул:

— Кому эти алкаши нужны?

— Не простые они алкаши, как ты говоришь. И храм, подопечный их монастырю, неспроста у вас в Малых Удах стоит, от Ящеров в соседней деревне. У дионисийцев древний сговор со злодеями: помогают им преступления покрывать и сокровище поганое их сторожить.

— Какое сокровище?

— Не слыхал про русскую веру древнюю? — спросил отец Александр.

— Это где Перун, Велес?..

— Еще древнее. До Перуна, писано было об этом, поклонялись русы водному божеству по имени Ящер. Требища на реках стояли, и в каждом был идол этого Ящера из чистого злата. Раз в месяц на новолуние в жертву приносили мужа, которого среди своих выбирали по жребию, а бог речной за это их сети рыбой наполнял.

— И староверы наши — из этих?

— Я сам долго поверить не мог, — честно признался священник. — Уж сколько веков прошло. И надо же, что не в какой глуши северной свои обряды кровавые совершают, а под самим Псковом. Да еще от Выбут в двух верстах — на родине Ольги Равноапостольной. Как крестители древние прозевали, Бог весть. Живут, не таятся. Даже и деревенька их Ящерами зовется, хотя при советах могли бы переименоваться в какое-нибудь Красногадюжное, никто б не заметил.

— Про рыбу это правда. Да и про идола, может быть, — согласился Евстафьев.

— Не может, а истинно так. Сведения — надежные, из первых рук. — Отец Александр выдержал молчание под всё еще недоверчивым взглядом рыбака. В пальцах у Андрея вертелся жирный червяк, о котором тот совершенно позабыл за разговором. — Четыре, а то и пять пудов чистого злата. Согласишься помочь вынести его тайно?

Андрей сейчас снова вспомнил тот ужас, который испытал зимней ночью у святилища на берегу, и при мысли о новой вылазке в Ящеры ему стало не по себе.

— Не знаю, подумать надо, — сказал он, помолчав. — Сторож там есть?

— И днем и ночью капище сторожат. Ясно, что опасность большая, но и награда будет немалой. С вашим отцом Власием я побеседовал, он помочь нам согласен в обход остальной своей братии. И открыл еще, что в общине у них тайная христианка есть, — на последних словах священник понизил голос до шепота. — Дай Бог, поможет с нашим замыслом. Из села поганского несчастная хочет с малым чадом выбраться, но не знает как.

* * *

Посреди широкой постели меж двух супружниц, старой и молодой, хозяин вертится с боку на бок, потеет и никак не может заснуть. Хоть бы одна ветринка в окно задула!

Отвернув край общего на троих одеяла, Любавка поднимается с ложа.

— Куда?

— По нужде. — Босые ноги торопливо шлепают по полу.

Фонарь с улицы вычерчивает на занавеске в избе черные ромбы с точкой посередине. Сын Богуслав на своей кровати не спит — в мобильный уткнулся. Давно уже день с ночью перепутались у него. Если не надо в рейс ехать, то всё равно днем выспится, а ночью — со своими телефоном: часами в него глядеть готов и наглядеться не может, как девица красная — в зеркальце.

— Велибор жаловался: спину опять прострелило ему, — обратился отец к сыну шепотом, чтобы не разбудить маленькую Златку на печи. — Подменишь его на пристани в ночь со среды на четверг.

Богуслав оторвал взгляд от маленького экрана:

— Между рейсами хотел хотя бы одну ночь передохнуть.

— Так и передохнешь на пристани. Всё равно вон не спишь.

— Велибор уже всю общину своей спиной замучил, да и сам намучился. Самому тебе, бать, не жалко глядеть на него?

— Невзор ему зелье из пчелиного яду дал, чтоб поясницу мазать. Говорит, помогает.

— От старости зелье — могила, — ответил сын с раздражением в голосе. Собственное лицо его в синем свете от мобильного было как у покойника.

Христос у православных страдать учит, в больных да убогих свое пристанище находит, а у них, в родной вере, милосердие — это о молодых и здоровых забота. Плод на ветви сперва зреет, а потом гниет. Святовит любил эти слова следом за отцом повторять, но при нем в общине все старики своей смертью помирали. Ругал себя, но всякий раз находил повод еще обождать.

Старый Михалап другой был: строго следил за тем, чтоб перезрелых в селении не было. Когда сам немощен сделался, тоже тянуть не стал. Дождался вечером, чтобы все спать легли, взял веревку и в амбар пошел, не попрощавшись. Первым его Божик с утра обнаружил. Сначала рассмеялся, подумал, что дед игру какую-то затеял, а потом лицо черное увидал и закричал. До ночи унять его не могла Умила.

Молодая она тогда еще была, а нынче — старая. Уже и не вспомнить, когда с ней в последний раз супружеское исполнял. Серчала старшая женка, Святовит и сам это замечал, но устал за свою жизнь всем вокруг угождать. Пред отцом долг исполни, пред супружницами, детьми, общиной — как на свет появился, всё обязан кому-то! А так хотелось хотя бы перед старостью несколько лет для себя пожить.

Скрипнула дверь из сеней. Святовит уже успел раскинуться на двух третях кровати и теперь снова отполз на свою подушку, мокрую от пота.

Трое родов Любавка пережила незаметно, но после нынешних, четвертых, чуднàя стала. По потребности среди ночи на двор бегает, будто забыла, где горшок стоит, а в бане грудь да другое руками прикрывает, когда мимо мужской половины идет. Стесняется. В бытность и слова такого не ведали. Что естественно, то не безобразно.

С любовию то же сталось: «Пусть Злата уснет, пусть Умила к печи повернется». Коли сын дома, то и вовсе не трожь. По правде сказать, Святовит не настаивал, и даже втайне был рад супружескими обязанностями пренебречь. То ли возраст настал, то ли Бог его зна… тьфу привязалось! Власия ведь с зимы не видал. Странно еще, что на Пасху он в гости не заглянул. Ни разу не пропускал за десять лет, чтобы рыбой не угоститься да проповеди не прочесть. А Троица? Была или нет?

— Не помнишь, когда у православных Троица?

— В то воскресенье в Малых Удах отмечали, — прошептала Любава, устроившись под одеялом по левую сторону от супруга.

— И Власий к нам не приходил.

— Не приходил, — подтвердила она.

— Завтра в ларек иди и к нему заодно наведайся: меда с рыбой снеси, с праздником прошедшим поздравь, о здоровьице справься.

— Кончилось, что ли, что?

— Что кончилось? — не понял Святовит.

— В ларек зачем идти? Сегодня была.

— Мозги у тебя кончились! Да и было, что голубь насерил! Проведай зайди, говорю, нашего бражника: жив или нет. Ерофеевны, знаешь, где изба?

— Знаю.

Младшая супруга, обиженная, отвернулась лицом к проходу. От громкого разговора Умила заворочалась на другой стороне кровати и во сне под одеялом просунула мужу на бедро горячую руку, которую тот сердито вернул на место.

* * *

То же влияние, что аромат ладана — на обычных верующих, на Любаву Родич оказывал запах сивушных масел, которым насквозь, без всякой надежды выветрить его, пропитался дом самогонщицы Валентины Ерофеевны. Еще в сенях исполнившаяся благостного расположения духа, она вошла в избу, окликнула хозяйку и, когда не дождалась ответа, робко постучала в знакомую дверь. Из комнаты священника раздалось приглашение войти.

Переступив порог, она переложила корзинку с продуктами из одной руки в другую и перекрестилась в сторону красного угла тремя перстами, а не двумя, как учили ее притворяться в селении. Только после этого она заметила на диване троих гостей отца Власия, обмерла и попятилась обратно к выходу.

— Заходи, не бойся, голубушка. Здесь ты среди своих. Пока обсуждали, как с тобою тайную встречу назначить, тебя и саму Бог привел, — ласково заговорил главный из них, священник с красивым благородным лицом и проседью в черной бороде. По правую руку от него сидел чудной человечек малого роста в монашеской рясе, а по левую — местный рыбак Андрей Евстафьев.

— Святовит меня отправил о самочувствии батюшки Власия справиться, — смущаясь, сказала Любава.

— Бог дал живот, Бог даст и здоровье, — отозвался Власий. Места на диване хозяину комнаты не хватило, и пришлось занять табурет у окна.

— Сидите! Сидите, отче, заради Бога! — запротестовала Любава, когда он поднялся, чтобы уступить ей место.

Власий сделал круг по комнате и снова оказался перед раскрытым окном, за которым буйно зеленел хозяйкин огород. Высунув голову наружу и убедившись, что их не подслушивают, он представил троицу на диване:

— Отец Александр, иерей почтенный, благотворительный фонд в Пскове возглавляет, да вдобавок приходом крупным заведует, инок Нектарий — помощник его. Андрюху ты знаешь, — Власий указал рукой на рыбака, который улыбнулся ей, не разжимая губ. — Как проведал я, что фонд Александра нашей вдовице Алене Семеновой квартиру в Пскове обещает выхлопотать, сразу про тебя вспомнил. Дай, спрошу, думаю, у коллеги, авось и выгорит. Про чудесное обращение твое рассказал.

— Разве не договорились мы его в тайне держать?

— Всё тайное явным становится, а сокровенное — известным, — отчего-то вздохнул Власий. — Андрюха вон тоже в теме.

Рыбак на диване при этих словах согласно кивнул.

— Из общины, слыхал я, вдвоем с ребенком ты бежать хочешь?

— Хочу, отче. — Любава обернулась к городскому священнику, который задал вопрос. — Коли откроется тайна, страшно думать, что с дочерью будет. Умила, старшая жена, троих сыновей моих новорожденных умертвила, да и на Златку, бывает, так глянет, что душа стынет. Ревнует.

— Как это умертвила? — не понял Александр.

— Народонаселение они в Ящерах древним способом регулируют, — объяснил за Любаву батюшка Власий. — Рожают в бане, где перед этим печь растапливают. За повитуху — старшая жена старейшины. Как младенец на свет появляется, она оглядывает его и решает, нужен общине он или нет. В бытность не только у русов, но и у других славян этот обычай был, и у прочих европейских народов, так мне старейшина их объяснял. В Риме, ежели отец хотел чадо оставить, то на руки его поднимал, а иначе не трогал. Тогда выносили его за двор и к дороге клали: авось подберет кто. Как христиане сей обычай запретили, то люди от многодетства в нищете погрязли, и в Европе темные века настали. Так старейшина считает.

— Не объяснили своему людоеду, что темные века у нас прошли давно?

— Говорил не раз. И про это, и про то, что средств от многодетства уж немало придумали люди. Да он на своем стоит. По старинам ихним так заведено. Так же и от стариков немощных они избавляются.

В пропахшей самогоном комнатке воцарилось тяжелое молчание, которое первым нарушил маленький монах:

— А ящерицы, которым в вашем селении христиан скармливают, — они вроде как слуги бога вашего?

— Не слуги. Это он сам и есть, — ответила на его вопрос новообращенная, которая так и стояла посреди комнаты с кошелкой в руках. — Отец единый во множестве.

— Имя ему легион, — вставил Александр.

Любава закивала:

— Легион, легион, так и есть.

— А отцом почему его у вас зовут? — поинтересовался монах Нектарий.

— В глубокой древности, как у нас старики говорят, русы голодно жили, плодами древесными питались, да жабами со слизнями: всем, что найти могли, — начала рассказ Любава. — Одежды не шили, сами волосами были покрыты, как звери лесные. Не избы строили, а ямы в земле рыли, а богов никаких не ведали — только берегиням с упырями поклонялись.

Неподалеку текла река, которой и имени тогда не придумали еще. Раз пошел к реке юноша по имени Садко жажду утолить. Склонился над водицей — и глядь, на него из-под воды три девицы смотрят. Поразился Садко облику их. Были они безволосы, и сами — девицы только до пояса, а ниже пояса хвостаты, как рыбы.

Садко хоть и волосат был, но ликом прекрасен. Увидавши его, не смогли девицы глаз отвести, влюбились все три разом. Схватили за руки, за ноги и в царствие свое подводное потащили. Было там немало водных обитателей предивных, а рыбы — видимо-невидимо. Отвели Садко во дворец и подводному царю Ящеру представили. Не меньше, чем девицам, поразился Садко облику его: телом, хоть и чешуйчатым, он был с человеком схож, а голова как будто от коркодела приставлена. Девицы эти, что с хвостами рыбьими, дочерьми его оказались — царевнами царства подводного.

Три дня и три ночи Садко в царстве речном пировал вместе с царем, и дочерьми его, и придворными гадами. Как пришла пора домой возвращаться, царевны его отпускать не хотят. «Позволь, батюшка, — просят они царя Ящера, — нам замуж за Садко пойти». Жалко царю было дочерей от себя отпускать, но так умоляли они, что дрогнуло сердце отчее. «Воля ваша, — сказал им, — делайте, что хотите». А чтоб не бедствовали дочери в новом доме на суше, научил царь зятя ремеслам различным и гусли волшебные подарил.

Как вернулся Садко вместе с тремя женами к племени, то на месте старого города с землянками указал новый срубить, из бревен. Золото, что в общине было, они переплавили в волшебного идола и стали перед ним волхвовать на бывшей безымянной реке, которой теперь дали имя Волхов. А свой новый город, поразмыслив, русы Новгородом назвали.

Вместо того чтоб деток как людские женщины рожать, царевны хвостатые икру словно лягушки в воду метали, и скоро стало у Садко детей видимо-невидимо. Боялся он, что потомки его по земле ходить не сумеют, но те рождались с человеческими ногами, только без волос на теле, как матери.

Разнесло икринки по рекам, и размножился род русский, и расселился по всей земле, что потом Русью назвали. На далеких берегах селенья строить стали: на Ловати да на Великой, на Волге, на Дону, и до самого Днепра добрались. Каждый месяц на новую луну люди по всей Руси волхвовали: на гуслях играли, да требу отцу подводному приносили, а он за это их рыбой питал.

— Как Сатурн, детей пожирающий.

— Какой Сатурн? — Любава с непониманием поглядела на городского иерея.

— У древних римлян был такой бог людоедский, — объяснил Александр. — Поклонялись ему, покуда апостол Павел благую весть в Рим не принес. Тогда повергли римляне идолов своих, и в прежнем языческом храме Христос воцарился. Так же и с вашим истуканом поступить придется. Не отвратится иначе община от бога звериного, — с суровым видом заключил он.

— А коли река восстанет? — с испугом проговорила Любава. — Не сказал разве вам батюшка Власий?

— Имя Господа — крепкая башня: убегает в нее праведник — и безопасен.

Она посмотрела на деревенского священника, который снова отвернулся к распахнутому окну и что-то высматривал на капустной гряде. Он не повернул к ней лица и только быстро закивал головой.

— Батюшка Власий про квартиру говорил. Думала, уеду со Златкой по-тихому.

— Говорить-то говорил, — вздохнул Александр. — Только у вдовы Семеновой трое детей, а у тебя — один. Таким льготы не полагаются. Да и по закону ты не можешь без согласия супруга ребенка увезти.

— По документам не супруга я Святовиту. Златка моя на Богуслава записана.

— Значит, Богуслав вместо отца в суд пойдет. И даже если судья на твою сторону встанет, а от государства жилье какое-нибудь без удобств выпишут, то жить ты на что в городе собираешься? Кто тебя на работу возьмет? На личико ты пригожая, но, наверное, только читать-писать и обучена.

Любава пристыжено кивнула.

— Коли поможешь истукана из общины забрать, то денег столько получишь, что и тебе, и дочке на всю жизнь хватит. Согласна?

— Согласна, — вздохнула Любава.

— Расскажи нам: на новую луну, в обряд, каким образом ящеры в ваше святилище попадают? Есть для них ход особый?

— Со стороны реки — дверца: высотой малая и цветом под бревна, так что издали не заметишь. Отворяют ее на новолуние перед требой.

— Ключ достать сможешь, чтобы копию сделать? — спросил теперь уже инок Нектарий.

— Нет там замка, дверь на засов изнутри запирается.

— А откуда для людей на требище вход? Со двора?

— Со двора, — подтвердила Любава. — Святовит ключ в сундуке хранит у себя в избе. Могу взять, когда за хлебом пойду, и на следующий день обратно подложить. Всё равно до новолуния не хватится.

— Кто из стражников у вас самый ветхий?

— Велибор Лешич, — не раздумывая, ответила Любава. — Еще и тугой на ухо.

— Когда смена его?

— Нынче ночью требище охраняет Стоян, а значит… — не сразу сосчитала в уме девушка, — со среды на четверг очередь у Велибора бдеть.

* * *

По сельскому перекрестку прошел мужик с костылем в тельняшке и в драных камуфляжных штанах, завернутых на культе. Снова не ладно: увечного Ящер не примет. В косматую старину, когда мужи со всех окрестных деревень собирались метать жребий, калекам кость в руки не давали, а нынче перед тем, как запереть в темнице пленника, его раздевают и осматривают, чтоб целый был: двадцать пальцев, уд, муде.

Когда инвалид скрылся из виду, Богуслав выбрался из придорожной канавы. Жирный ночной бражник бился крыльями о стекло фонаря на перекрестке — единственного в деревне. Где-то пел соловей. Младший Родич поглядел время на телефоне. Час назад опустилась темнота, и через час уже начнет светать. Вот-вот петухи заорут, если их здесь держат.

В белые ночи затаиться сложней, но зато и уловы летом богаче. Прошлым июнем на бережке под городом Островом он четырех взял зараз. Чтоб далеко не таскать, машину к самой воде подгонял. С мужиками еще две бабы были: тех удавил и в реку побросал, вместе с ними — палатки и вещи.

Глаза к середине ночи уже слипались, а в убогом домике на краю деревни пьяницам всё было не угомониться. Веселую избу он приметил еще с трассы и на первом съезде за знаком с перечеркнутым названием деревни загнал «Газель» в кусты. Вернулся пешком.

Перед калекой прошли еще мужик с бабой в обнимку, и больше не было никого. Окна в доме погасли. Он собрался возвращаться к машине, но тут заметил, что дверь отворилась, и кто-то вышел на порог. Богуслав не стал лезть обратно в канаву и лишь попятился в тень старой липы на обочине.

Передвигался мужичок бойко, но не значит, что трезво. Ноги будто вбежали вперед него, и сам он с трудом поспевал за ними. Молодой охотник загодя выступил из-под дерева.

— Огня не будет, отец?

Отец резко затормозил и попытался собрать глаза в кучу. На лицо — обычный деревенский пьяница, по одежде тоже: шорты, футболка со следами краски, сиреневые галоши напробос, и главное, что кольца на безымянном пальце нет: в кои-то веке родитель доволен будет.

