— Группа Ильменя обыскала хозяйственные помещения на первом этаже и подвал. Оказалось, что часть подземелья — под водой, — продолжал рассказывать Копьев. — Хотели осмотреть, но водолаза не дали. По словам монахов, раньше там был подземный ход. Он шел под рекой. В первых числах ноября под монастырем что-то то ли взорвалось, то ли обрушилось. Тряхануло так, что все из келий повываливались. Сходили проверили, что в подвале всё цело, и успокоились, в подземелье ниже не полезли. Ефремов с Пальцем знали о том, что подземный ход много лет не посещали, и спрятали там идола. Что его перепрятали, Палец не врет. Только не Ефремов, конечно, это сделал, а сам Леха Палец.
— В одиночку перенес его?
— Подручного мог найти. Вместе перетащили его в келью. И потом Палец устроил подрыв, чтобы замести какие-то следы.
— Раз у Пальца была взрывчатка, может быть, это он побывал у Коли Салюта.
— Скорее всего, так и есть. Почерк убийства — его. Соседка, кстати, издали видела незнакомого мальчика с рюкзаком.
— Думаешь, Пальцу рассчитаться было нечем?
— Или побоялся, что Коля на него стуканет. Они с ним сидели вместе в Серёдке. Я уверен, не только Пальцу показалось подозрительным, что тот из десяти лет только три отсидел. Вдобавок ведь, Коля — он еще до контузии с конкретной такой простиной был. Может, ляпнул что-то по дурости, и Палец запаниковал.
— Он не сотрудничал?
— Не сотрудничал, — ответил Копьев. — Ему скостили из-за бабки-инвалида, да еще Ефремов тогда в колонии в церкви служил и ходатайствовал за него. Судье приводил в пример Нобеля: тот, мол, как и Коля, на динамите поднялся, а потом учредил Премию мира.
— А откуда ты взял, что идол у Пальца в келье? — спросил Айрат.
— Брат Сергий из монастыря рассказал, что брат Нектарий, Палец то есть, с недавних пор стал свою келью закрывать на ключ, когда на службы уходит, а до этого не запирал никогда. Сергий — старичок, живет за стеной от Пальца, — пояснил Артем. — Я вечером после следаков и фэбэсов заехал в монастырь, с ним познакомился, свой номер оставил. Сергий обещал приглядеть за ним. За что он сидел, старик знает. Симпатии не испытывает. Говорит: «Душа у него черная, как головешка, а юродство — небогоугодное».
— А богоугодное — это как?
— Сходи сам спроси.
— И ты нашему Сверчкову не сказал про этого Сергия?
— Никому не сказал, — ответил Артем Копьев. — Идола как бы нет: у язычников он не пропадал, Гринспон его не покупал, Леха Палец с отцом Александром в монастыре его не прятали.
— А если не «как бы»?
— Не проверим — не узнаем.
— У них несколько месяцев ушло на то, чтобы выйти на Гринспона. Мы его спугнули. Нового покупателя будем долго искать.
— А зачем целиком продавать? — Пустая рюмка на стойке перед Артемом отливала синевой во внутреннем освещении бара. Он поискал глазами бармена, не нашел его и снова обернулся к Расулову. — В переводе на живой вес там десятки, или сотни лямов, хрен знает. Золото — мягкий металл, порежем легко. В ювелирной печи можно выплавить слитки. У моих тестя с тещей на даче никто из соседей не зимует. Электричество есть. Лишь бы фаза выдержала.
— Получается, что только из монастыря его надо как-то достать.
— Доставать не надо — перехватим по дороге. На следующей неделе их эвакуируют. Тот же Сергий рассказал, что на днях за трапезой Палец расспрашивал у настоятеля про переезд: когда поедут, куда поедут, какие машины, и прочее.
— И куда поедут?
— Печерский монастырь для мирожцев выделил несколько комнат у себя в паломническом центре. С участковым и УФСИН Палец свое перемещение в Печоры уже согласовал.
— Думаешь, он собирается с монастырским водителем договориться?
— Может быть. Или грузовик угонит, — предположил Артем. — Мы с тобой дадим ему спокойно вывезти идола из Пскова и за городом проведем изъятие. Едем на своих машинах. Два незасвеченных ствола у меня в общаге лежат.
— А с Пальцем что будем делать?
— По обстоятельствам. Отпускать его точно нельзя.
Айрат нехотя кивнул:
— Ты не думаешь, что, пока мы ведем его по городу, он узнает тебя или меня?
— Десять лет прошло. Вряд ли.
С непривычки Артем опьянел от трех рюмок, и, когда мотнул головой, помещение бара, освещенное приглушенным синим светом, качнулось у него перед глазами. Чтобы не упасть, он сжал ногами ножки высокого барного стула. Товарищ с опаской ухватил его за плечо.
Не в младенчестве, а уже в разумном возрасте приобщился будущий Нектарий христианской вере. В один весенний солнечный день старенький батюшка, который хаживал к ним в детдом, собрал всех некрещеных отроков из отряда и повел в маленькую церковь на Запсковье, где сам был настоятелем. По свидетельству о рождении был он Алексеем Сергеевичем Пальцевым, и во крещении наречен был рабом Божьим Алексием. Святой отец стал ему отцом крестным, в чем многие годы спустя он увидел особый знак.
