Людмил еще не был женат, когда Полянский приехал в селение на новеньких голубых «Жигулях» шестой модели. Высокий был муж, с горделивой осанкою и усами, убеленными сединой. Пожилой, но не ветхий. Первыми он к ним постучался, мать ему открыла и отвела к старейшине.
На общину Полянский то ли по записям из каких хранилищ вышел, то ли по подсказкам соседей. Старый Михалап за стол его усадил, квасом напоил и, когда понял, что о жизни в Ящерах знает гость больше, чем полагается чужакам, то собрался уже отправить молодого Святовита на пристань за кистенем. Но говорил профессор дюже ладно, и слово за слово переменил старейшина свое намерение.
Полянский хвалил их за трезвость: мол, русский обычай блюдут. Не знал о том, что хмельное питие в общине запретили только после крещения Руси, когда от христиан скрываться пришлось. Тогда и стали соседей презрительно пьяницами звать. А в бытность в каждой избе мед варили, потом в подполе настаивали — бывало, и по дюжине годов, чтоб крепости напиток набрал.
Ярко и весело жили дети отца своего. Так же помирали. Это нынче в ночь украдкой на лодке на реку выйдут, тело бросят, и только что прощальные слова прошепчут. А в бытность для покойника лодью особую поминальную всем селом рубили без единого гвоздя. На нее умершего клали и жен рядом сажали, сверху еловыми лапами обкладывали, так что вроде костер плавучий получался. Зажигали его и пускали по течению вниз. Жены, прощаясь с селением, с лодки голосили. А общинники, все во хмелю, песнею задорной их с берега провожали.
Великий огонь жгли. А нынче крохотной лучиной вера русская тлеет во тьме иноверства. Дунешь посильней — и погаснет. Правду профессор Полянский предсказывал, что последние времена наступают.
После он к ним в Ящеры снова приехал. Потом еще. Зачастил в селение. Сначала только выслушивал, по сторонам глядел, да всё в тетрадь свою всякое научное записывал. С Михалапом во многих мнениях они сходились, и тот предложил ему в общину перебраться, женку обещал подыскать молодую вместо той, которую он в Москве бросил. Тот и соглашался вроде, но срока не называл.
На сход он долго напрашивался — и наконец напросился. У Славича как раз третий ребенок родился, и снова увечный, в бане оставили. Ученый объяснил, что потомство у них с Беляной нежизнеспособное оттого, что они друг другу двоюродные брат с сестрой не только по отцовской линии, но и по материнской, а это по науке о наследственности всё равно, что родные.
У самого Людмила и его брата Невзора мать была отцу с одной стороны младшей теткой, а с другой — двоюродной сестрой. Посчитали, и вышло, со слов профессора, что они не только друг другу, но и сами себе — родные дядья. Посмеялись всем сходом, но никто не услышал, что женок нужно из других селений брать, чтоб не выродиться.
В другой раз Полянский про восстание заговорил — и боевито так. Мол, что таятся они тысячу лет как древние христиане в катакомбах и будут таиться до тех пор, пока крестоносные их общину не разорят, как до нее разорили в Чешуино и в Яшчарке. Покончим, обещал, с исторической несправедливостью и веру истинную в прежних границах восстановим. Если не мы, дети отца своего, то кто?
У профессора в Пскове знакомства были: какие-то националисты в обкоме, журналисты, преподаватели-диссиденты. Он собственную партию хотел создать и мужей из селения звал в боевой авангард. Старики спросили, что такое авангард. Полянский объяснил. Старики снова посмеялись.
На том же сходе решили, что на новую луну профессор с остальными мужами в капище пойдет. И зря. Как увидал он, кого из темницы ведут, то глазам своим не поверил: «Это человек у вас, что ли, Господи Христе?!» Думал, небось, что курей они Ящеру жрут. Хотел сразу уйти, но ему не дали. Под утро стал домой собираться, но Михалап с молодым Святовитом под руки его взяли и в темницу отвели. Новый сход уже без профессора собрали и, пока решали, что с ученым гостем делать, тот сам со страху под пристанью помер. «Жигули» его отогнали в соседний район и в реке утопили.
Жизнь дальше по старинам пошла, покуда Михалап блюл их. А за ним главой общины стал Святовит, и горазд он был только о славной да суровой старине баять, а сам был мягкий, как сиська. Ни женок, ни сына воспитать не сумел, за это и поплатилось община.
Новый старейшина проводит подушечкой пальца по гладкой холодной глазури фибулы, которая скрепляет плащ на груди. Трехцветный рисунок на глазури изображает голову ящера. Застежка — работа их с Невзором отца Пересвета: тот в общине у них был последний мастер злата с финиптом и последний кузнец.
Мечи, которыми зарубили в 90-е годы ретивого участкового Мельниченко, сварганил тоже он. Людмил в ту ночь в Тямше вместе с другими был, но в дом не заходил: как самого младшего, его оставили сторожить у калитки. До сих пор, завернутые в полотно, клинки хранились на чердаке у Асичей, и только раз, этим летом, Людмил брал один, когда ходил беседовать к Власию в малоудский храм.
Кузня отцова уже много лет как заброшена, и железная печь, где он выпекал глазурь, заросла паутиной. Людмил жалел о том, что не успел перенять его искусства, но при жизни родителя у него другие заботы были: дурные, молодецкие. Младшему брату Невзору тоже недосуг было, с детства котов да собак калечных по округе собирал и лечил. За советами к бабке Некрасе бегал, от нее знахарем и стал.