Из шортов пьяница вытащил зажигалку. Богуслав уже успел сунуть сигарету в рот.

— С вечера у вас торчу. С рейса возвращался, подвеска отвалилась. В эвакуаторную службу позвонил: сказали, чтоб раньше утра не ждал их. Слава Богу, что пустой. А то бы протек. — Он, не затягиваясь, сосал дымящую сигарету.

— Что возишь?

— Рыбу, мясо, полуфабрикаты. Холодильник у меня. На пищевой базе в Палкине работаю. Тебя как звать?

— Борисом.

— А я Глеб.

С хмельной горячностью новый знакомец стиснул ему ладонь.

— Выпить не хочешь, Борь? А то мне полночи еще куковать. Одному впадлу.

— В одиночку только алкаши пьют, — тут же поддержал его пьяница. — А за руль ты потом как?

— На эвакуаторе до дому довезут, а завтра — отсыпной.

Вдвоем они вышли из деревни на узкий асфальтовый проселок. Полосы кустарника по обе стороны отделяли проезжую часть от поля.

— А машина твоя где?

— Добрый человек с трассы стащить помог. Пошли.

«Газели» в кустах Борис не заметил и прошел бы мимо, если бы спутник не дернул его за рукав. Богуслав открыл перед гостем фургон, а сам пошел в кабину за бутылкой. К его возвращению пьяница уже устроил себе сиденье внутри на перевернутом рыбном ящике.

В кузове горел неяркий голубой свет. Богуслав забрался внутрь. При виде водки лицо пьяницы оживилось.

— Не обессудь, стаканов нет.

— Да хер с ними, — Борис как пиявка присосался к бутылке, которую откупорил и передал ему Богуслав. — Неплохая, кстати. — Он сощурился на этикетку. — Где брал?

— В «Экономочке» в Пскове. Мне тоже нравится. И не дорого.

— В «Экономочке»? — Теперь уже с подозрительностью пьяница смотрел на бутылку.

— В «Экономочке», а что?

— Да помню, как этот магазин низких цен в Пскове открыли, у нас туда вся деревня ломанулась. Тушенки свиной понакупили по акции, банка — двадцать рублей, век такой не видали. Но, блин, открываешь, а там — не твердое, а жижа, и в ней какие-то непонятные кусочки плавают. Раз коготь попался, когда с макаронами ее ел. Ну я обсосал, выплюнул, мало ль… А потом ем и думаю: у свиней-то не когти, а копыта. С тех пор больше ни одной банки не тронул. Так и стоит в подвале несколько штук, ржавеет.

— Раз на раз не приходится, — возразил Богуслав. — Надо знать, что там покупать можно.

— Это да. — Борис снова приложился к бутылке. — Хочется, чтоб и дешево, и чтоб… ну ты, понимаешь. Сахар всё покупали по сорок два рубля, а тут глядь в нашей «Пятерочке»: пятьдесят, потом пятьдесят пять. Раньше три ложки в чай по утрам клал, теперь решил: две буду.

Он стал жаловаться на цены, а после перешел к рассказу о поминках, на которых только что был и засиделся допоздна: соседка померла на восьмом десятке, за время эпидемии дважды переболела ковидом без всяких последствий, но тут вдруг схватило сердце, прямо на огороде. Видать, от жары. Скорая из города ехала два часа, и за это время старушка успела отдать концы.

— Да так и лучше — на своих двоих помереть, — подвел итог Борис.

Богуслав поддакнул:

— Конечно, лучше. Дай Бог каждому.

С умершей старушки разговор перешел на ее зятя, Борисова ровесника, с которым они приятельствовали с самого детства: младший сын у него осенью пойдет в армию, старший уже отслужил в десанте, а у отца их огурцы в теплице завязались на две недели раньше, чем у всех соседей. Богуслав уже почти не слушал собеседника и изо всех сил старался не зевать.

Бутылка была на две трети пуста, когда Борис вдруг прервался на полуслове, поднял глаза на товарища и зловеще прошептал:

— А ты что не пьешь, Глебушка?

— Пью! Как же, не пью! — Глебушка схватил бутылку из рук Бориса и сначала решил дать ею пьяному по черепу, но потом передумал, приложил горлышко к губам и всосал немного хмельного воздуха. От того, что он слишком сильно запрокинул голову, с уха сползла завязка накладной бороды. Борис заметил торопливый жест, которым его молодой собутыльник поправил бороду, и осоловело вытаращился на него:

— Вреш-шь, не пьеш-шь. — Борис обреченно взмахнул в воздухе рукой, которую Богуслав поймал на лету и мягко пожал. Это успокоило его. Через минуту, сползший боком с ящика, на котором сидел, он уже храпел на полу. Молодой Родич протянул руку и достал телефон, прямоугольником выпиравший у пьяницы из кармана шортов.

Петли, смазанные рыбьим жиром, не издали ни звука. Богуслав выбрался наружу, закрыл щеколду и с размаху зашвырнул в канаву мобильник. От жесткого приземления аппарат включился, и кусты бурьяна внизу озарило голубым светом. Он подождал, пока экран погаснет, и пошел к кабине.

За первым поворотом асфальт сделался глаже, а дорога — шире. Сменяли один другой указатели деревень. Дудниково. Бадухино. Слопыгино. Полены. Над зубчатой кромкой леса по правую руку показалось оранжевое зарево.

В свете фар сверкнули две светоотражающие полоски. Одинокий гаишник на обочине взмахом жезла дал сигнал водителю остановиться. Осторожно, чтобы не потревожить спящего в кузове, Богуслав сбавил скорость. Машина затормозила на краю дороги.

В опущенном окне появляется голова в кепке с блестящей полоской на лбу:

— Доброй ночи. Сержант Волин.

Вернув права и страховку, сержант просит открыть кузов. От едкого рыбьего духа он непроизвольно пятится назад. Света в фургоне Богуслав нарочно не стал включать: авось не заметит гаишник пьяницу, но луч фонаря почти сразу натыкается на неподвижное тело за пластмассовым ящиком из-под рыбы.

— Это кто?

— На трассе подобрал, между Гоголевым и Золотавиным. Спросил, откуда он. Ничего не ответил. На дороге живого человека оставить — Господь не простит. В фургон запихал кое-как. Думаю, довезу до дома, в сенях у себя положу.

— Почему не позвонили в полицию?

— В прошлый год такого же в Палкино нашел, и кому только ни звонил! Ваши сказали: в скорую обращайся, а в скорой — чтоб в полицию сообщил.

— И тоже к себе повезли?

— Пока по телефону разговаривал, сам очухался. До дома его довел.

— Вы можете залезть в кузов?

Водитель повиновался. Сержант забрался внутрь следом за ним. Богуслав заметил, что в какой-то момент тот успел расстегнуть кобуру. Морщась от рыбной вони, Волин навел фонарь на лицо пьяного и потряс за плечо:

— Уважаемый!

Борис заслонил лицо руками.

— Уважаемый!

Когда гаишник силой оторвал одну ладонь у него от лица, тот с зажмуренными глазами обругал его матом.

— Вот и со мной так! — тут же вставил Богуслав.

Сержант Волин покинул фургон слегка сконфуженным.

— Про перевозку людей в кузове что у нас в ПДД написано? Или вы не читали?

— Ну а куда его? На сиденье?! Чтоб он там уделал всё?! — Богуслав щурился от света фонаря, который теперь, как перед этим пьянице, бил ему прямо в лицо. — Мойку салона мне ГИБДД оплатит?

Волин достал из кармана своей формы блокнот с ручкой.

— Забирать будете, или в деревню везти?

— Будем, — раздалось ледяным тоном в ответ.

* * *

На следующее утро случившееся обсуждали на планерке в кабинете начальника угро.

— Этот Волин, что ли, в одиночку в патруле был?

— В одиночку. У них в ГИБДД недокомплект больше нашего.

— А Богуслав Родич где сейчас?

— Откуда я знаю, Айрат? Наверно, у себя в деревне.

— Его отпустили, что ли?! — возмутился майор Айрат Расулов.

— А за что его задерживать? За нарушение правил перевозки людей в кузове?

— Синяк дал показания?

— Дал, всё в порядке. В следственном возбуждают дело по статье 105 часть 2, убийство двух и более лиц. С нашей стороны к группе присоединятся Копьев и Сабанеев.

— Ну хоть так.

С Расулова начальник перевел взгляд на двух упомянутых оперов:

— Про этих Сварожичей, или как их, вы что-нибудь выяснили?

— Семья перебралась в Псков из Ящеров в 94-м, после них из деревни больше никто не уезжал, — стал отчитываться Копьев. — Муж, жена, трое детей. Родители устроились на завод и получили комнату в общежитии, потом она заболела, он спился. Детей отправили в детский дом. Старшей дочери Рогнеды тоже уже нет в живых: наркоманка, судимость за распространение, суицид в начале нулевых. Средняя, Смеяна, уехала в Москву, там постояла на панели и вышла замуж за американца, сменила гражданство.

— А третий ребенок?

— Младший, Ждан Волкович, прописан в той же комнате.

— До Сварожичей еще в советское время двое покинули общину, — добавил лейтенант Иван Сабанеев, который сидел за длинным столом в кабинете рядом с Копьевым. — Братья-близнецы Елдичи, Твердила и Дрочила, — когда он назвал имена, кто-то из коллег на его стороне негромко хихикнул. — В 73-м пошли на срочную службу. Служили в ВДВ в Подмосковье. После армии оба остались в Наро-Фоминске, имена и фамилии сменили.

— Живы? — опередил начальника с вопросом майор Расулов.

— Оба умерли в прошлом году с промежутком в три месяца.

— От семей можно что-то узнать.

— Я списался с сыном одного из близнецов. Елдаков Виктор Иванович, 83-го года рождения. Он рассказал, что отец вырос в старообрядческой общине, но в армии под влиянием политрука стал атеистом. О прежней жизни говорить не любил, с родственниками семью не знакомил.

— Если Ждана Сварожича вызвать на допрос, то услышим ту же легенду, я уверен, — снова вступил в разговор Копьев. — По крайней мере, сейчас точно рано это делать. Спугнем.

Сверчков согласился с ним.

Перед тем, как захлопнуть тонкую черную папку перед собой на столе, начальник уголовного розыска сдул с документов тополиный пух, который нанесло ветром с проспекта через открытое окно с решеткой.

* * *

На что он долю свою истратит? Господи! Да на всё! Дом построит на участке новый: трехэтажный, скважина, септик, кирпичный забор. Глядишь, и Анька вернется из города. О заработке ей больше на надо будет думать, сядет дома на хозяйстве. Еще зуб он себе вставит — имплант, как Надька Прилуцкая. Машину, конечно, менять пора. «Майбах» шестисотый, полный фарш. Или, може, внедорожник? Только не паркетник, а настоящий, полноприводный. А если и то, и другое вместе?.. Сколько бы Андрей ни добавлял к списку, огромная сумма на воображаемом счете в банке почти не уменьшалась.

— Не люблю планы раньше времени строить. Не дай Бог, сорвется, — ответил наконец будущий миллионер монаху Нектарию, который задал ему вопрос.

— Уповай на Господа и держись пути Его: и Он вознесет тебя, чтобы ты наследовал землю, — раздалось в ответ с кормы.

Кто не рискует, тот не пьет шампанского. А кто рискует, тот пьет. Нынче Андрей понял настоящий смысл поговорки. Шампанского в избе у него за что-то не завалялось, но самогону было с субботы полбутылки. Стакан хватил, и сразу про все сомнения и страхи забыл. Одна мысль осталась в голове — о несметном богатстве. Думал еще вздремнуть перед вылазкой, но глаз так и не смог сомкнуть.

Лодка медленно проплывала мимо Малых Удов, где горело единственное окно, и то еле-еле, ночником: племяшка к ЕГЭ готовилась. Последний остался, но самый важный. Математика. Теперь не страшно, если на бесплатное не поступит: дядька учебу оплатит. Сразу даст на пять лет вперед, чтоб Машка с Генкой сидели спокойно, еще и на жизнь в городе прибавит: нечего девке на работу отвлекаться, пока институт не закончит.

Старенькое судно с двумя людьми на борту дало крен влево, обходя Жеребячий камень. После камня порожец будет, но небольшой, качнет самую малость. Дальше фарватер спокойный, лишь бы в тине не завязнуть. Шли они вдоль самой береговой линии под сенью сосен, чтобы не заметили ни свои, ни чужие.

Продолжая осторожно работать веслами, он обернулся. В полумраке белело маленькое лицо монаха.

— А ты со своим золотом что сделаешь? — спросил у него Андрей.

— Святой Церкви всё до последнего грана пожертвую.

— А за что не бедным своим? — в голосе рыбака послышалось разочарование.

— У святого Еразма Печерского раз спросили, почему он свое наследственное богатство потратил на украшение церкви, а не употребил на милостыни нищим, а тот ответил: «Нищих вы имеете около себя на всяком месте, церкви же Господней не имеете».

— А отец Власий наш говорит, что храмов уж столько по Руси настроили, что и ходить в них некому. Зато в питейных заведениях, если где цены приемлемые, вечером не протолкнуться.

Расслышав усмешку в голосе Андрея, монах-напарник вздохнул и больше до конца пути по воде не проронил ни слова.

Белый месяц был похож на ломтик домашнего сыра, звезды ярко светили в черном небе. Но Андрею и свет был не нужен: свою реку он знал по запаху, на ощупь. С закрытыми глазами провел бы лодку до песчаной косы, где они договорились причалить. От забора староверской пристани до нее — метров триста. С тяжелой ношей это путь немалый, но ближе к берегу негде подойти: до самых Ящеров камыши да трясина.

По правую руку проплыл безымянный остров. Впереди за излучиной показалась пристань. Теперь главное — не шуметь. Уключины он смазал загодя, да мало ль что. Над рекой тихо, штиль. Но так и лучше, чем если бы на запад, к Ящерам дуло: над водой ветер далеко звуки носит.

Под днищем зашуршал влажный песок. Андрей первым выбирается на берег, протягивает руку пассажиру и помогает сойти на сушу. Вдвоем они вытягивают лодку и прячут ее в камыши.

Рясу Нектарий снял перед выходом из избы и остался в черном спортивном костюме, на ногах были детские кроссовки. Передвигался он бесшумно и стремительно как рысь. Андрей едва поспевал за ним.

Через несколько минут они поднялись по утоптанному подъему от берега и вдвоем остановились перед частоколом. Андрей шепотом спросил у напарника:

— Стяжки не забыл?

Нектарий в ответ бесшумно хлопнул себя по карману.

Рыбак только собрался подсадить его, но маленький монах в черной кофте и трениках уже ловко карабкался вверх по толстым бревнам.

Скоро заскрежетал засов изнутри. Створка ворот приотворилась.

Войдя, Андрей сразу увидел сторожа. Это был не старик. Со спины он узнал Богуслава, водителя «Газели». Парень лежал на животе лицом в бирюзовой траве, распластав руки. Экраном вниз горел мобильный телефон.

На дворе пристани гудит холодильник. Фонарь со столба заливает двор голубым светом. Нектарий перед дверью капища возится с замком.

— Дай сам попробую, — предлагает Андрей.

Монах отдает ему ключ. Андрей вставляет его в скважину и только успевает надавить на него посильнее, даже не повернув, как замок отворяется с мягким глухим щелчком.

Над косяком двери нарисован языческий знак: горизонтальный ромб с точкой посередине. Перед тем, как ступить в темноту, он, сам не знает почему, крестится. Нектарий рядом с ним держит в руке фонарь.

Каждый шаг по каменному полу отдается эхом. Людоедское капище и снаружи выглядело внушительно, но внутри кажется еще больше из-за царящей пустоты. Единственный предмет обстановки здесь — алтарь по центру квадратного помещения.

У подножия камня, на котором стоял идол, лежало два скрепленных крест-накрест бревна: Андрей понял, что это жертвенник. Жабоголовый урод на пьедестале стоял мордой вровень с его лицом и насмешливо таращился на чужака. Андрей схватил истукана подмышки, чтобы сдернуть вниз, но едва смог оторвать от пьедестала.

— Золото, — раздался за спиной вкрадчивый шепот.

* * *

— Когда от армии отвод покупали, Богуславу порок сердца поставили в медицинской карте. Можно про это и в заключении о смерти написать.

— Опасно.

— Сколько надо, Дим Саныч?

— Не в цене дело. Молодой он: к кардиологу не обращался, в больнице не лежал. Если подозрения будут, могут эксгумацию провести, и не поленятся на другой конец области ехать.

По русскому обычаю покойников хоронить не разрешала санэпидстанция, потому в бытность на погосте в Выбутах устраивали целое представление. Мужи крестились, женки плакали, батюшка Фалалей из Малых Удов кадилом махал, а на могилу крест ставили в память о мешке с землей, в Господе со святыми упокоенном.

С Дим Санычем, спасибо, упростилось всё. На каком-то сельском кладбище под Невелем он с бабой-комендантом за приемлемые деньги договорился. Теперь похороны проходили без присутствия общины. Комендант сама и документы оформляла, и участок. Холмик. Оградка. Крест самый дешевый. Счет пустых могил уже на второй десяток пошел давно, а старейшина, и не вспомнить, когда в последний раз в Невель ездил.

— Если менты спрашивать будут, говорите, что в Москву на заработки поехал. Никого этим не удивишь, нынче вся деревня — в столице. Главное, тело подальше от пристани в воду бросьте, да телефон себе не оставляйте, а тоже в мешок положите. Сейчас у полиции в городе техника такая, что отследить могут. — Дим Саныч склонился над мертвым и пересчитывал раны на груди. — Ножевых не меньше пятидесяти. Такое обычно от страха бывает, женский почерк. Хотя бабы редко осмысленно на мокруху идут. Если убивают, то чтоб себя или ребенка защитить, ну или от безысходности. И по обуви непохоже.

Короткий утренний дождь, хотя и пытался, не смог отмыть от крови траву на месте резни, к которому Святовит запретил всем подходить до приезда участкового. Умила всё утро об ворота колотилась, хотела сына увидеть. Да на что тут смотреть! На теле целого места нет, как будто лютому зверю парень в лапы попал. Надо было хоть к воротам снутри подойти, сказать супруге слово ласковое, но только не придумалось ничего. Самому худо. Так и сидел на траве он рядом с растерзанным сыном и через забор слушал несчастный бабий вой. Замолчала она, только когда Невзор заварил для нее и заставил силой выпить успокоительного сбора.

Тело обнаружил брат лекаря Людмил Асич: он пришел с утра на пристань сменить Богуслава на страже. Как назло, участковый Дим Саныч в Неёлове с малолетними бесчинниками воспитательную работу проводил, а потом в город какие-то бумаги повез. Пока его ждали, Людмил сам окрестность осмотрел и заключил, что один из похитителей — то ли карлик, то ли ребенок — через забор перелез и второму отпер ворота. Дим Саныч подтвердил его слова, когда приехал в Ящеры, и на спуске высмотрел две пары следов: одни — от мужских ботинок 44-го размера, другие — от детских кроссовок.

— В вашем идоле, если на золото переплавить, миллионов сто рублей. За такую сумму не то, что человека, — всю деревню вырежут, и глазом не моргнут. Должно было это случиться рано или поздно. С отцом Власием не говорил?

— С утра через Любавку записку ему отправил. Вдвоем по Малым Удам они прошли: врали, что холодильник наш ночью взломали. Никто не видал да не слыхал ничего. Собаки спали.

Ветер гнал по небу клокастые обрывки туч: дождь собирался пойти снова, но всё не мог собраться. Дим Саныч закончил с осмотром тела и переместился к открытой нараспашку двери требища. Стоя на одном колене, он крутил головой так и эдак, как будто пытался залезть зеницей в замочную скважину.

— Когда ты про вскрытую дверь сказал, у меня первая мысль была, что не справятся на раз-два современные избачи с вашим русским замком, — он поднялся на ноги и расправил форменную брючину на колене. — Царапин от отмычки я не вижу, значит у них была копия. Где ты хранишь ключ от требища?

— В избе, в сундуке, — ответил Святовит шепотом, хотя на пристани, кроме них двоих, никого не было.

— А от сундука?

— Не запирается он. Зачем? Дома всегда кто-то есть, и на дворе — пес.

Участковый покачал головой с многозначительным видом.

— Думаешь, что у татей среди наших сообщник?

— Бог его знает. Сообщник другую ночь для ограбления указал бы. Со стариком легче совладать.

Только сейчас старейшина вспомнил, что нынче бдеть была очередь Велибора. Коли б не прострел его… А предатель кто? Ужель Невзор? Пес Кощей дальше калитки никого не пустил бы, кроме лекаря, который при каждой хворобе ему клизмы ставит, да еще и косточку в рот сунет, чтоб не серчал. Спорщик вечный, старины ругает, в позапрошлый раз на сход вообще не явился. И дочь его Виданка туда же: по двору в заграничных штанах шастает… Не иначе в Америку следом за Смеяной, Сварожичей дочкой, их лекарь решил податься вместе со своим колхозом блошивым. На той неделе всем семейством они, Родичи, в город ездили, только Любава дома оставалась. Спросить надо, не заходил ли по какой надобности лекарь в гости. Или, может, заметила что. Ее-то, дуру, провесть нетрудно.

* * *

Почти в ту же самую минуту, когда участковый Дим Саныч по звонку старейшины прибыл в Ящеры, инок Нектарий переступил порог церкви святой Равноапостольной Ольги Российской в Пскове. Он не застал директора «Верочки» в притворе и пошел в храм, где с богоугодным удовольствием вдохнул аромат ладана, который был здесь густой, благодатный и не подпахивал канифолью, как тот, что, по старческой скупости настоятеля Варфоломея, курили на богослужениях в их Мирожской обители.

В храме было с десяток верующих, почти все старики. До города непогода еще не успела добраться. Солнце проникало внутрь через окна в барабанах и отражалось в убранстве. Алтарная перегородка в храме святой Ольги была, конечно, не как в Троицком соборе, до потолка не доходила, но всё равно была такая высокая, что горние лики угодников можно было разглядеть, только прищурив глаза. Над царскими вратами алтаря с богатейшей резной позолотой размещалась огромная икона равноапостольной княгини. Голову святой украшала круглая, под стать нимбу, корона поверх белого убруса, который закрывал волосы по старинному женскому обычаю. На одной ладони перед собой княгиня держала небольшую церковку, другою рукой сжимала золотой крест.

Услышав шаги Нектария, отец Александр украдкой бросил на него взгляд, и тут же снова обратился к старушке, которую исповедовал уже столько времени, что спина у него ныла от стояния внаклонку над аналоем. Грешки у старушки никак не кончались, и были все курам на смех — на месте Господа он такой пустяк и слушать не стал бы. Злословила с этой за спиной у той, потом с той — за спиной у этой, на ребятенка соседского бранилась, что на клумбе рядом с подъездом цветы рвет, а рвал не он, а Василий-алкоголик… В городе и всё такое: не колония строгого режима, слава Богу.

И на той неделе благочестивица к нему на исповедь приходила, и на позатой, и так весь год. А как преставится, то возлюбленные дети и внуки повезут отпевать ее в Александра Невского или в какой другой старый храм. Венчать еще приходилось ему иногда, а крестили и отпевали — даже свои, новозавеличенские, — в старинных церквах в Центре или на Запсковье, и новоделу не доверяли. Из ящика для пожертвований, если не великий праздник, то одну мелочь он выгребал, и считай, что на свечах и на пометках храм жил. Коммунальные, зарплату, епархиальный сбор заплати, и на руках останется не боле, чем имел он в свое время в Серёдке в тюремном приходе.

Перед тем как уйти, старица еще постояла перед иконостасом, крестясь и бормоча про себя молитву. Когда за ней закрылась дверь, Александр поманил к себе помощника. Нектарий остановился напротив него у аналоя с иконой Божьей матери. Священник расправил епитрахиль и возложил ее на маленькую головку, из-под редких волос на которой просвечивала розоватая кожа.

— Привез?

— С Божьей милостью, — под священным покровом Нектарий перекрестился, глядя не в лицо священнику, а на золотое распятие на его груди, украшенное в тон камилавке на голове фиолетовыми адамантами.

— На пристани гладко прошло?

— Не гладко, — Нектарий понизил голос до еле слышного шепота. — Обсчиталась новообращенная. Стражник молодой оказался, и не спал. Мобильник у него светил, потому только, слава Богу, заметил заранее его бодрствование. Вдоль стены капища к нему пробираться стал. Поганец поздно услышал меня: вскочил на ноги, когда я уж за спиной был. Обернулся. Я нож ему под ребро воткнул. Вскрикнуть не успел он, оземь повергнулся и захрипел. Я верхом уселся и стал дальше лезвием колоть. Многажды так повторил, гнева сдержать не смог. Прости раба грешного, Господи и Пречистая Дева Мария, — монах-убийца снова осенил себя крестом. Александру от услышанного стало страшно, сердце быстро забилось. Святая Дева на аналое между душегубцем и святым отцом глядела на первого из своего оклада снизу вверх, брезгливо поджав губы. А тот как ни в чем не бывало продолжал свой то ли рассказ, то ли исповедь: — В деревне поганой ни одна псина не проснулась, так что обратно спокойно дошли. На лодку идола погрузили, а затем на машину. В пятом часу утра я уже у Лехи Черного на хате был. Цыганка-скупщица, когда ее с постели поднял, поведала, что второй год барахолку вместо него мусора держат, а Леха в колонии в Крюках по 175-й чалится. Тогда про другого барыгу вспомнил, Миша Каляный зовут, тоже надежный. Как багажник перед ним открыл, он с ходу ответил, что в Пскове только один человек есть, который за сбыт возьмется. Фамилия — Мордвин. Был волонтером в «Вахте памяти», пока на него дело не завели по 222-й: у себя на участке за городом в собачьем вольере он прятал полсотни стволов военных времен. Дали три с половиной года условки. Сам Мордвин с тех пор не роет, ватагу пьяниц для этой работы держит.

— А кроме оружия, занимается чем-то? — уточнил пытавшийся справиться с волнением отец Александр.

— Всем занимается. Миша Каляный ему антиквариат поставляет, когда что ценное попадается. Драгоценности. Книги старинные. Посуду. На улице Леона Поземского прошлым летом, может быть, слыхали вы, ночью в археологический раскоп неизвестные влезли. Так это бражники Мордвина налет совершили, украшения старинные искали. Еще художник-реставратор в банде есть: древние псковские иконы пишет.

— Фальшивками, значит, тоже этот Мордвин не гнушается?

— Фальшивки музей в экспозиции выставляет. А Мордвин подлинники в Европу продает, канал — через латвийскую границу. Номер матери его я у Миши Каляного взял, через нее о встрече договариваться надо. Мордвин сам подозрительный: пока человека не проверит, что надежный, даже говорить не будет, — объяснил Нектарий. — Это, может, неделя пройдет. А может, и больше.

— В монастыре решилось насчет подвала?

— Вечор отцу Варфоломею пожалился, что машину стиральную от жертвовательницы фонд получил, да в офисе места нет.

— Не противился?

— Милостив был. Даже старцев пару покрепче предложил на разгрузку, но я сказал, что сами управимся.

Прихожане пахли разным: женщины — парфюмерией, мужчины — пòтом, мылом, иногда табаком, хоть такое бывало всё реже. От Нектария внешне не пахло ничем, но то ли дыхание, то ли кожа его распространяла некий неуловимый флюид, от которого Александру лицо в лицо с ним на исповеди всякий раз было невмоготу дышать. Всё еще с тревогой раздумывая о случившемся на пристани, Александр скороговоркой бубнил молитву. Когда закончил, двумя пальцами за уголок, как фокусник с ящика с кудесами, он сдернул с головы Нектария синюю с золотым шитьем епитрахиль, и тогда только глубоко вздохнул с облегчением.

* * *

— Опять джинсы! На последнем сходе Святовит выговаривал…

— Пап, весь мир в джинсах ходит!

— Михалапа ты старого не застала. Тот баб и за сарафаны бранил. Мол, мужская одежда.

Виданка подняла взгляд на отца, задумалась на минуту и залилась смехом: представила, наверно, как будет смотреться на его коренастой фигуре материн сарафан в цветочек. Вместе с ней Невзор заулыбался в черную бороду, под которой пряталось еще молодое лицо.

От пучков сухих растений под потолком шел терпкий травяной дух, к которому в сенях примешивался запах кошачьей уборной. За два месяца кот успел обжиться здесь, и, кроме деревянного лотка, пары глиняных мисок и игрушки — сушеного трупика мыши, — обзавелся даже собственной когтеточкой. По образцу магазинной Невзор смастерил ее из полена, которое во много слоев обмотал пеньковым канатом. Вещь не приглянулась коту, и до сих пор стояла нетронутой, хоть ярлык вешай. Зато на старом тещином кресле в сенях, которое никак руки не доходили вывезти на свалку, от когтей не осталось целого места.

Виданка очистила несколько вареных плотвиц, и теперь вместе с отцом ждала, пока гунявый наестся. Зараз он съедал столько, сколько двое котов вместе взятых, но кожа на спине и загривке до сих пор не разгладилась.

Лекарь присел на корточки и осторожно провел ладонью по бархатистому ворсу на кошачьей спине:

— Не кот, а персик. Сразу и не скажешь, что лишай.

Длинные усы у кота курчавились так же, как и шерсть по бокам, а клокастые бакенбарды придавали мордочке важный и вместе с тем потешный вид. Председатель дачного кооператива, не меньше! Первое время его звали Гармошкой, но дочь рассудила, что для такого зверя имя это уж больно несерьезное. Она дождалась, пока кот напьется после еды, и похлопала ладошкой по коленке:

— Ба-я-ша.

Послушный как собака, Баян подбежал к ней, привстал на задние лапы и боднул рыжим лбом в ногу. Невзор открыл горшок, который уже держал наготове.

Целебная мазь из меда, толченой хвои и куриного навоза нисколько не пахла ни медом, ни хвоей, но зато дух третьей составляющей был настолько крепок, что у Невзора с дочкой заслезились глаза. Баян навострился бежать, но Виданка была наготове и успела подхватить его на руки.

С обычной щедростью Невзор зачерпнул пятерней содержимого из горшка, шлепком нанес на кожу и принялся втирать в кота. От жалостных воплей не только у дочери, но и у самого лекаря разрывалось на части сердце, но он неумолимо делал свое дело, как положено настоящему врачу.

— Гляди-ка, уже и волос пошел.

— Да так и было, — пробурчала Виданка в ответ.

Когда она стала поворачивать Баяна другим боком, тот вдруг с диким криком вырвался от нее. Отец в досаде взмахнул навозной рукой. Дочь утерла лицо. Двигать тумбу со снадобьями, за которую забился недолеченный пациент, было неохота.

— Довольно. Вечером с другой стороны домажем.

Из-за двери раздался лай на два голоса: один был бас, другой — с хрипотцой, будто прокуренный, фальцет. На ходу Виданка сунула босые ноги в шлепанцы и пошла открывать.

При виде гостей она теперь уже сама мысленно попеняла себе за джинсы, и приготовилась к ругани, но мужчины не заметили ее наряда: оба были чем-то сильно озабочены. Отец спустился во двор и подал помытую руку Святовиту, а потом брату Людмилу.

Виданкин стрый, или дядя по отцу, как говорят православные, был по-братски похож на ее родителя, но только ростом повыше, да поосанистей, с начавшей пробиваться сединой в бороде.

— Ступай, — хмуро указал он племяннице.

Дважды повторять было не нужно.

Невзор проводил глазами дочь, которая быстро удалялась к крыльцу, и, когда за ней затворилась дверь, обернулся к гостям:

— Что еще приключилось?

— Дим Саныч подозревает, что у татей был перелиток ключа.

— Оно и не диво, коли сундук без замка стоял.

Черный о трех лапах пес Переплут трется головой о штанину Невзора и требует ласки. Толстячок рыжей масти по имени Пых в это время суетливо обнюхивает гостей.

— Окна у тебя, Невзор, напротив наших. Не видал ты, чтоб пришлый кто у забора в последние дни крутился?

Чуть наклонившись, хозяин гладит Переплута по широкому лбу:

— Мне и глядеть не надо. Собаки мои, сам знаешь, издали чужака чуют.

— И Кощей мой такой же. Кроме домашних, никого к двери не пустит.

— На меня тоже не рычит, — некстати вставил Невзор. — Знает, что без гостинца к нему ни ногой.

— Вот и я про то же подумал, — сказал Святовит похолодевшим тоном. — С Любавой поговорил. Она вспомнила, что в прошлую субботу, когда мы всей семьей в городе были, она в магазин в Малые Уды пошла, а, вернувшись, тебя в избе встретила.

Невзор глазами обратился к брату, но тот угрюмо молчал и глядел на него совсем не по-братски: видно, что за правду принял простодушный Любавкин навет.

— Пусть скажет еще, что я в сундуке твоем рылся!

— Этого не скажет. Но заметила Любавка, что ее приход тебя застал врасплох. Разволновался так, что руки дрожали. Еще обмолвился ты, что со мной хотел побеседовать о каком-то деле срочном, но потом больше не заглянул. Как будто забыл.

— Неправда это!

— Зачем ей лгать, дуре?

Лекарь отвел взгляд:

— Порыскай у себя в поленнице, дальней от амбара. Тогда и поймешь, зачем.

Жаркими ночами не только старейшина между двух своих женок уснуть не мог. Невзор тоже страдал. Раз вышел на улицу подышать и за соседским забором увидел Любаву. Было полвторого ночи. Он удивился, хотел ее окликнуть, но потом передумал.

Соседка стояла на коленях перед поленницей и совершала правой рукой знакомые движения. Хотя Невзор ее видел только со спины, но сразу понял, чему стал свидетелем. Закончив молитву, она спрятала что-то в дрова и припустила к крыльцу. Наутро он никому ничего не сказал: пожалел бестолковую, хоть и помнил древнюю мудрость, что любое сделанное добро всегда против творца своего обернется.

Сейчас втроем мужчины отправились на двор Родичей. Там за стопкой дров, на которую указал лекарь, его брат со старейшиной обнаружили деревянный нательный крест на ниточке и две иконы: на одной был Иисус Христос, на другой — какая-то святая.

Любава на кухне варила уху. Когда увидала, что супруг несет в руках, то лицом сделалась как полотно. Старшей жене Святовит указал нацедить квасу, а преступницу под руку поволок к столу. На печи маленькая Златка с двумя деревянными куклами, зажатыми в маленьких кулачках, не спускала глаз со взрослых.

— Нашла, когда к реке ходила белье стирать. Кто-то из пьяниц, наверно, потерял. Спрятала да забыла. Не несть же такое в дом! — испуганно заговорила Любава, когда чуть пришла в себя.

— Могла и на берегу оставить!

— Златка со мной была. Не хотела, чтоб видела.

— Что же в реку не бросила?!

— Возле требища?!

Она продолжала всё отрицать, даже когда муж ее вытащил со дна сундука огромный дубовый пест, коим отец до самой армии пестовал его, приучая к рачительности и послушанию.

— Знаешь, какая казнь изуверу по старинам полагается?!

— Да будто оттого, что крест один раз в руки взяла, я христианкой сделалась?

— Она одно говорит, Невзор — другое. Век правды не добьешься!

С кухонной половины вошла Умила с кувшином кваса в руках и поглядела на младшую жену:

— На икону пусть плюнет.

— Дело хорошее. Плюй, — одобрил старейшина.

— Нельзя в избе плеваться.

— На икону можно, — чтобы показать пример, он взял в руки одну из двух икон перед ней и плюнул, прицелясь в лицо святой угоднице. — А ты на Христа давай!

Святовит утер рукавом усы. Девушка не шелохнулась. Умила разлила квас по кружкам, к которым никто не притронулся, и с пустым кувшином молча ждала, что будет дальше. С того дня, как потеряла сына, она ни разу не взялась за гребень, и перед мужчинами стояла нечесаная, вдобавок с большим коричневым пятном на домашней юбке.

— Ну что же ты? Плюй, Любава, — подбодрил ее Людмил.

Она помолчала еще немного, а потом вдруг важно выпятила грудь, которую укрывал простенький женский сарафан. Лицо ее приняло возвышенное выражение:

— Не Любава я, а Павсикакия!

Людмил хохотнул. Хозяин с неприязнью обернулся на него.

— Власий тебя крестил?

— Власий, — ответила мужу новообращенная. — Зимой еще, как откровение мне было.

— Что за откровение? Околесина, небось, какая?

— Не околесина, — твердо сказала она. — После родов случилось. Когда лежала на полке в бане и думала, что кончаюсь. Глаза закрыла, а как открыла: гляжу, что не в бане я, а в избу обратно перенеслась. На кухне стою перед столом. На столе — хлеб, в руке — нож, но не обычный кухонный, а пупорез Умилин. Хоть и нельзя этого, но во сне стала к обеду им хлеб нарезать. Вижу вдруг: что-то в мякоти копошится. Сначала подумала, что черви, а потом глядь, пьяницы! Искалеченные, по столу расползаются и матерятся по обыкновению своему, но только тоненько и жалобно так, так что сердце у меня защемило.