На сход он как нарочно явился последним, хотя жил в соседней избе. Слова не сказал, сидел, всё хмурился в бороду и ни разу не пригубил квасу из своей кружки. Не по душе разговор был ему, вечному миролюбцу.
Людмил наконец не выдержал:
— У тебя, брате, есть, что другое предложить?
Лекарь угрюмо поглядел на него:
— Про мобильные ты не подумал? Что будет, коли тать закричит, а за стеной сосед-монах крики его услышит, дверь запрет и в полицию позвонит? Возьмут всех с поличным.
— Коли боишься за себя…
— Кроме себя самого, у меня еще дочка, женка и теща есть! — перебил Невзор брата-старейшину. — Как проживут они втроем, если набег на монастырь закончится не так, как ты задумал?
— А всей общине как без Ящера жить?!
— Так же, как все живут!
Оставив после себя на столе нетронутой кружку с квасом, лекарь резко поднялся и пошагал к выходу.
— Невзор!
Голос брата заставил его остановиться перед дверью, но не обернуться. Пальцы упрямо взялись за ручку.
— Про пенсию, кстати, всё рассказать забываю, — заговорил старик Славич, когда за младшим из братьев Асичей затихли шаги в сенях. — Посчитали нам с Беляной в фонде ихнем. Выходит только чуть-чуть поменьше, чем общинная доля. Да и хлопот ничтоже: лежи на печи, пузо грей, а почтальон знай деньги носи.
— А рыбу ты учесть не забыл, Стоян? Даром не будет ее. Еду в магазине с этой же пенсии покупать будешь. Асфальт, фонари на улицах… Видал, как старики в деревнях православных живут?! Ни дорог, ни света! — Людмил обернулся к печи, где пригрелись старые братья Лешичи. — Может, еще кто вместе со Стояном в пенсионеры собрался?!
Лешичи молчали.
— Да в какие пенсионеры! Мне что рассказали, то и я говорю, — испуганно забормотал Стоян. — В котором часу выдвигаемся?
— В третьем, не раньше, — с неутихшей еще сердитостью ответил Людмил. — Мечи прежде наточить надо.
— А где встанем? У монастыря?
— Можно на Яна Райниса в частном секторе.
— Яна Райниса — в полосе отчуждения, не подъедем, — подсказал юный сын старейшины Богдан: надутый от важности, он сидел одесную отца.
— Значит, во дворе около Дома офицеров. Номера грязью замажем, благо что ноябрь на дворе, добра этого хватает.
Стоян еще чувствовал свою вину и заискивающе глядел на главу общины:
— Как в летописи потом будешь писать о набеге, не упусти ничего про сегодняшний сход. Не всякий старейшина на такую дерзость решился бы.
— Не хвались, на рать идучи, — проворчал Людмил, хотя сказанное польстило ему.
— А летопись до сих пор у Невзора на пасеке?
— Как вернемся, заберу. И книгу, и гусли, — с этими словами старший Асич снова бросил взгляд на дверь в сени, за которой недавно скрылся младший брат.
— Вы не связываете похищение идола с нашествием на ваш город этих неизвестных биологам хищных рептилий?
Пока отец Александр раздумывал, как ответить на вопрос покупателя, за него это сделал Мордвин: мол, с научной точки зрения, подобное предположение смехотворно. Переводчица прошептала несколько слов на ухо Гринспону. Англичанин кивнул с равнодушным видом.
Невзирая на всё, что слышал о покупателе, отец Александр почему-то ожидал увидеть перед собой убеленного сединами джентльмена в смокинге, с дипломатом в руке и с прищуром старого пройдохи-авантюриста. Однако одет Гринспон был как рядовой турист из небогатой страны ближнего зарубежья, и вместо дипломата на плече куртки у него болтался рюкзак. На вид Александр не дал бы ему больше тридцати, но даже молодость не красила богача. Губастый, с огромным мясистым носом, он был очень нехорош лицом, почти урод, и в детстве в своей элитной школе наверняка был объектом насмешек, от которых не спасала даже толстая мошна батюшки-миллионера.
Его сопровождала высокая блондинка, которую скорей можно было принять за труженицу дорогого эскорта, чем за переводчицу. На ней была мини-юбка и легкая шубка из натурального меха, едва прикрывавшая поясницу. Туфли на платформе делали ее саженные ноги еще длинней. По-русски девица изъяснялась без акцента и, судя по характерному оканью, выросла где-то в Поволжье. Когда она переводила шепотом русскую речь, ей приходилось склоняться к молодому шефу. Из-за того, что каждый раз при этом девушка едва не касалась губами его уха, отец Александр стал догадываться, что связывали их не только деловые отношения.
Впятером из подвала братского корпуса они двинулись в подземелье. Нектарий спускался первым по крутой лестнице и освещал путь, англичане вместе с Мордвиным шли за ним. Замыкал процессию отец Александр.
Когда Мордвин впереди вдруг встал как вкопанный, священник чуть не врезался в его широкую спину и мысленно подивился тому, что спуск оказался таким коротким. Высунувшись из-за плеча в камуфляже, он разглядел, что ступени ниже уходят под воду.