В это же время я свет увидала. Но не такой, какой из лампочек светит, а особый, предвечный. В избу он проникал из двери, и там же в дверях стоял прекрасный юноша с крылами, сам ликом светлее солнца. Это был ангел. Он меня позвал за собой. Когда мы вышли на двор, он меня крепко обхватил руками, крылами взмахнул, и в воздух мы вместе поднялись.

Долго летели с ним и наконец оказались в чудном лесу. Одни из деревьев в нем имели цветы благоуханные, другие были листьями украшены, что как золото сверкали, а с третьих плоды свисали доброты несказанной. Много птиц в том лесу было с оперением ярких цветов. Услыхав, как поют они, до слёз умилилась, ибо на земле таких дивных звуков не слыхала.

«Это не всё еще», — прекрасный ангел мне говорит. Взял меня за руку и по тропинке мимо деревьев повел. Как вышли мы из кущ, город открылся. По улицам люди ходят в белых одеждах. Все приветливые, каждый при встрече не только здоровается, но еще и поклониться норовит, улыбаются, и благовоние такое исходит от них сладкое, будто не люди это, а цветы.

«Хочешь в сем дивном граде жить?» — спрашивает ангел. «Хочу». «А не будешь, — говорит. — Место, тебе предназначенное, покажу сейчас». Снова подхватил меня, и вниз еще быстрее мы полетели, чем поднимались. Спустились на землю, а потом еще ниже вместе с ним оказались.

Место, куда он меня привел, адом называлось. Прошли по нему круг-другой. Смрад, крики, вой, плач. Люди все — голые и несчастные. Одних на дыбе пытают, другие в котлах кипящих стенают, а с третьими такое делают, что молвить стыдно. Палачи были то ли животные, то ли люди, ликом черные, как покрышки. Одни ревели как скоты и звери, другие лаяли как псы, иные выли как волки, а другие ворчали как свиньи.

На страдальцев указывает мне ангел и говорит такие слова: «На вечные муки обречены сии души. Вот и с тобой, как помрешь, то же самое делать будут». «А за что так?» «А за то, — отвечает, — что, пока христиане свой хлеб в поте лица добывают, ты в праздности околачиваешься. Деньги от мужа взяла — и пошла в ларек. Не подумала ни разу о том, что цена этим деньгам — кровь невинная. Христос — бог человеческий, а Ящер ваш — бог звериный, вот и будет каждому по вере его. Ну а ежели в рай хочешь попасть, как срок придет, то ступай к иерею христианскому и крестись от него, а он научит тебя пути спасения». Спрошу, думаю: «А можно ль самой как?» «Нет, — отвечает, — самой неможно. Священника православного ищи».

После этих слов я ото сна пробудилась. Только поняла, что не простой это сон был, а сонное видение. Первые дни после родов с постели встать не могла, а, как поправилась, то солгала, что отец Власий спрашивал меда для Никитки, и пошла к нему просить, чтоб крестил меня. Взял он всё, что для таинства полагается, и совершил обряд святой. При крещении нарек меня Павсикакией, что означает «прекращающая порок». Причастились с ним вместе святых таинств. Я домой пошла, а он остался дальше один вино пить, радуясь тому, что душу новую от зла отвратил. Потом еще ходила к нему пару раз духовные беседы беседовать.

— Иконы он тебе дал?

— Он.

— А другие пьяницы из Дионисийского монастыря тоже в сговоре?

— Не ведаю я про сговор, — быстро и, не глядя в глаза мужу, заговорила Любава. — И если бы ведала, то всё рассказала бы, не стала бы родне вредить. Библию сама я не читала, но батюшка Власий мне объяснял, что в ней так и сказано: почитай отца своего, и мать свою, и возлюби ближнего как самого себя.

— Всю жизнь собиралась в своей новой вере таиться?

— Думала, дождусь, пока Златка подрастет, и в Псков уеду.

— Будет ли, куда ехать? — старейшина мрачно усмехнулся. — Новолуние — через две ночи.

Молодая жена опустила глаза. Муж нервно накручивал на палец длинный ус. Невзор отгонял пчелу, которая с его пасеки залетела в дом соседей, и теперь крутилась над кружкой с душистым квасом.

Святовит обернулся к дочери. Та своим детским умишком не могла понять, за что ругают мать, и тихонько плакала на печи.

— Златку не отдам тебе, и не проси!

— Как же без матери?..

— Так же, как я рос! — Он ударил кулаком по столу. — У Славичей вместо тебя Ладку возьму. Дура, как ты, но помоложе и пожирней. Ты — катись, куда хочешь. Своими руками сундук до большака снесу, только на сообщников сперва укажи.

— Говорю же, не ведаю…

— Хватит! Наслушался! — Он снова посмотрел на дубовый пест на столе и снова передумал. — В амбар пойдешь. Там будешь сидеть, пока язык не развяжется.

По старинам изувера дòлжно было живьем сжечь по частям, и, когда Святовит заговорил об изгнании, Невзор было успокоился, но теперь вина снова душила его:

— Может, зря ты ее казнишь? У Власия целый монастырь есть в подмогу. Были б у него виды на нашего Ящера, то справился бы и без Любавки. Да и не кудесник он, чтоб сновидение на нее нарочно наслать, а простой поп.

— Коли не она, то кто?

— Да мало ль.

* * *

В черном платке и в старомодной юбке Зинаида Михайловна Дубенко стоит перед единственным аналоем в церкви и держит горящую свечку в одной руке, а другой — крестится в положенных местах поминальной службы. Иногда беззвучно, одними губами она шепчет какие-то слова: то ли свое что-то, то ли повторяет слова молитвы за Власием. Кроме них двоих, людей в храме святого Дионисия нет.

Настоятель с утра еще знал, что она придет: годовщина нынче у дочки: то ли сорок один год, то ли сорок два. Померла от перитонита. Совхозный фельдшер аппендицит проглядел. Когда в город в детскую больницу ее привезли, то уже поздно было. «Молимся о упокоении души усопшей рабы Божией Надежды, и простится ей всякому прегрешению, вольному же и невольному». Пять лет ребятенку было. Нынче бы спасли, ясен Бог.

Пометки Зинаида Михайловна носила трижды в год: на день рождения, на день упокоения и на Духов день. А Максим Пахомыч — тот на службы даже в великие праздники не хаживал. До пенсии он в совхозе работал в конторе бухгалтером, образованный человек, коммунист, не веровал, и дочку один дома поминал.

Церковь подсушило за июнь, и пахло внутри деревом, а не тленом, как всю весну. На будние службы Власий ладана не курил, но для Зинаиды Михайловны не пожалел бы, если б кадило было. Собирался на Троицу купить, но пришлось вместо этого менять индитию в алтаре: горящую свечку уронил случайно на престол.

Когда были дочитаны завершающие слова ектении, Зинаида Михайловна в последний раз осенила грудь крестом, вставила свою горящую свечку в подсвечник перед реликварием с валенками святого Тарасия и тихонько пошла к дверям. Проводив ее взглядом, Власий направился к алтарю, где всё уже было готово для вечернего причастия.

Из двух ангелов на створках царских врат, один из которых поднимал чашу с вином, а другой был со старинной книгой, Власий перекрестился на того, что с чашей, отворил двери и чуть не вскрикнул, когда увидел внутри чужака. Требник выпал из рук на пороге.

— Людмил, ты?! Тьфу ты, Господи!

Настоятель вспомнил о том, что стоит в алтаре, и с виноватым видом осенил себя крестным знамением. Наклонился за книгой, поднял ее и смел полой рясы пыль с ветхого переплета.

Алтарь храма святого Дионисия был крохотен и беден, всего с тремя маленькими иконами на бревенчатых стенах. Маленький жертвенник перед окном был завален церковной и мирской утварью. Через проход от него в середине алтаря стоял высокий престол. На нем и восседал Людмил Асич, брат лекаря Невзора. Ноги в сапогах из коричневой кожи у него не доставали до досок пола и болтались в воздухе.

Как попал он сюда, Бог весть. Разве что до вечерни еще забрался, и под жертвенником прятался, пока Власий готовился к службе. Настоятель уже собрался попенять кощуннику, но передумал, когда тот обернул к нему свой грозный лик:

— Не надоело одно и то же каждое утро и каждый вечер твердить?

— Ну как же… — замялся святой отец. — Господу служим. Да и слова в каждую службу разные. Календарь есть.

Сгоревшая еще по весне индития была голубая, с золотыми звездами, а новая — белая, без рисунка, из какого-то не очень похожего на шелк шелка. Но и цена такая, что грех заикаться. В интернете по акции Дашка Парамонова нашла, да еще и заказ помогла оформить. Пошли, Преблагий Господи, девице успеха в учении трудном! На белом покрове на престоле стояли кубок с вином и дарохранительница в виде храмика с куполком. Рядом лежало алтарное Евангелие, на которое Людмил почти что взгромоздился задом.

— Словами ваш бог сыт? Ими же и вас питает?

— Каждому богу своя жертва угодна, — робко пытался защитить Власий свою веру. — И обряд у всякого свой.

— Да не каждый его исполнить может, — мрачно сказал Людмил.

— Что ж вы теперь, всех христиан винить будете?

— Третьего дня Святовит поленницу у себя возле дома разбирал и твои тайные дары обнаружил. С Любавой потом вместе побеседовали.

Людмил Асич неуклюже слез с престола и потянул за собой покровы. Чаша покачнулась, на белоснежную ткань упали капли кровавого цвета. Только теперь Власий заметил у гостя деревянные ножны с торчащей рукоятью.

Язычник протянул руку к поясу и вытащил короткий меч. Священник отступил на шаг, уперся в жертвенник и не понял сам, как оказался на коленях.

— Рассказала Любавка, как обратил ты ее обманом в свою веру, и после ключ от капища велел принести.

— Лжет, поганая! Вот крест! — вскрикнул Власий осипшим от смертного ужаса голосом и для убедительности целых три раза осенил крестным знамением грудь.

Людмил занес короткий меч выше. Священник, стоявший на коленях, втянул голову в плечи:

— Сама явилась она ко мне и просила крестить, сон ей какой-то нелепый приснился. Не мог отказать, это долг священный, — скороговоркой пролепетал он.

— А перед общиной у вас долга нету?! Ничего не скажешь! Хорош! Этакую свечку втихаря поставил! Фалалей вон про Сварожичей сразу предупредил, когда ему Волк только заикнулся, что веру сменить хочет.

— Волк был глава семейства, а Любава — вторая женка, и так на птичьих правах. Побоялся за ее жизнь.

— И не зря, — язычник ухмыльнулся с лютою злобой.

При молитве перед иконой Власий всегда подкладывал покрывало под ноги, и теперь от стояния на деревянном полу с непривычки нестерпимо заныли колени. Убивать его, кажется, не собирались. Святой отец осторожно поднялся, помогая себе руками.

— Надька Прилуцкая говорит: Любавы давно не видела, за хлебом не ходит. Из дому ее Святовит не выпускает? — спросил Власий с последней надеждой в голосе.

Людмил отвел глаза:

— Некого больше выпускать. Сделали то, что по старинам положено. Кроме самого себя, тебе в ее казни винить некого.

Он сунул оружие обратно в деревянные ножны, не прощаясь пошел прочь и по пути чуть не снес мощным плечом фанерную створку. Снаружи из храма раздались быстрые тяжелые шаги.

Не знавший о том, что молодая Любава жива, Власий представил, как по древнему лютому обычаю несколько часов ее казнили огнем, и так живо, что собственное тело его свело судорогой. Он подошел к престолу, расправил покров с винными пятнами и без молитвы взял кубок с бронзовой гравировкой ангелов и святых. Одним глотком священник выпил сладкий густой напиток и тихо икнул.

VII. Июль

— С обыском?!.. За что против? Ищите, ради Бога! Сейчас только пса привяжу!.. В Ящерах?!.. Так вы свернули неправильно! На большак возвращайтесь! Там от развилки… Малек! Фу, мать твою!

Когда лысый майор по фамилии Копьев скорчил недовольную мину в сторону пса, тот стал целенаправленно облаивать его одного. С Копьевым был молодой лейтенант с бородкой: зимой они вместе приезжали в Малые Уды искать Юрку Семенова, а потом, в апреле, забирали утопленника. Рядом с их серой «Ладой» стояла еще одна машина — с красной полоской на боку и надписью: «Следственный комитет». Из нее наружу никто не вышел, в салоне сидели люди в форме.

Мария притопнула на пса галошей и только тогда смогла разобрать, что говорили ей полицейские из-за забора.

С крыльца как раз спустились с удочками Генка с Матюхой. За сборами Мария не следила и мало удивилась тому, что рыбацкая жилетка у сына была надета на голое тело. Ему захотелось прокатиться вместе с родителями до Ящеров на настоящей полицейской, пускай и без мигалки, машине, но лейтенант по-взрослому объяснил Матвею, что на обыск не допускают больше двоих понятых. Матюха, молодец, даже не расплакался.

— Нам что надо будет делать? — спросила Мария, когда серая «Лада» тронулась.

Майор Копьев обернулся к ним с Генкой с пассажирского места:

— Обеспечить общественный контроль над обыском. Потом еще в протоколе распишетесь.

В зеркале заднего вида она видела следователей, которые ехали следом. Скоро лес за окнами кончился. Оба автомобиля остановились на подъезде к пристани.

Выйдя из машины, Мария услышала мужские голоса с реки и вместе с другими подошла к краю невысокого обрыва. Сеть на траве у воды распирало жирной, сверкающей серебром плотью: никогда зараз не видала она столько рыбы. Вокруг суетились артельщики с деревянными ведрами. Голос полицейского заставил их дружно задрать головы.

— Святовит Михалапович!

От берега по зеленому склону наверх вела тропинка. Поднявшись, ящеровский старейшина заметил соседей:

— Бог в помощь.

— Приветствую, — сказал Генка.

После него Святовит с протянутой ладонью обернулся к майору, но тот вместо руки всучил ему постановление на обыск.

Ворота пристани в ответ на стук отозвались через минуту шорохом засова. Одна из створок приоткрылась. Древний косматый старик, то ли Велибор, то ли Доброгост — Мария всё время их путала, — с опаской уставился на пришлецов.

— Всё в порядке, — сказал старику директор артели. — Люди из города на пристань нашу поглядеть хотят.

— Ась?

— Посторонись, говорю!

Обыском командовала женщина в синей следовательской форме по фамилии Травина, одних с Марией лет и тоже блондинка — симпатичная, но, как ей показалось, немного высокомерная. Второй следователь — начальница называла его Игорем — был мужчина лет тридцати с начинающейся лысиной. На груди на ремешке у него болтался фотоаппарат, которым он защелкал, как только оказался за частоколом.

На двор входили один за другим бородатые рыбаки, каждый при входе крестился двумя перстами. Они кружили вокруг следственной группы, подходили друг к другу, перешептывались о чем-то, потом расходились и снова крестились по-своему. Хотя староверами у них в деревне бабки внуков пугали, Маша даже в детстве их не боялась. Но сейчас ей вдруг сделалось жутко. Если б не полицейское сопровождение, то она уже давно бежала б домой, прихватив с собой Генку.

Следователь Игорь первым подошел к двери большого сруба и подергал дверь. Кто-то подал старейшине ключ. Тот потеснил следователя, сунул ключ в скважину и, не поворачивая, вдавил до щелчка.

— Русский замок, — объяснил он. — В старину по всей Европе не хуже русских пряслиц ценились. Даже халифы испанские для своих сокровищниц у наших купцов их заказывали, другим не доверяли.

— Сами, что ли, изготавливаете?

— Сами. Еще до перестройки старый Пересвет, наш кузнец, сварганил.

Святовит открыл дверь и жестом пригласил гостей в отворившийся мрак.

— В бытность лодки и сети здесь хранили, да прочую снасть, пока сарай поменьше не построили, — слова старейшины эхом отдавались от бревенчатых стен. — В перестройку придумали для рыбхоза свой клуб сделать. Собрания проводили. Приезжал профессор из института, историческую лекцию читал. Еще танцы раз или два были. Проектор хотели купить, чтоб кино показывать, да всё откладывали, а потом в половодье проводку залило.

Темноту несколько раз разрезала молния фотовспышки. Лучи двух фонарей обшарили сначала пол, потом пустые стены. Генка, которому уже наскучило мероприятие, недовольно пыхтел в темноте рядом с Марией.

— А здесь у вас что, Ленин стоял? — Майор Копьев подошел к каменному постаменту в середине зала.

— Он самый, Владимир Ильич, Царствие ему небесное. — Святовит не заметил усмешки в голосе полицейского и мелко закрестился. — Статуя из гипса была. Мальчишки уронили, раскололся. В 90-е всё рушилось…

На очереди за клубом — морозильная камера, куда обысковая группа попадает через двор и узкий пропахший рыбой тамбур. Внутренняя железная дверь сантиметров в пять толщиной открывается со скрипучим морозным вздохом.

У Марии зуб на зуб не попадает в холодильнике. Генка — помясистей, и пока держится, хотя нос уже покраснел как у Деда Мороза. Следователи и полицейские осматривают стеллажи с рыбой. Заметивший что-то на одной из полок, Копьев сдвигает вбок ящик с замороженными щуками. В нижнем под щуками ящике сложено с десяток бутылок, покрытых инеем, с одинаковыми этикетками.

— Водка? У вас разве не сухой закон в общине?

— В лечебных целях используем. Невзор, лекарь наш, занимается.

В дальнем углу были сложены грудой пустые ящики из-под рыбы. Когда мужчины разобрали этот завал, то обнаружили под ним квадратный люк с железным кольцом-ручкой.

— Вниз электричества не проводили, — предупреждает старейшина, изо рта у него вырывается облако пара.

Полицейские снова включают свои фонари. В подвальный коридор глядят шесть одинаковых дверей с засовами. Копьев открывает ближнюю из них. Взглядам открывается пустая камера площадью метров в шесть. На пороге майор опускается на корточки и проводит пальцем по цементному полу.

— Недавно уборка была. А это, похоже, для подачи еды, — не поднимаясь, он трогает щель в двери на уровне пояса.

— Игорь, вызывай экспертизу, — командует начальница Травина.

В темноте вспыхивает экран телефона.

— Поднимусь. Сеть не берет.

Старейшина спустился по лестнице последним и старается не прослушать ни слова из того, что говорят. Рядом с ним в темном узком проходе стоят соседи-понятые. Чтобы пропустить следователя наверх, всем троим приходится посторониться.

Полицейские уже в следующей камере:

— Здесь тоже убирались.

Ясно дело. Старухи с утра на совесть постарались. Он сам обошел всё, проверил.

О том, что будет обыск у них на пристани, Дим Саныч предупредил еще накануне. В темнице оставался единственный пленник, из Огурцов, ни живой и ни мертвый: накануне разбил себе голову о каменную стену: то ли в горячке, то ли нарочно. Старейшина надеялся, конечно, что до темницы полицейские не доберутся, но все-таки поручил Людмилу с сыном избавиться от пленника, дал им кистень. Не зря, выходит. Теперь главное — всем молчать.

* * *

Июльским вечером в воздухе стоит тишина, и только поскрипывает в траве кузнечик, да еще где-то мурлыкает робко лесная голубка. На берегу шевелится заросль ивняка. Из листвы показывается голова Зинаиды Михайловны в платочке приятной летней расцветки, а потом и вся она целиком, круглая и ладная под стать своему деду старушка.

— Вернулись?

— Вернулись.

— И что?

— И то!

— Что, то?!

Она победно глядит сверху вниз на мужа-старика, который стоит перед ней у берега по пояс в воде. В мокрой бороде запутался клочок коричневой тины.

— На пристани милиционеры подземную тюрьму нашли.

— Про тюрьму — это милиционеры сказали? Или Машка сама придумала? — всё еще упрямо не верит Максим Пахомыч.

— Ничего они не сказали, но Святовита при ней в машину посадили, даже в избу за вещами зайти не дали.

— А Богуслав?

— Бабы говорят, что он еще на той неделе из деревни уехал. В Москву на заработки подался, маршрутку водит.

— Брешут, небось?

— Да к бабке не ходи! Святовит при всех звонил ему: телефон недоступен. Еще Умилу видела Машка и говорит: как сдуревши, к милиционерам в одной ночнухе вышла. Видно, что не запросто так. В наше время еще про эту белую «Газель» говорили! А у тебя все вокруг дураки и пьяницы.

— А что, не правда?! И при совхозе добра не было, а нынче одни Парамоновы из приличных остались. Надоела уже эта деревня!

— В городе будто не пьют?

— Пьют, да не так.

Максим Пахомыч снова наклоняется к воде. Вдруг лицо его, покрытое пòтом, принимает сосредоточенное выражение. Он пыхтит, отдувается и, сильно мигая глазами, пытается достать что-то из-под корней ивняка.

— Да что ты его рукой тычешь? Уйдет!

— Не уйдет. Куда ему уйти? Он под корягу забился. Скользкий, зараза, и ухватить не за что.

— Ты за жабры хватай, за жабры!

— Нет у него жабер!

— Как нет?!

— Сам не пойму!

В толще воды Зинаида Михайловна замечает движение крупного существа:

— Ушел! Говорила же!

Старик кричит, и Зинаида Михайловна не может взять в толк, отчего так громко. Эка беда, налима упустил! Будто в первый раз! Но тут вместе со снопом брызг из воды поднимается половина руки старика. Кровь из культи бьет как из садового шланга. Зинаида Михайловна не раздумывая бросается в реку.

Целой рукой Максим Пахомыч цепляется за траву на берегу. Бабка в воде пихает его под зад. Кабы не раскараваился он так на старости лет, или она была б помоложе, то оба остались бы живы, но сил в бабкиных руках не хватает, чтобы вытолкать своего деда на берег.

Челюсти с двойным рядом зубов вгрызаются ей в живот. Зинаида Михайловна теперь сама кричит от невыносимой боли и под водой бессильно лупит по хищной твари маленьким кулачком.

* * *

— Водолаз приедет, Андрюш, пускай и полез. Им за это деньги платят.

— Он с утра едет, доехать не может.

— А куда спешить? Думаешь, живыми их найдут? Про тех, кто на берегу, нужно думать, а не про тех, кто на дне. Сегодня Дубенки, завтра еще кто-то, а потом, не приведи Господь, и в деревню ящеры выйдут. Случалось и такое в старину.

— За то, что идола их украли?

— За то самое. — Власий покачал головой. — Молил я Господа: авось пронесет, да не внял Он мольбам моим. Новолуние нынче было, царю речному в Ящерах не принесли жертвы, и теперь сам царь на кровавую охоту вышел, ни пола, ни возраста не разбирая. Вот ты живешь в Малых Удах, а не думал, где Большие Уды есть?

— Искал на карте как-то.

— Нашел?

Андрей покачал головой.

— В бытность это была большая деревня, хотя и тоже бедная. На реке стояла недалече отсюда, поближе к Ящерам, но не сыщешь ее на нынешней карте, — с этими словами священник тяжело вздохнул.

Кто Дубенков видал, тот не поверит, что могли вдвоем они утонуть, вдобавок еще у самого берега: оба — как поплавки. Да почему кричали оба?

Пока ждали водолаза, Андрей Евстафьев сходил в сарай за сапогами и багром. Прошел до излучины, потом обратно. У Егоркиного камня на обратной дороге его багор уткнулся во что-то мягкое, и сердце на секунду остановилось, но находка оказалась гнилым бревном.

Возвращаясь вдоль берега к причалу, он еще издали приметил черное пятно под старой ивой. Власий был пьян, но не сказать, чтобы сильно.

— Машку предупрежу. Може, детей куда спрячет. Да, хотя не поверит. — Андрей в своих сапогах-заколенниках неловко уселся рядом со священником в жидкую тень ивы. На траве у его ног блестел мокрый багор.

— Не поверит, — подумав, согласился Власий. — Ни она, ни другие. А сам ты?

— А я куда? Тут вся жизнь: Машка, племяши, огород.

— Ты ж не сажаешь на нем ничего!

— В этом году не сажаю, а на следующий — посажу. Земля — моя: что хочу, то и делаю.

Сельский батюшка виновато вздохнул:

— Ну я-то поеду.

Андрей с укоризной поглядел на него:

— За что раньше о людях не подумали? Денег дюже много Александр пообещал?

— Будь я алчен до богатства, то разве променял бы свой прежний приход на ваши Малые Уды? — тихо возмутился Власий. — Палкино не город, конечно, но городского типа поселок. За требы у себя в Святой Варваре я столько имел, что за год на автомобиль мог скопить.

— Слыхал, за пьянку вас с той церкви турнули.

— Не внимай пустому слуху, — насупился святой отец.

— Если не деньги, то что тогда?

— Монашек этот вместе с Александром порочащий навет сотворили на меня, пока я во хмелю был. Воспользовались, что называется, беспомощным положением. Под страхом позора пришлось рассказать и про идола, который на пристани стоит, и про то, что Любавка у них — тайная христианка, и про всё остальное.

— Что еще за навет?

Власий пробормотал что-то под нос, смущенно взмахнул рукой и замолчал. Андрей не спускал с него пристального взора.

— Фотографии срамные, — наконец признался священник.

Что-то прямоугольное оттягивало Власию карман рясы. Андрей сначала думал, что это псалтырь или иная духовная книга, но теперь разглядел коричневый уголок конверта. Он протянул руку и вытащил толстый конверт наружу:

— Эти, что ль?

— Отдай! Не гляди, Христа ради! — Власий не сделал попытки отобрать свою вещь и только беспомощно глядел на Андрея.

Тот не послушал его, достал наружу стопку фотографий и на первой из них узнал Семеновский сенник. Вплотную друг к другу на остатках сена на гнилых досках устроились голый Пашка Семенов и Власий, мертвецки пьяный, что было видно даже на снимках. Ряса у святого отца была задрана, семейные трусы в горошек спущены до колен, а ладонь покоилась на голубом от вспышки фотоаппарата плече подростка.

— М-да.

— Отец Александр с уродцем своим Аленку подговорили, а она — Пашку, — стыдясь, объяснил Власий. — С собой всё время ношу, чтоб в чужие руки не попали, не дай Бог.

Андрей перелистал фотографии, сложил в конверт и протянул обратно Власию.

— На испуг меня взяли, что называется, — виноватым голосом продолжал тот. — Явился после заутрени ко мне во храм Александр и говорит, что Алена рассказала, будто хмельной я к ним заявился, когда ее дома не было, и увлек Пашку на сеновал. Там слова ласковые шептал, именем супруги называл, а потом осквернил. В подтверждение мне конверт вручили. Нектарий этот злоюродивый еще прибавил, что пожизненное нынче за такие дела дают, номер статьи назвал. Из разговора я понял, что он этот план коварный и выдумал. Надо признаться, я и правда накануне сильно выпивши был: где был, что делал — ничего не помню, и у Ерофеевны не спросишь: как на грех, Никитку в город к врачу возила.

— Снимал тоже этот монах?

— Сама Алена, они так сказали. Александр ей сулил жилье бюджетное в Пскове через администрацию выхлопотать, это ты сам слышал. Да еще денег дал.

— А за что конверт этот с собой носите? Сожгли бы лучше.

— Твоя правда, Господи помилуй! Как сам не догадался! Зажигалка есть?

Из разгрузочного жилета рыбак достал сначала сигареты, потом зажигалку и подал ее святому отцу. Несколько раз тот чиркнул кремнем, но огонь не загорался: видно, пока Андрей ходил по реке, в карман попала вода.

Он взял обратно у священника зажигалку и протер ее о сухой край футболки, конверт разорвал на несколько частей. В умелых руках почти сразу вспыхнул огонек. Пламя занялось, над костерком из фотобумаги на траве взвился едкий дым.

— Може, староверам вернуть идола? Поеду в Псков к Александру, поговорю, объясню всё.

— Думаешь, для того они его похитили, чтоб обратно потом отвезтѝ Хоть знаешь, где прячут?

— Сказали, чем меньше людей знать будет, тем лучше. Я согласился еще, дурак. Бывает, что по пьянке-то язык за зубами не держу. Если они не захотят добровольно его вернуть, то в полицию заявление напишу или в прокуратуру. Всё как есть.

— Богуслава общинники той же не ночью в реку в мешке бросили. Ни про убийство, ни про ограбление они не сознаются, даже если их допрашивать будут. А какие у тебя доказательствà Ну а если поверят на слово, то еще хуже будет. Пойдешь как соучастник по убийству. Им же всё равно и в полиции, и в прокуратуре, хотел ты убивать Богуслава или не хотел. Был там, грабил, значит, виноват.

— Пусть, — решительно сказал Андрей. — В тюрьме тоже люди сидят.

Не успевший еще просохнуть с реки, он снова начал потеть. Власий с выражением мрачной задумчивости глядел на тихую воду. В душном воздухе стояла тишина, и только издалека, со стороны соснового бора, доносилось нежное пение лесной голубки.

* * *

Пока Александр был в храме, вещевых пожертвований в офисе «Верочки» еще прибавилось. В одном из новых пакетов в углу на полу были стопкой сложены детские вещи. Директору фонда сразу бросился в глаза коричневый след от утюга на ткани: раз такое сверху положили, то, как Бог свят, остальное еще страшней.

— Ивановы, что ль, были?

— Ивановы. Кабачки еще привезли. — Нектарий поднял глаза от компьютера. — Не стал отказываться. — За спиной у помощника, отдельно от остальных, стоял огромный мешок ростом почти с него самого — Александр заметил его только сейчас.

— Правильно не стал. Раз от ненужного откажешься, второй раз и нужного не предложат.

Никто из подопечных постылую овощь даже насильно не брал, и в прошлый сезон до самого октября носил Александр в мусорный контейнер мешки с неблагодатными дарами. Нынче опять поспели. Ужель нарочно сажают их Ивановы целыми грядами, чтоб над фондом глумиться?! С виду старики простые, как два медных гроша, а Бог знает, что про себя думают.

Он снова пошел в храм и, когда вернулся, застал разговор Нектария с незнакомой подательницей. Это была женщина лет пятидесяти с простоватым лицом без косметики. Вещи от нее состоянием были много лучше, чем те, что доставались фонду в наследство от многочисленных внуков стариков Ивановых, а некоторые — даже с этикетками. Вдобавок к этим дарам незнакомка положила в ящик для пожертвований тысячную купюру. Настроение у директора фонда немного улучшилось. Он уселся на стул рядом с Нектарием, достал телефон и стал читать, что нового написали в комментариях в их группе «ВКонтакте», иногда откликаясь на приветствия прихожан.

К обеду поток людей иссяк, так что даже продавщица Катерина за прилавком церковной лавки задремала, уронив голову на руки. Разбудил ее скрип отворяющейся двери. Рослый мужчина быстро поднялся по мраморным ступеням. Андрей Евстафьев был коротко пострижен и одет не просто на выход, но на выход в город, так что священник в первую минуту не узнал его.

Вчерашним утром «ВКонтакте» рыбак написал ему об обыске у язычников и аресте их главаря. Александр ответил, что в конце недели они с Нектарием повезут посылки по деревням, и когда будут в Малых Удах у Алены Семеновой, то заглянут заодно к нему и побеседуют без лишних ушей. Но, видать, что-то еще приключилось. Судя по выражению лица, вести были недобрые.

— Дубенков ящеры сожрали на реке!

— Что за Дубенки? — Александр указал ему на стул для посетителей, но рыбак был слишком взгорячен, чтобы сидеть.

— Старички наши деревенские. Муж с женой, — начал объяснять он. — У берега Максим Пахомыч налима руками ловил, к нему Зинаида Михална от Машки, моей сестры, пошла. И потом Машка крики услыхала. Прилуцкий, хозяин ларька, тоже слышал.

— Останки обнаружили?

— Пока нет. Эмчеэсовцы вчера вечером были с водолазом. Да я сам весь берег обшарил с багром. Сейчас в Малые Уды вернусь, лодку возьму. Даст Бог, хоть кости достану. — Андрей угрюмо поглядел на директора «Верочки». — Власий наш из деревни собрался уезжать. Рассказал, почему.

Александр ответил ему таким же взглядом:

— Не верь.

— Чему?

— Всему.

— Любава тоже говорила, что реки восстанут.

— От Власия же и наслушалась.

Евстафьев кивнул с недоверчивым лицом:

— Плавильную печь не привезли еще?

— С плавкой не будем спешить. Покупатель на нашу древность наклюнулся. Дай Бог, трижды боле получим, чем если бы по весу продавать стали.

— А храните вы его где?

Вместо ответа святой отец глазами указал на лавку с Катериной. Продавщица листала детский сборник житий с картинками, который только что схватила наугад с полки, и старалась изо всех сил не глядеть в сторону троих мужчин у стола «Верочки».

Андрей еще немного молча потоптался на искусственном мраморе пола в притворе, потом холодно попрощался и пошел прочь.

— Как бы на кипише беды не натворил, — прошептал Нектарий.

Вместе с ним Александр поглядел в сторону захлопнувшейся за рыбаком двери. На душе у святого отца было тревожно и грязно так, будто бесы в нее нагадили.

* * *

На своей лодке Андрей Евстафьев прошел от причала до островка на излучине: прощупал багром всё дно — и без толку. Собрался уже у Гришки, знакомого рыбака из Бабаева, одолжить маску на день, но потом рассобирался: оказалось, что и без маски он может дышать под водой. Наверно, за то что отец у него — утопленник. Надо не забыть Машке сказать: пускай на себе проверит.

Дышалось в реке не так, как на суше: тяжелее. Но главное, что дышалось. Андрей уже давно шагал пешком по илистому дну вдоль берега, когда впереди показался продолговатый холм подозрительно правильной формы.

Трезвый, отец его с берега удил: с Жеребячьего камня или подальше в заводке, но, как только выпьет, лодку брал. Бог знает, за что всех пьяных к реке тянет. Как будто зовет кто. Двое суток, пока искали отца, Андрей в избе просидел: мамка заперла, за то что к реке рвался. Спасатели в итоге тело вытащили, а судна то ли не нашли, то ли не захотели возиться.

Хотя краска сошла кое-где, цвет у лодки на дне был такой же, как в детстве, солнечно-желтый. Андрей убедился в этом, когда соскреб ногтями ил. Он попробовал перевернуть судно, но борта накрепко вросли в дно. Только ил зря взбаламутил.

Поднявшись с колен, рыбак увидел черных ящериц: с десяток их кружилось в мутной воде перед ним, каждая с руку длиной. Сначала он испугался, но они не были настроены нападать: подплывали всей стаей и отплывали, затем возвращались. Стало ясно, что они зовут его за собой.

Следом за своими проводниками он двинулся в направлении от берега и уже скоро не мог дотянуться поднятой рукой до поверхности. Вокруг стало темно, так что силуэты существ различались с трудом. Через какое-то время ящерицы остановились и стали кружиться над одним местом. Андрей подошел и разглядел под ногами квадратную крышку люка.

В подводный ход вела лестница из серого камня. Он спустился на несколько метров вниз под речное дно и уперся в дверь, на которой нащупал ручку — толстое железное кольцо, скользкое от ила. Из крохотной передней он вышел в покои с низкими лавками и таким же приземистым столом из цельной известняковой плиты. В углу стоял сундук с железной оковкой, рядом с ним — древняя прялка с колесом. Две колонны неохватной толщины, сложенные без раствора из известняка, держали на себе потолок. Под ним вместо люстры висела гигантская люминесцирующая медуза.

Вода доносила откуда-то звуки веселья. Над ковром из водорослей мимо Андрея проплыла русалка с золотым кувшином подмышкой. Телом она была хиленькая, как снеток, с маленькими, едва выпирающими холмиками грудей и рыжими волосами. Такого же цвета был и плавник, которым заканчивался чешуйчатый хвост. Андрей пошел за ней. Он миновал еще одну комнату, где на столе лежала книга в кожаном переплете и стояли письменные принадлежности, и после нее оказался в шумном трапезном зале.

За длинным столом на двух скамьях друг против друга пировали чудовища. Фиолетовый урод с шестью щупальцами на ближнем к Андрею краю что-то бойко и весело рассказывал двоим слушателям, один из которых был исполинский слизень, а другой — худощавый юноша с плавником на спине. Слизень смеялся и брызгал по сторонам зеленой слизью. Юноша молча улыбался и таращил круглые, как у рыбы, глаза на рассказчика. Когда мимо поплыла с кувшином русалка — не та рыженькая, что нечаянно проводила Андрея в зал, а пышная блондинка — одно из фиолетовых щупалец болтуна ухватило ее за грудь. Русалка весело взвизгнула и завиляла хвостом.

Пиявки с губастыми девичьими лицами хихикали, о чем-то перешептываясь между собой. Через стол переквакивались две жабы, каждая размером с теленка. Рядом с одной из них Андрей увидел свободное место и направился в обход стола. Чтобы он смог усесться, чудищу пришлось подобрать жирный бок.

Такая же медуза, как и в других покоях, но только крупнее, освещала зал мертвенно-синим светом. Вокруг живой люстры кружились словно мухи мелкие рыбешки. Еды на столе не было — одно только красное вино. Хвостатая подавальщица — он не успел заметить, кто из двоих — поставила перед ним и наполнила золотой кубок.

У соседа по другую сторону от Андрея лицо было хоть и уродливое, но человеческое. Однако, когда тот потянулся к кубку на столе, рыбак заметил, что руки ему заменяют две коричневые с болотным отливом клешни. Глядя на него, он решил и сам отведать здешнего напитка. Сделал глоток и закашлялся — от неожиданности. Ракообразный обернулся к нему и сообщил с гадкой ухмылкой:

— Спиртного не употребляем. Хоть под водой обитаем, да закон сухой.

Вдруг по неслышной указке все голоса прекратились. Даже свет сделался тише. Одни только рыбешки продолжали хоровод вокруг притухшей голубой медузы под потолком.

К гостю обращался хозяин застолья. Лицо у него было то ли ящерицы, то ли лягушки. Чешуйчатое тело покрывал пурпурный плащ, а голову венчала золотая корона грубой работы, беспорядочно, как камень ракушками, облепленная самоцветами.

— Зачем явился?

Во рту у Андрея еще стоял вкус крови из золотого кубка. Чтоб не беспокоить жабу-соседа, он не стал подниматься с места, и сидя поклонился царю:

— Стариков у нас в деревне двое было. Дубенки. Максим Пахомыч и Зинаида Михална. Одинокие. Налима ловили у берега и пропали. Только крики в деревне слышали.

Глаза рептилии таращились на него без всякого выражения:

— Ловцы рыбные — люди гиблые. Что тебе до них?

Перед тем, как ответить, Андрей снова закашлялся, и теперь дышал с трудом. Видно, в зале под невысоким потолком для него все-таки было недостаточно кислорода в воде.

— Не могу их просто так бросить, — засипел он. — Когда после отца наша мамка померла, то Машке, сестре, только восемнадцать исполнилось. Ей опеку давать не хотели, за то что молодая. А Максим Пахомыч в совхозе в конторе работал, в городе связи имел, вот и похлопотал, чтоб меня в детский дом не отправили. Максим Пахомыч — он с белой бородой, не очень высокий чтобы, но зато упитанный как надо. И тетя Зина — тоже.

— Понял, о ком ты, — промолвил царь. — Здесь их нет. Они к дочери уехали в Островский район. Как бишь деревушку эту?

Владыка обвел взглядом собравшихся. Невпопад из-за стола раздались голоса:

— Покойкино? Мертвихино?

— Заморово? Почилово?

— Угробово? Отрупьево?

— Иль Замогилье, мож?

Царь склонил голову:

— Замогилье, верно. Там они, езжай.

— Не поеду, — сам не понял почему, из последних сил решительно прошептал Андрей.

— Поедешь.

— Нет.

— Почему?

— Живой он!

Андрей обернулся на слова ракообразного соседа, который теперь говорил почему-то голосом майора Бориса Прилуцкого. Сосед внимательно поглядел на рыбака и вдруг без предупреждения вдарил огромной клешней ему по щеке.

— Живой! — всхлипнула Машка.

Ее ревущее, измазанное сажей лицо с опаленными бровями было первым, что увидел он, когда открыл глаза. Машка дождалась, пока брат откашляется, и со всей силы прижала его к груди. Из ее объятий он глядел на родительскую избу. Окна изнутри освещали всполохи пламени. Дым валил из открытой двери. За спиной невидимый Прилуцкий важным голосом разговаривал с пожарными по мобильнику.

* * *

Чего-чего, а руин в Малых Удах хватало, и если посмотреть с этой стороны, то жили они здесь не хуже, чем где-нибудь в Старой Европе. Только туристы не ездили. Видать, мало поэтичного было в их мертвом наследии, которое минувшей ночью пополнилось еще одним объектом.

Когда их внедорожник проезжал мимо, отцу Александру из окна показалось, что над пожарищем еще вьется дымок. Крыша избы обвалилась, наружу торчал кусок печи с кирпичной трубой. Ворота и калитка во двор были по-нежилому распахнуты настежь.

— Евстафьева, что ли, изба?

— Господи, прости. — Нектарий отнял правую руку от руля и осенил себя крестом.

Священнику стало нехорошо. Остаток пути он молча трясся на ухабах, которые по мере приближения к дому Алены Семеновой становились всё круче. Только когда он услышал от нее, что рыбак жив и здоров, так что даже в больницу не увозили, от сердца чуть отлегло.

Спасли Евстафьева яблоки-зелепухи, которыми его племяш Матвей объелся накануне. Среди ночи бедняге скрутило живот. Старшая сестра Даша проснулась вместе с ним, пошла выносить горшок и учуяла дым. Выбежала на дорогу, увидела, что горит дядькин дом, и бросилась будить взрослых. В одной ночнухе ее мать в горящую избу вошла и выволокла брата наружу на руках.

Своими глазами Александр сестры не видал, но Алена сказала ему, что крепкой комплекции барышня. Да ведь и брат ей под стать, не заморыш какой. Бог весть, как сил у бабы хватило. Андрей уже без сознания был, но оклемался, пока скорая ехала.

— А пожар от чего случился? — с невинным видом спросил Нектарий.

— Поди разбери! Как очухался, Андрюха сказал, что пожгли его: то ли в форточку кинули что, то ли залез кто-то. Ему наш Прилуцкий, майор, еще говорит, что форточки маленькие, взрослый человек не залезет, а он ему: мол, акробаты всякие есть. Потом уже инспектор расспрашивать стал, не подозревает ли Андрюха кого в поджоге, а тот ему выдает: «Никого не подозреваю, товарищ полицейский, выпивши с сигаретой заснул, больше не буду». Хотя и не сказать, что пьяный был. Так только, с запахом.

— Где теперь Евстафьев живет? У сестры?

— Да где там жить. Две комнаты на пятерых. Уехал в город к жене, она квартиру напополам с кем-то снимает.

— Не ты разве говорила, что они с женою разошлись давно?

— Как разошлись, так обратно сойдутся, куда деваться? Из тех, кого я знаю, половина семей только на нищете и держится.

Было заметно, что хозяйка готовилась к гостям: слегка накрасилась, надела юбку. В избе было чисто и тихо. Александр спросил про детей, и Алена ответила, что отправила всех троих купаться на реку. Священнику стало тревожно от ее слов: вспомнились старики Дубенки. Он уже собрался спросить, нет ли новостей о пропавших, но потом передумал: коли будет что, то и без нее в интернете прочтет.

Пока грелся чайник, Алена разбирала мешки, которые в четыре руки внесли на кухню Александр с Нектарием. Крупа, макароны, конфеты, печенье, пряники, галеты, консервы из тех, что попроще — всё это регулярно приобреталось за счет пожертвований на базе «Гамма». Остальное приносили сами люди.

Многодетная мать вытащила из пакета и без воодушевления покрутила перед собой розовую детскую курточку:

— Еще бы на Вовку что.

— Не приносили на мальчиков, сестрица, — ответил Нектарий.

Кроме бедняцкого печенья, которое из пакета Алена выставила сразу на стол, к чаю была щучья икра домашнего посола. Отец Александр с унынием подумал про солитера, но отказываться не стал.

— Нет новостей по квартире? Пашка вон тоже беспокоится, добытчик мой. — Алена хохотнула, чтобы скрыть неловкость.

— Помощница наша из администрации в отпуске.

— Второй месяц?

— У чиновников отпуска длинные, по сорок пять дней.

— Да уж.

— Что Власий ваш? Уехал, говорят?

— Уехал, вчера как раз. С этим пожаром забыла рассказать. Ерофеевне сказал, что в монастыре своем лесном решил временно пожить, другим тоже уезжать велел, мол, опасно у реки оставаться. За что так, не объяснил. Може, из-за Дубенков перепугался.

— Он ведь и прежде, бывало, от вас в монастырь уезжал?

— Каждый год по неделе, а то и по две там живет, — подтвердила Алена. — Но в этот раз, Ерофеевна сказала, попрощался он нехорошо.

— Как нехорошо?

— Обычно говорит так: «Даст Бог, свидимся, Валентина Ерофеевна», а в этот раз добавил еще: «А не даст, так и нет».

В комнате, куда их повели с кухни после чаепития, Александру еще на пороге бросились в глаза огромные часы под золотое барокко — Китай халтурного литья, с пластмассовыми цветочками-завиточками и парой жирных амуров.

Диван был застелен новым покрывалом, но, стоило гостю опуститься на него, как в седалище впилась знакомая по прошлым визитам пружина. Пришлось сместиться ближе к Нектарию. Хозяйка устроилась напротив, в кресле у стены с часами.

— Скидка пятьдесят процентов была. Потом в город с собой заберем, — сказала она, когда заметила, на что смотрит гость. — Как без часов-то в квартире?

Александр кивнул в ответ и отвел глаза от интерьерного непотребства.

— Вы, може, лучше вместо вещей деньги мне дадите, как в прошлый раз? — набравшись смелости, предложила Семенова. — Я сама куплю всё, еще и по акциям.

— Что купишь, Елена?

— Всё, что нужно. Чего только мотаетесь зря?

— У нас отчетность в открытом доступе. Не можем постоянно большие суммы выводить.

— Да я же и не прошу большие. Так, на жизнь. — Голос у женщины дрожал. Разволновалась от разговора, который сама же и завела.

Через открытую форточку в деревенскую гостиную ворвался лай овчарки, со двора послышались детские голоса. Александр поднялся с неудобного дивана и объявил, что им с Нектарием пора ехать дальше по своим подопечным. Хозяйка не пыталась задержать гостей. В сенях они столкнулись с тремя детьми, благополучно вернувшимися с реки.

* * *

— Число не помню, а времени было два-тридцать ночи, два-сорок край, но точно не больше трех — я всегда раньше со смены возвращаюсь. У самых Адвориц белый рефрижератор мне навстречу выскочил. Чуть в лоб не влетел.

— Номер запомнили?

— Спросили бы тогда — по регистратору поглядел.

То ли этой же ночью два года назад, то ли какой другой белый фургон видели в Шахницах, деревеньке рядом с Адворицами, а в другие ночи — в Неёлове, Тямше, Новом Изборске, Старом Изборске, Печках, Лаврах, Огурцах.

В малодворном Коровьем Селе их белая «Газель» дважды попадалась людям на глаза после заката. С утра после второго заезда недосчитались местного пьяницы Абросимова Ивана. Прошлой весной отцу Ящеру пожрали его, хотя привезли еще по осени: полгода в темнице томился. Мать с дочерью Абросимовы, две визгливые бабы, никак не успокоятся, и уже после допроса со своих мест в зале суда тычут пальцами в старейшину за железными прутьями клетки.

Не по старинам это, не по-русски, но изуверы на то изуверы и есть: еще вина не доказана, а он уже за решеткой. Или думают, что если выпустить его, то он всех свидетелей здесь перегрызет, да судьей закусит? Как будто не человек он, а лютый зверь! Скамейка в клетке низкая, под детский рост. Ноги затекли.

Из зала поднимается следователь Травина, которая верховодила обыском в селении. Рассказывает, что в темнице нашли старый волос того самого пьяницы из Коровьего Села и еще сухую каплю нечистот соскребли с потолка — эта неизвестно чья. Она дает секретарю какие-то бумаги и продолжает свою речь с трибуны: теперь говорит про святилище на берегу. В смекалке бабе не откажешь: многое верно угадала, но ничего доказать не может. Оружие — кистень да рогатку — Святовит загодя снес к себе в избу, а каменный пол там, где жертвенник стоял, и вокруг старухи вымыли содой с уксусом: ни следов крови не осталось, ни чего другого.

В свидетели Травина вызвала школьного работника из Тямши с глубокой отметиной от топора вдоль лица. По паспортной фотографии тот узнает Богуслава, а заодно и вычерненную сажей моховую бороду на завязках: улику следователи нашли в амбаре для снастей.

Когда рубленый садится на место, они снова обращаются к Святовиту в клетке — теперь расспрашивают про сына. Близки былѝ Да какое там, батюшка прокурор! Как повздорят, бывало, тот чуть ли не в драку с ним, с отцом, лезет. Уезжал в Москву — с ним даже не попрощался, только мать обнял. А гневливый всегда был, это да, такой уродился. Трудный ребенок, нам педиатр говорила. Одноклассника раз до полусмерти напугал: запер в амбаре, грозился убить. Для чего, потом спрашиваю. Да ради забавы, отвечает. После этого пришлось его из школы на домашнее обучение забрать. Мог, да. Что угодно мог натворить. Разыщите. Спросите его. По закону сын за отца не отвечает. Так ведь и отец за сына — тоже.

Про подвал на пристани Святовит говорил еще на предварительном слушании и теперь повторяет, что еще при советах в нем был общинный ледник, а потом сверху построили морозилку. Думали, и там будут рыбу хранить, но холода на весь объем не хватило: люк закрыли и так оставили. Он, Святовит Родич, директор артели, ответственности с себя не снимает, но сам лично под землю много лет не спускался, не за чем было, да и в морозилку нечасто заглядывал: склад на сыне был. Ключ Богуслав всегда с собой носил, и доступ в подвал имел беспрепятственный.

Отвечая на вопросы, он то и дело поглядывает из-за решетки на бабу-судью. Та одних лет с его Умилой, и телом такая ж сухая, хотя под мантией толком не разглядеть. Всё заседание у ней лицо, как у истукана. Верит ему, или нет, не разберешь.

Почему-то он представлял зал суда вроде их актового в Тямшанской школе, а оказалось, просто большая комната, и сотня человек не уместится. Потолок низкий, воздух за два часа сдышали весь. Когда судья вместе со своим секретарем удаляется в комнатку для совещаний, на местах поднимается шум. К бабам с Коровьего Села приголосился еще какой-то мужик: рожа красная, рубаха грязная, прямо от сохи, видать, взяли и в суд повезли. Машет кулаками, даже со стула привстал. Охранник силой усаживает его на место.

От дедов Святовит слыхал, что чужаков в общине по-настоящему начали таиться не при Владимире Крестителе, а при Владимире Раскрестителе, то есть при Ленине. Тогда на селе появилась милиция. Посадить из общины никого не посадили, но в первые годы советской власти по судам затаскали изрядно.

При Сталине стало еще тяжелей, особенно как началась коллективизация. Считай, что крепостное право восстановили, но только еще в худшем виде: крестьян прикрепляли не к барам, а к колхозам и совхозам: ни купить, ни продать. В Ящерах у себя они учредили собственный рыболовецкий колхоз «Садко». Тогдашний старейшина Ярослав Елдич вступил в коммунисты и ходил на собрания в малоудскую церковь, откуда вынесли всю утварь и разместили внутри ячейку партии. Рыбу стали сдавать государству.

Первую войну с немцами, еще при царях, в общине не заметили. Но, когда началась вторая, почти всех взрослых мужей забрали в армию. В самих Ящерах под оккупацией время как будто обратилось вспять: немецким властям не было дела до крестьян, кроме тех, что уходили в леса к партизанам, торговля стала свободной, а в церкви у соседей в Малых Удах снова стали служить.

В сорок пятом в селении встречали мужей: четверых из дюжины, что уходили в сорок первом. Председатель-коммунист и двое его старших сыновей остались лежать где-то под Москвой, и воротился из всего рода только младший Говен — без левой руки и без глаза. Он стал новым старейшиной.

Уже во времена застоя его сыновья Твердила и Дрочила отслужили в армии и остались жить под Москвой — там, где службу проходили. На них род Елдичей иссяк, и, когда помер кривой однорукий Говен, общину возглавил Святослав Родич, отец Михалапа и дед Святовита. Он и придумал собирать ночами пьяниц.

В поиске этих пропащих милиция мало усердствовала, хотя были исключения. В олимпиадный 1980-й в жертву Ящеру пошли двое советских следователей, а потом уже в 90-е на дому в Тямше зарубили мечами участкового Мельниченко вместе с женой.

Пророчили, что с перестройкой придет конец советской власти. Так и вышло. Нищета погнала крестьян в город, но, несмотря на это, пьяниц в деревнях становилось всё больше. Вместо грозного Мельниченко на участок в Тямше заступил Святовитов одноклассник Дим Саныч, который до сего дня выручал во всех бедах. Жить бы, да не тужить.

Пока судья, вернувшаяся из своей заветной комнатки, бубнила что-то про апелляцию, старейшина нашел глазами в зале среди свидетелей Дим Саныча. Участковый отвел взгляд.

Новое заседание назначили на третье августа, Святовиту содержание в СИЗО продлили еще на месяц.

— Вам понятен порядок обжалования решения?

Судья дважды повторила вопрос, прежде чем Святовит, который из судейской тарабарщины не понял ничего ровным счетом, наклонился с низкой скамьи к микрофону и тихо произнес:

— Да, ваша честь.

* * *

На дворе залаял Кощей. Ужели к ней ктò Умила выглянула в окно и увидела курьера напротив соседской калитки: опять дочке Невзора что-то привезли из интернет-магазина. С того дня, как мужа арестовали, люди только один раз были у нее: Людмил рыбу приносил и даже в калитку заходить не стал — только сетку отдал. Не любили ее в селении, и особенно бабы. Как будто по своей воле она за сына старейшины замуж вышла! Или обычай сама придумалà Кто может, пусть лучше сделает.

Однажды слово за слово Невзорова жена Цветава с расспросами прицепилась: «Не снятся ли младенчики кровавые? Ужели не жалко убитых?» Соврала Умила, что снятся, хотя не помнила, чтоб хоть раз было. Живых бы она жалела, а по мертвым что скорбеть? У младенчика на шее есть жилка заветная. Коли перерезать ее, то боль не сильнее, чем от царапины, будет, только что крови много. Заснет тихонько. Мало кому посчастливится так помереть.

У самой Цветавки еще до Виданы уродился сын с заячьей губой. Когда в бане Умила вернулась к ней от печи без ребенка, та сначала держалась, а потом кровь на голой руке у нее заметила. В волосы вцепилась, полпрически выдрала, и кричала так, будто кончается.

По-другому у Любавки бывало. Молчала всегда, и только взгляд делался такой, с поволокой что ли, будто утопленница из-под воды на тебя глядит. Троих сыновей в бане оставила. Дети как дети были, не уродики, но только пасынка, а тем более троих, не хотела Умила в дом. Ей и падчерицы шумливой хватало.

Она устала твердить, что пестовать девку надо, а Святовит и слушать не хочет: только гостинцы охапками с города везет. Где нагадит, там мать уберется, а если сломает что, так отец тут же новое купит, благо деньги есть. Каждой дурости умиляться готовы!

Как Умила осталась одна с падчерицей, то хоть на стену лезть. Половину дня стучит по амбару, где мамка закрыта, а вторую — носится как пчелой ужаленная. Сколько раз сказано было: «Не бегай мимо, пока рыбу чищу», — да всё как об стену горох. Опять целую избу чешуи наносила!

— Злата!

Только что на печи была, а теперь не видать. Дверь, не слышала, чтоб открывалась. Под кровать забилась, никак?

— Злата! Сюда поди!

Под кроватью, верно. Еще и забавляться с мачехой вздумала! С одной стороны присядешь — она под другую бежит. Как детеныш звериный на четырех лапах топочет, только что не рычит.

— Вылазь по-доброму!

Умиле пришлось забраться за ней под кровать. Падчерица с дальнего края выскочила — и давай деру. Уже в сенях нагнала, за волосы схватила.

— Не трожь! Папе расскажу!

В руке у хозяйки была рыбочистка, ею по роже наглой и саданула. Визжит как звереныш.

Когда за волосы Умила втащила падчерицу из сеней в кухню, на глаза ей попалась деревянная кадка. Полная, только с утра с колодца воды наносила. Прежде повитуха с одними новорожденными имела дело, и не думала, что в пятилетней может быть столько силы. До мяса, паскудина, руки ей исцарапала!

Кроме головы, еще крест по их христианскому обычаю надо в воду макать, да где ж ей распятие взять? Во имя отца и сына и святаго духа… Смердяго духа! Тухляго духа! Отчего хохочет Умила, и сама не поймет. Смолоду так весело не бывало. Пузырьки из кадки перестали. Думала, что готова уже новообращенная, но не додержала малость. Когда она отпускает ее голову, падчерица падает на пол и сначала несколько раз молча разевает рот, как рыба, вытащенная на берег, потом долго кашляет. Из носу и со рта льется вода. Чаю воскресения мертвых.

Бормочет что-то. Мачехе пришлось наклониться к самому полу, чтобы расслышать ее. К мамке хочешь? Пойдем! Жалко, что ль! Умила ставит ее на ноги силой.

Любавке она перестала носить свечи с тех пор, как мужа посадили в тюрьму, и, когда открывает амбар, узница на карачках долго щурится из темноты, не может привыкнуть к свету. Внутри — что у пьяницы в темнице, на пол ступить негде: всё кости рыбьи да чешуя. У самой — ночнуха в нечистотах. Смердит.

Златку приводить в амбар Святовитом было не велено. Когда спустя много дней разлуки Любавка увидела дочь, ее чумазая рожа осветилась радостью, но так же и потухла.

— Злата к тебе попросилась сидеть. Встречай.

Хоть и дура, а поняла. С карачек поднялась на колени. По-христиански сложила у груди грязные руки:

— Умила! Милая! Пощади! Всё, как есть, поведаю!

— Что поведаешь?! Как сына мне воротить?!

По лицу младшей женки старшая поняла, что та сейчас бросится на нее, и в последний миг успела зашвырнуть изуверское отродье через порог и запереть амбар. Пленница изнутри заколотилась так, что, подумалось: дверь с петель снесет. Кощей залаял. Через улицу за забором его лай подхватили Невзоровы псы.

* * *

На вид отец Александр дал бы Мордвину, скупщику краденого, чуть за пятьдесят, но мог и ошибиться в большую сторону. Черная рубашка в продольную полоску была заправлена у бывшего поисковика в камуфляжные штаны и обтягивала круглый, как арбуз, живот. Росту он был немного выше среднего, хотя сутулый, как почти все полные люди, с короткой армейской стрижкой и тонкими усиками на лоснящемся жирном лице.

Вместе со священником Мордвин тяжело поднимался в солдатских берцах по деревянным ступеням на галерею братского корпуса. Когда они оказались перед нужной кельей, Александр без стука по-хозяйски потянул дверь за ручку.

На белой стене в келье висел почерневший от древности список с Рублевской «Троицы». Нектарий на коленях перед иконой бубнил молитву. Только договорив последние слова, он поднялся и шагнул навстречу гостям. Александр протянул руку для поцелуя и мысленно поморщился, когда к тыльной стороне его ладони прикоснулся горячий сухой рот.

В первые дни после пожара у Евстафьева он ожидал, что полиция вот-вот явится за Нектарием, а может, и за ними обоими. Но всё было тихо. Погорелец, перебравшийся в город, теперь даже «ВКонтакте» не бывал. Видать, напуган до смерти, так что и до денег не стало интереса. На всё промысел Божий. Как для богача бедность, так и для бедняка богатство — погибель, а Евстафьев к своей бедности вдобавок еще и пьяница.

Надо признаться, что Александр и сам стал хуже спать по ночам с тех пор, как увидал сгоревшую избу рыбака: закрывал форточки на ночь, благо что жара прошла, и поглядывал в группу собачьего приюта «ВКонтакте», хотя взять сторожа пока не решался: боялся, что кот Агафон с новым членом семьи не поладит. Больно уж много гонора в толстяке рыжем стало, как из квартирки, где впятером ютились, семейство перебралось в частный дом со своей землей. Давеча пес бабки-соседки, любопытный в хозяйку, засунул к ним в забор свой длинный нос, и членовредитель тучный уже тут как тут. Взвыл пес, бедолага, иерихонской трубой. Мало того, что пришлось на своей машине соседа к ветеринару везти, так еще и лечение оплачивал Александр со своего кошелька.

«Верочку» он уже мысленно ликвидировал, да и с саном духовным в душе простился. Осталось одно дело доделать с Нектарием. Слава Богу, что Мордвин наконец-то назначил встречу. Позвонила его мать — или старуха, назвавшаяся таковой, — спросила, где живет Александр, и велела ждать у Гремячей башни в сотне метров от его дома.

Подъехал джип с тонировкой. За рулем сидел некто по виду пьяница, каких, наверно, даже без запаха гаишники проверяют на алкотестерах. Вел машину, правда, умело, грех что сказать. Мордвин на заднем сиденье рядом с Александром молчал всю дорогу. Когда святой отец попытался завести с ним разговор о продаже, тот сухо ответил, что сначала должен увидеть товар.

В монастыре в будний день не было туристов, и лишь из церковной лавки таращилась дородная продавщица в черном платке. Священник вежливо кивнул ей и повел гостя к Нектарию.

Когда по ходатайству главы «Верочки» тот занял в Мирожской обители жилище новопреставленного брата Алексия, то первым делом избавился от стариковских вещей. Была там добротная кровать, кресло-качалка, даже старенький телевизор — всё это отец Александр помогал грузить в фургон для передачи малоимущим. Новый хозяин кельи вел жизнь аскета. Кроме иконы на стене, единственным предметом внутри был старинный сундук с двумя коваными ручками: Нектарий хранил в нем вещи, и на нем же спал.

— Фонарь захвати, — негромко скомандовал ему отец Александр.

Пока инок рылся в сундуке, священник подошел к окошку с решеткой. За маловодной речкой Мирожкой, от которой почти тысячу лет назад получил свое имя монастырь, раскинулся городской пляж. Кто-то купался, но жары в воздухе не было, и бòльшая часть отдыхающих загорала на бледном речном песке. Мальчишки в плавках играли огромным пляжным мячом. С бортика вышки свесился спасатель в синей футболке.

Для показа реликвии назначили время после обедни, когда насельники должны были творить молитвы каждый у себя келье. Втроем с Мордвиным и Нектарием они спустились с галереи и вошли в служебную дверь на первом этаже. Свернули в маленький проход, и оттуда попали в подвал. Нектарий включил фонарь.

В низкую дверь, что появилась у них на пути, пузатому Мордвину удалось протиснуться только боком. В подземелье вели узкие крутые ступени, какие бывают в старинных русских палатах и крепостях. Александру пришлось забыть про обычную свою степенность: он спускался по лестнице, поддерживая одной рукой подол шелковой рясы, а другой — цепляясь за камни в стене. Темнота пахла плесенью и сырой известью. Под подошвами обуви хрустели обломки известняка.

О здешних подземных ходах отец Александр узнал от Нектария, а тот случайно — из вопроса туриста. Когда потом инок спросил об этом у настоятеля Варфоломея, тот рассказал, что в древности ходы были прорыты под рекой до самой Покровской башни на другом берегу и при осаде служили для снабжения города. Интереса к подземелью в обители не было: для кладовой сыро, картошку на зиму не положишь; туристов разве что можно было запустить, как в пещеры в Печерском монастыре, но мирские гости и в теперешнем числе были братии в тягость.

Еще когда идол стоял в Ящерах, Александр с Нектарием прошли по подземному ходу и обнаружили в глубине перед каменным завалом подходящий погребок, который в старину, наверное, был предназначен для складирования оружия или припасов.

Коробка с сокровищем стояла в углу. Вместе с Мордвиным отец Александр нагнулся над ней, Нектарий сверху светил им фонарем. Истукан с головой ящерицы и телом человека был грубой безыскусной работы и напоминал степных каменных баб или фигур с острова Пасхи, с той разницей, что был много меньше ростом и отлит из драгоценного металла, а не вытесан из камня.

Скупщик краденого провел пальцем по начищенному до блеска золоту, потом попытался приподнять идола внутри коробки.

— Возраст — шестой век от Христа, это самое позднее, — сказал Александр над его головой.

— Откуда предмет?

— С капища, с действующего.

— Из Ящеров, что ли? — сразу угадал Мордвин.

— Оттуда, — подтвердил отец Александр. — Еще в перестройку в книжке одной исторической, забыл автора, я читал про древнюю религию ящеропоклонников. Не поверил бы, что до сих пор они на Руси остались, коли истукана своими глазами бы не увидал.

О суде над Родичами Мордвин, конечно, читал в интернете, да, может быть, и свои у него источники имелись. Александр ждал, что сейчас подпольный торговец стариной спросит о том, как идол попал к ним в руки, но тот не спросил. Видать, не приветствуют в сих кругах праздное любопытство.

* * *

Толстый палец лекаря раскрывает потемневшие сморщенные губы и осторожно ощупывает внутренность рта.

— Язык как колода! И губы вон черные!.. Да спустите вы его!

Тощий рыжий пес с широкими, как у гончей, ушами то лает, то воет на цепи у своей будки, и уже совсем охрип. Невзор сам поднимается с колен и шагает к конуре, ловит Кощея за ошейник и расстегивает громоздкий кованый карабин.

Чуть не сбив по пути Доброгоста, который как раз вошел в калитку, пес бросается к молодой хозяйке, тычется мордой, лижет лицо и как будто надеется этим простым собачьим лекарством вернуть ее к жизни. Рядом с матерью на траве лежит тельце ребенка.

— Что это значит, коли губы черные?

— Человек из земли и воды сделан. Если жидкость из тела уходит, то в нем остается одна земля. Оттого и чернеет плоть, когда сохнет, — объясняет знахарь, когда возвращается к собравшимся у амбара людям.

Отступив от остальных, Умила то ли слушает его, то ли нет — на губах застыла мертвенная улыбка. Много лет назад с таким же выражением на лице покойный отец лекаря встречал старейшину Михалапа, когда тот явился к ним в избу, чтобы проявить к старцу последнюю милость.

— А с лицом у Златки что? — говорит старый Доброгост.

Невзор заставляет себя снова посмотреть на ребенка. Волосы у девочки — все в колтунах, и кажутся не золотыми, а пепельно-серыми в пасмурном свете дня. На чумазой щеке лекарь замечает несколько параллельных светлых полосок:

— На рыбочистку похоже. Рана только недавно затянулась.

— Откуда в амбаре рыбочистка? Видать, мать ногтями в темноте поранила, — все так же неподвижно улыбаясь, говорит Умила. Ночная рубаха, в которой она вышла из дому, испачкана кровавой рыбьей слизью.

— Почему в темноте? Свечей, что ль, не носила?

— Ничего она не носила им! — вскрикнула Невзорова жена Цветава. Лицо у ней сделалось такое, что мужу подумалось: сейчас бросится в драку. На всякий случай он приобнял супругу за плечи. — Лыбится еще! Убийца! Зато и колотилась Любавка три дня как ошалелая! — Цветава в объятиях Невзора обернулась к деверю. — Просили тебя, Людмил, сходи погляди!

— Сами бы и сходили.

— Тебя Святовит за главного в общине оставил! А мы — что?

— А вы — соседи. Что теперь виноватых искать?

— Кого искать?! Вон стоит она! — Цветава ткнула рукой в сторону вдовы старейшины, которая уже успела отвернуться, и высматривала что-то или кого-то невидимого возле бревенчатого нужника на дальнем краю двора.

— За убийство изувера наказывают, только если оно было совершено из милосердия, чтобы избавить преступника от лютой казни. Тут не было милосердия. Настрадалась горазд, — терпеливо объяснил Людмил. Своей жене он не позволил бы таким тоном с собой разговаривать, да и невестку бы в другое время на место поставил, но поймал взгляд брата и не захотел ссоры.

— А за Златку не должна ответить она?!

— Про детей ничего старины не говорят. Или не дошло до нас.

— Был бы не чужой ребенок, то, может, дошло бы?!

— А ты не помнишь, сколько лет до Богдана моя Вячеслава здоровым чадом разродиться не могла? Дети есть дети.

На двор зашел Стоян Славич. Поравнявшись с амбаром, старик испуганно поглядел на тела на траве и протянул руку Людмилу, потом Невзору:

— С трупами решили, что делать?

— В реку не положишь Любаву, раз христианка она. Власия, может быть, привезти из монастыря? Пусть отпоет, — сказал лекарь и выжидающе поглядел на Людмила.

— Вот еще! Ради изуверки бензин буду жечь! Снесем в лес обеих волкам на прокорм!

— Да какая она изуверка?! Дурной сон дуре приснился, вот по простоте своей креститься и побежала.

— По старинам изуверство простотой не может быть оправдано: это не татьба и не душегубство. И на тебя, Невзор, она напраслину возвела. Забыл, что ли?

— По простоте и возвела. Спросил бы Святовит, заходил ты к ним, или вон Стоян, Любава и на тебя указала бы, и на Стояна. С испугу налгала, а не со зла. Ты не узнавал, ездили дионисийцы в епархию к своему архимандриту? — добавил он примирительным тоном.

— Не ездили. Да и поедут когда, то думаешь, помощь какую получим? При царях покровительство нам через их монастырь было полезным. А в наши годы какая у Церкви власть? С дионисийских старцев проку давно не стало, а отныне и веры им нет. Платим бражникам за одно молчание. Да только мертвому молчать легче, чем живому. — Людмил бросил взгляд в сторону двух тел на траве. — Как Ящера вернем, свезем в дар обители ведро самогону травленого. Ты, главное, белены завари покрепче, а то у всей братии там желудки луженые.

Лекарь Невзор ничего не ответил на эти слова.

Со стороны бора быстро надвигалась черничная синь. В воздухе свежело. Ему стало зябко в старой футболке, в которой он выбежал из избы.

— У нас сейчас одна надежда, что Дим Саныч разнюхает что.

— Город большой, — осторожно заметил Невзор.

— Да и сокровище немалое, — сказал брат. — За местными скупщиками старины полиция приглядывает, а у Дим Саныча, где надо, связи есть. Вывозить его вряд ли решатся.

— А если просто на золото переплавят?

— Алчность не позволит.

На дворе стало темно, как поздним вечером. Холодные капли застучали по крыше амбара, траве, одежде, волосам, по коже мертвых матери с дочерью и по шкуре живого пса. Кощей наконец угомонился, и на траве рядом с хозяйкой щелкал зубами, отгоняя навозных мух, которым дождь не был помехой. На иссохших губах Любавы блестела вода, и Невзору подумалось о том, что это сам христианский Господь, недоглядевший за своей дочерью, теперь пытается напоить ее, мертвую, своей небесной влагой.

* * *

Пальцы старика с двумя наколками-перстнями взялись за черную ладью и переставили на фланг противника.

— Шах.

Быстрым движением его соперник по кличке Карась сдвинул короля на соседнюю клетку. Карась был примерно одних лет со Святовитом уголовник, жилистый и невысокого роста. Ссутулившийся со своей шконки над табуретом с шахматной доской, он держал руки прижатыми к туловищу и отнимал правую, только когда делал ход. Хоть на улице стояла дождливая прохлада, в камере СИЗО было душно, и, кроме штанов, на нем была только штопаная майка. Золотая цепочка с крестом змеилась в поросли седых волос на груди.

Мебели в камере не хватало, и сопернику Карася приходилось думать стоя, как на сеансе одновременной игры. Чтобы размять ноги, старик прошаркал до стены с окошком. Руки он держал за спиной по арестантской привычке.

Продольное окошко под потолком было закрыто решеткой с прутьями в палец толщиной. Уличного света не хватало даже в солнечные дни, и фонарь под потолком горел с утра до вечера. После отбоя — к этому часу Святовит обычно уже засыпал — включали ночник, загаженную мухами лампочку без абажура.

По сравнению с темницей под холодильником у них на пристани, условия в СИЗО были лучше во всём, не считая тесноты. Около тридцати христиан на шконках в два яруса теснились в камере размером с половину их избы. Несколько блатных среди них держались своим кругом. Остальные были жертвы страстей, обстоятельств и вина.

Запахи тел и уборной Святовит перестал замечать в первый же день. Хуже было с едой. Давали хлеб из самых дешевых, каким в Ящерах брезговали даже бабы, и звериное мясо, к которому Святовит и за два года в армии не смог привыкнуть. Колбаса из этого мяса была еще дрянней, а в тарелке с разваренными макаронам часто чернели крупинками мышиные говна. Хотелось русской ухи из пяти видов рыб, но перебиваться приходилось вялеными лещом и щукой: из селения через день передавали посылки. Спасибо, что воды хватало, хоть и пахло из умывальника хуже, чем у них из уборной на дворе.

За три недели он уже почти свыкся с тюремным житьем и не мог понять, отчего сегодня тоска такая вдруг навалилась на грудь. Без шуток, в петлю залез бы, коли было бы из чего ее свить здесь. Мысли всё вокруг дочери Златки крутились, да и к Любавке-дуре в амбар нет-нет да заворачивали. В мрачной тревоге старейшина проснулся на самом рассвете и больше не сомкнул глаз. Лежал на спине и слушал храп грузного соседа сверху.

Толстяк в начале месяца поехал на дачу с похмелья и на трассе насмерть сбил человека. Бодрствуя, он почти не издавал звуков, ни с кем не разговаривал и после завтрака, как всегда бывало до этого, молча забрался обратно на свою шконку, лежал там неподвижно и только иногда переворачивался с боку на бок. В это время Карась со стариком расставили партию.

В тюрьме играли плохо, хоть времени было вдосталь, чтоб научиться. Сам Святовит в детстве занимался в Тямшанском школьном кружке — и отлично занимался: тренер уговаривала готовиться к районному чемпионату. Да какой ему чемпионат! Днем — уроки, а вечером — пьяниц кормить-поить: так родитель его к ответственности приучал. Вдобавок и еще какую-нибудь работу каждый раз для него найдет. После новолуния камеру чистить тоже должен был Святовит. Иной полгода отсидит, насерет дерьма берковец, а ты потом бегай с ведрами до первой звезды. На следующий день учителя в школе бранятся. «Почему стих Пушкина не выучил? Почему закон Ома не знаешь? С девчонками, небось, до ночи гулял?!» Вам бы по такой девчонке в каждую руку!

Старый вор обходит камеру и возвращается к доске. Слон: c6. Ферзь: f7. Карась грязно матерится. Ферзь: g8. Мат в два хода. Святовит открыл рот, чтоб подсказать старику, за которого немного болел, и с трудом сдержался. Тот, как назло, повел куда-то ладью.

Наконец морщины на лице старца складываются в победную усмешку. Через три хода он ставит на пол под табуретом вражеского ферзя. Вместо рукопожатия, каким завершались партии в их школьном кружке, Карась в гневе сметает фигуры с доски. Раздается чей-то тихий смешок. Проигравший резко оборачивается — но не к смехачу, а к койке Святовита:

— Ты, изувер, че шары вылупил?!

— Не изувер я, — сдержанно отвечает старейшина. — Такой же христианин, как ты.

Карась уже злобно нависает над ним:

— Раз христианин, то почему без креста?

— Коли Бог внутри нас живет, для чего еще на груди его носить?

Из-под своей штопаной майки Карась достает крест с маленьким золотым Иисусом. На каждом конце распятия — по красному рубину. Блатной народец — как сороки: любят всё, что блестит.

— Целуй.

Святовит усаживается на койке. Уголовник в самые усы пихает ему распятие, красные камешки на котором похожи на капельки крови.

И вчера, и позавчера для потехи Карася он целовал иноземного Иисуса, а нынче что-то не захотелось. Вместо этого Святовит набрал в рот побольше слюны… Карась утер пальцы о матрас, потом отдельно протер своего Христа майкой и быстро, без замаха ударил старейшину в живот. Тот согнулся на своей койке и заслонил лицо ладоням. Следующий удар пришелся в ухо.

Старейшина пропустил то, как оказался на полу: ненадолго потерял сознание. Кровь заливала глаза. С дальней шконки скользнул вниз молодой уголовник по кличке База. По пути он подхватил табурет. Избиение проходило в совершенном молчании. Уже теряя сознание, он услышал, как открывается дверь, потом крики стражников и упругий бой дубинок по человеческой плоти. Когда несколько пар рук оторвало от пола изувеченное тело, сердце в нем уже не билось.

Святовит Родич погрузился в черноту, где не было ничего, и только кто-то тихонько пел колыбельную песнь. «Баю-баю, за рекой солнце скрылось на поко-ой, а у Святовых ворот зайки водят хорово-од». Не сразу признал Святовит материн голос. Еще четырех лет ему не сполнилось, когда отец второй женкой взял Сияну, ее младшую сестрицу. На мать осерчал с тех пор. Что ни скажет, бедная, то затрещину получит, а смолчит, так две. Сначала в сени ее спать выгнал, а потом за какую-то провинность в амбар заточил — тот же самый, куда сын его через много лет отправит Любаву-изуверку.

Мачеха Святовиту сестрицу родила, но та и года не прожила, а следующими родами и сама она скончалась. Деда Святовит не застал, а любимую бабку еще перед тем, как внуку в школу идти, отец своими руками на вечный покой отправил. Так остался он с сыном вдвоем в избе. Растил как умел.

Полгода мамка в заточении просидела. Бывало, дождется маленький Святик, когда никто не видит его, сядет к амбару, поскребется, к бревнам ухо приложит и слушает. А она сказку ему сказывает, а то песню запоет. Когда не стало ее, сыну даже попрощаться не дали. Выбежал во двор с утра, глядь — амбар настежь открыт. Понял. Бросился место искать, где поплакать, чтоб от родителя дубовым пестом по зашейку не получить. «Заиньки, заиньки, не пора ли ба-аинькѝ Вам на перинку, Святу под оси-инку». Мама!

* * *

Сын в последние дни часто заходил проведать бедную мать. Побродит по избе, потом за стол сядет — но не туда, где обычно сидел, а возле печи, на старого Михалапа место. Под старость свекру всё время холодно было, вот и Божику теперь так же. Как явился он в первый раз, Умила на радостях бросилась к нему, но тот остановил ее:

— Не трожь, мать.

Есть, пить предложит — ему ничего не надо. Сидит, молчит. Она — рядом на лавке и боится пальцем дотронуться. Так каждый раз. Но нынче не сдержалась, попыталась обнять — и в руках остался один темный воздух. Перепугалась: вдруг больше не вернется, потому что ослушалась его. Даже поплакала.

В избу из окна уже глядел траурный вечер. Умила всё думала про сына. В сундук полезла зачем-то его рисунки искать, хотя помнила о том, что нет их давно. Еще Златки не было, когда Святовит нечаянно обнаружил сверток, который она бережно хранила много лет. Разорвал бечеву, похохотал над детскими каракульками, скомкал и бросил в печь. Век он бестактный был. Да и Божика не любил. Никогда не любил его.

Она рылась в вещах, не могла остановиться. Развернула черную шубу покойного свекра Михалапа и разбудила моль, которая теперь кружилась по избе. Коробка с глиняным сервизом старинной местной работы. Юбки. Сарафаны. Клетчатая понева, в которой она выходила замуж, и свадебный кокошник вместе с ней. Чем глубже, тем больше пыли.

Со дна сундука она вытащила серебряное зеркальце, что досталось ей в приданое от матери, а матери — от бабки, поглядела на себя и ужаснулась: мать краше была, когда ее в мешок клали.

Она бросила зеркало туда, откуда взяла, захлопнула сундук, и, когда поднялась с пола, то заметила темное очертание человека во главе стола. Сердце радостно забилось. Но это был не Богуслав.

— Ухи влить?

— Влей.

Уха в печи стояла еще теплая. Она налила миску, отрезала и сложила на стол три краюхи хлеба. C такой жадностью, как будто голодал несколько дней, супруг всё съел и потребовал добавки.

Она снова взяла черпак и пошла к печи. За время еды он не проронил ни слова. Она тоже молчала на лавке рядом с ним.

Во второй раз Святовит отставил от себя пустую тарелку и без предупреждения замахнулся ложкой.

— Убийца! — Он целил в голову, но жена успела увернуться. Только теплые брызги попали на щеку. — Убийца!

Она вскочила с лавки. Муж поднялся следом за ней. Он кричал и размахивал в воздухе своим оружием, но глаза с сизой поволокой оставались неподвижны. Умила отступила на шаг, прижалась спиной к русской печи, и теплая каменная опора словно придала ей уверенности.

— Думаешь, мне не тошно было глядеть, как ты ее тетешкаешь?! — гневно заговорила она. — От люльки, когда родилась Златка, день и ночь не отходил! Гостинцы мешками вез, куклы сам вырезал! А Божику хоть раз конфету купил?! Как родился он, на руки взять брезговал! То в шахматы сам с собой играть засядешь, то в амбаре дела, то на пристани, то в город до ночи уедешь. Всё детство он тянулся к тебе. А ты замечал его, только когда натворит что. Один только и был разговор, что другой наследник нужен!

— И был бы другой! Я еще тогда понял, что лжешь, когда ты сказала, что в третий раз у Любавки безглавец родился! Четверых детей моих погубила!

— А Любавка твоя — пятого! И Ящера изуверам отдала! Ты, старейшина, и оправдываешь ее!

Святовит уселся обратно на лавку за стол и положил ложку, которую до сих пор сжимал в кулаке. Умила в заляпанной рыбьей кровью ночнушке стояла у печи и не спускала глаз с мужа.

— Тебе самой Любава готова была выдать сообщников своих, татей, а ты и слушать не стала ее, — он говорил теперь глухим и почти спокойным голосом. — Думала только о своей мести.

— Кто бы ни были тати, недалече они Ящера увезли. Так говорят. Воротить можно.

— Локоть тоже недалече, да не укусишь. И детям не видать боле отца своего. В летописи об этом сказано.

— О чем сказано? О том, что будет? — не поняла Умила.

— Там, где я сейчас, летопись обратная: не о прошлом, а о грядущем. И сколько на земле к своей книге старейшины прибавят, столько от ней убудет.

— Всё, что будет, в одной книге записано? — Жена с недоверием посмотрела на него. — Век, небось, не прочтешь.

— Уже прочел. Немного там страниц. И всё огонь да кровь.

Вдруг раздался стук в дверь. Пока она пятилась вдоль печи, муж не отворачивал от нее свое лицо с мертвыми глазами. Из сеней постучали снова, громче и настойчивей.

Она отворила дверь и подвинулась, пропуская гостя в избу. Людмил Асич нащупал на стене выключатель.

Умила обернулась. Мужа не было. На обеденном столе стояла только пустая миска из-под ухи, рядом лежала ложка. Моль бесшумно билась в окно.

Весть была написана у Людмила на лице, мог и не говорить ничего. Но он всё же промолвил, не глядя на нее:

— Святовита убили.

На глазах у вдовы блестели слезы, но не от горя, а из-за яркого света, от которого она отвыкла за много дней.

— Кто? — спросила она.

— Христиане-сокамерники. На крест нательный одному плюнул.

— Случайно, что ли?

— Не случайно. Целовать заставляли. Измывались.

Броситься оземь, биться головой о доски, выть — так дòлжно было ей поступить по старинам, но женок давно уже не сжигали заживо вместе с умершим супругом, и нынче вдовы по-всякому скорбь проявляли. Кто как с мужем жил.

— За телом поедешь?

— Пока нет. Не отдают. Следственные действия проводят, так мне сказали.

Людмил огляделся по сторонам и принюхался. Везде была грязь, особенно на кухонной половине: на полу — рыбные очистки, в раковине — стопка немытой посуды.

— Может, Виданку Невзорову тебе на уборку прислать? Всё равно без дела девка сидит.

— Не нужно девки. Сама справляюсь.

— Крепись.

Людмил еще постоял, потом в знак сочувствия неловко хлопнул вдову по плечу своей увесистой ладонью и взялся за ручку двери.

* * *

Не зря она деньги носила репетиторам, да и сама каждый вечер — с учебниками. Поступила на бесплатное, на экономику, по баллам ЕГЭ — третье место на потоке. Даша Парамонова до сих пор не могла в это поверить и поэтому, наверно, радости не чувствовала — только усталость. Теперь бы самое то — отсыпаться до самого первого сентября, но у нее как нервный отходняк начался: уже третью ночь подряд не могла заснуть.

В первый миг она не поняла, что за звук такой со двора, а потом мурашки побежали по коже под майкой, и вспомнился сон накануне. Приснилась ей рыба — столько рыбы, сколько никогда отец за раз не ловил. И не то, чтобы плотва, или окушки с уклеей, а всё лещи. Улов не помещался ни в какую посудину, и пришлось достать из подвала древнее прабабушкино корыто, похожее на гроб, но только с ручками не по бокам, а у ног и в изголовье.

Лещи в корыте уже снули. Родители во сне куда-то делись со двора, и они были вдвоем с Матюхой. Брат затеял чуднýю игру: решил назвать всех рыбин по именам жителей деревни: «Гляди, вот дядя Борис, тетя Надя, дядя Валера Христович, Екатерина Ивановна. — Одну за другой он доставал мертвых рыбин из корыта и представлял старшей сестре. — Валентина Ерофеевна, Никитос, бабушка». Пухлые ладошки были в кровавой слизи. В конце он сунул ей прямо под нос двух жирных лещей: «А это мама с папой!» С этими словами он вдруг заревел. Даша проснулась с колотящимся сердцем.

Дурной сон нужно рассказать, чтоб не сбылся, — так бабушка говорит. Чушь, конечно, никогда не верила она в деревенские приметы. Но теперь Малек за окном так горестно выл, что будто и не выл, а плакал, и Даша сама почти готова была расплакаться вместе с ним: так муторно стало на душе.

Сверху раздался шепот:

— Даш, а за что он воет? Може, болит что?

Старшая сестра оторвала голову от подушки:

— Приснилось что-то. Тебе вон тоже кошмары снятся, когда ты на меня со второго этажа писаешься.

— Я не писаюсь!

Пока она готовилась к экзаменам, Матюха завел привычку вместе с ней полуночничать. Даша насильно заставляла его спать и стращала то волком, то бабайкой, то страшным Речным Дедом, но теперь, когда он сверху заворочался, была только рада.

К Мальку за окном присоединился Боцман, хриплый вой которого звучал еще горше. Потом еще кто-то вдалеке: кажется, Валенок, черный лохматый пес Валентины Ерофеевны.

— Боцману тоже приснилось? И Валенку?

— Они за компанию.

— Можно я к тебе лягу?

На пол глухо приземляется подушка. Перед глазами появляется округлый силуэт брата, висящего на руках.

Даша двигается к стене, Матвей раскладывает на краешке свою маленькую постель. Повернуться лицом к ночной детской — страшно, а к Дашке — душно. Он повертелся немного и остался лежать на спине.

— Как уеду в универ, с кем спать будешь?

— Так ты ведь приезжать будешь.

Она молчит и прислушивается к вою со двора.

— Будешь ведь? Будешь?

— Буду-буду, — вздыхает сестра.

— Всегда-всегда?

— Как вырастешь, ты сам уедешь.

— Не уеду. С папой рыбалить буду. Здесь, в деревне. А ты нам катер купишь, как директором станешь. Купишь ведь?

— Куплю-куплю. — Даша гладит брата по волосам. — Спи уже, деревня.

Собаки перестали выть, но в тишине стало еще страшней. Через полупрозрачные шторы проглядывает луна. В ее тусклом мертвенном свете мультяшные русалки с крабами на обоях в детской превратились в черные зловещие фигуры: как будто черепа с костями.

* * *

— «Я, Гусев Сергей Петрович, 1962 г. р., прошу привлечь к уголовной ответственности неустановленных лиц, которые похитили мой автомобиль марки Peugeot 206, - госномер указан, — 2012 года выпуска. Автомобиль находился на парковке возле моего дома, куда был припаркован мною 28 июля…». А год почему не указалѝ — Молодой оперуполномоченный с бородкой протянул обратно мужчине написанное от руки заявление и достал из ящика новый чистый листок.

Сергей Петрович Гусев 1962 г. р. снова обреченно заскрипел ручкой. Зазвонил телефон — сначала на пустующем столе за его спиной, потом у лейтенанта, который в третий раз заставил его переписывать заявление.

Лейтенант взял трубку:

— Со Сверчковым уехал в следственный… Не знаю, Айрат Магомедович, полчаса назад отвечал… Нет, нам вообще никто не звонил… Какие хищникѝ Волкѝ.. В смысле, вся деревня?

Гусев перестал писать и с любопытством глядел на полицейского.

— Какие-то звери пожрали кур в районе, — объяснил ему Сабанеев, когда положил трубку.

— Полиция этим тоже занимается?

Молодой опер поднялся с хлипкого крутящегося кресла:

— Полиция всем занимается.

— А заявление?

— Давайте предыдущее. Я год подпишу.

Попрощавшись с Гусевым в коридоре, Сабанеев запер дверь кабинета.

Когда за окнами закончились городские дома, служебная «Лада Калина» еще какое-то время двигалась вдоль железнодорожных путей. На платформы бесконечного состава были погружены пушки и БМД, некоторые — без башен. Дальше начались воинские полигоны, а за ними — лес из берез и сосен.

Через несколько метров после железного указателя на Выбуты, прямо перед съездом с шоссе, стоял еще один — деревянный туристический. На проселочной дороге он обогнал автобус паломников и свернул к Малым Удам перед рекой на перекрестке, где в Новый год навсегда оборвались следы рыбака Семенова.

Почти весь остаток пути он едет вдоль Великой. Крутой срез дальнего берега обнажил известняковую плиту, и кажется, что прямо из воды поднимается крепостная стена невиданной вышины, на которой сверху растут кусты и деревья.

От немецкого моста, построенного в войну и в войну же разбомбленного, в воде остались каменные быки. Огромные серые глыбы, поднимающиеся над зеркальной рябью, — как руины затонувшей крепости. Рыбацкая лодка застыла у подножья одной из них. С прямоугольного уступа пара сизых чаек наблюдает за ловом.

Колонна из служебных машин на въезде в Малые Уды выстроилась от бывшего сельповского магазинчика почти до поворота: полицейские из нескольких управлений, следственный комитет, три микроавтобуса МЧС, медики. Сабанеев остановил свою «Ладу» за машиной скорой помощи, которая была последней в этом ряду. Женщина-фельдшер и водитель, оба с одинаково растерянными лицами, курили возле открытой двери.

Перед Иваном почти тут же появился Айрат Магомедович из угро. Он заговорил, сопровождая жестами свою до предела взволнованную речь:

— Ящерицы крупные, черные! Из реки выползли и сожрали всех, кроме двоих детей — их на чердаке мама спрятала.

Иван вместе Расуловым подошел к забору Парамоновых. На огороде лежала белая простыня. То, что она скрывала, было слишком маленьким для человеческих останков — так, по крайней мере, подумал лейтенант. По ткани расползлось темно-красное пятно. Листья огородной зелени вокруг простыни покрывала кровяная роса.

В избе одно окно было выбито, из распахнутой настежь двери ветер выдувал остатки домашнего уюта.

— А животные? — спросил Сабанеев.

— Скотину в хлеву не тронули и собак вон тоже.

Из-за дома как раз показался Парамоновский овчар-недоросток. В это время мимо по улочке шагал судмедэксперт Матушевич с чемоданом и двумя пэпээсниками в сопровождении. Пес из-за забора тявкнул на людей с автоматами и отступил.

Книга вторая