Это было уже в 90-е годы, а на свет появился он на закате безбожной советской эпохи, в которую храмы рушили, и людям в них ходить запрещали. «Пальцева» была девичья фамилия матери, а «Сергей» — имя неизвестно чье, мать сама выдумала ему отчество в роддоме.
Воспитательница в детском доме говорила и Леше, и другим мальчишкам, что родительницу его изнасиловал ее же собственный обезумевший в старости дед, с которым та делила комнату в общежитии. После роддома мать не подходила к младенцу. Сейчас это назвали бы послеродовой депрессией, а тогда никак не называли. Он, голодный, кричал, пока соседки не обратились в милицию. Дважды ее уговаривать не пришлось, в детский дом она сдала дитя с легким сердцем. Когда дед помер, вышла замуж, переехала из общаги в квартиру, родила нового сына, и о первенце не вспоминала. Семейство у них было крепкое и счастливое.
Быть может, что среди этих слов не было ни одного истинного, и воспитательница лгала, чтоб маленького Лешу ранить больней и перед товарищами оговорить. Старая дева, коварная и ликом мерзкая, всегда искала повод, чтоб обидеть его. Коли не было, за что наказать, то сама выдумывала ему преступления. Волосы редки на голове у него стали оттого, что мучительница всё детство за них оттаскала его. Еще лупила тем, что под руку попадет: то веником, то шваброй, то злосмрадной тряпкой половой.
Не больше милосердия он встречал и от детдомовской братии. Это нынче Нектарий знает, что красть грешно, но невинному ребенку было не понять, отчего нельзя взять у другого то, чего у тебя самого нет. У одного тиснул крышечки от пивных банок, у второго — коллекцию вкладышей от жвачки, у третьего — образок в золотом окладе, который от покойной матери тому достался в наследство. Ясно, что это мелкое воровство только поводом было, а истязали Лешу они из мести за собственные сиротство с обездоленностью. Выбрали, как водится, самого малого и беззащитного. Уже тогда он был меньше всех среди однокашников, и с каждым годом еще отставал в росте.
Особенно он боялся «темных». Первым воспоминанием в жизни будущего инока Нектария была душная и кислая от запаха постельного белья темнота, которая как будто положила начало его существованию. Было тогда ему годов пять или шесть, а когда исполнилось десять, то он на уроке рисования заточил красный цветной карандаш из набора «Десна», дождался ночи и воткнул его в глаз спящему Димке Морозову, который среди его обидчиков был за главного. В детдом приезжали мусора. На Лешу все дети пальцами показывали, но никто не видел, чтоб он вставал после отбоя или, тем паче, к ложу товарища подходил. Кончилось тем, что в другой отряд перевели окривевшего Димку — подай ему, Боже, долгоденственное и благоденственное житие, — а Лешу с той ночи никто не трогал. Но дружбы с мальчишками всё равно не сложилось.
Приятели у него появились только в старших классах: одного звали Бахыч, а другого — Саня Талый. Оба были многократные второгодники и стояли на учете в детской комнате милиции. К Леше они подошли в столовой после ужина и предложили выбраться в город на дело.
С его росточком не то, что в форточку, а в игольное ушко войти можно, да и ловкостью Господь не обделил. Пока Бахыч с Талым на стреме стояли, Леша в хату лез и открывал изнутри дверь. Вещи они выносили вместе и делили добро на троих.
На нижних этажах люди редко окна да форточки открытыми оставляют, а, кто на верхних, те воров не боятся. Но так же и Леша с младенчества не боялся высоты. Чем выше, тем к ангелам и к Отцу Небесному ближе. Будущий инок еще не понимал этого, но любил то, как сладко на карнизе захватывало дух.
Юноши после детдома прямиком отправлялись в армию, но Лешу не взяли по росту. Хотя учителя не хвалили его, в дневнике у Леши ниже четверки оценок не бывало. Смекалистым он с детства был, но дальше учиться не захотел и после детского дома продолжал жить тем же ремеслом. Как сироте, ему выделили комнату в общаге с вонью в подъездах, где в бытность, если не лгала воспитательница, обитала его матушка вместе с шальным дедом.
Саня Талый отслужил год срочной службы, подписал контракт и погиб в Чечне, а его место в шайке занял другой Саня по фамилии Боровой и по кличке Боров. Однажды за ночь они три хаты сделали: одна, на восьмом этаже, загодя была насмотрена, а другие две, этажом ниже, скачком взяли. Великий фарт троице светил, пока раз на выходе из подъезда их мусора не встретили. В первый раз по 158-й за кражу с проникновением Леха Палец отсидел в Крюках, и во второй — тоже, а в третий, и в последний, уже не в Крюки, а в Серёдку на строгач его Господь привел, и по другой статье.
Наводчиком у шайки был местный бич. До тех пор не подводил, но тут ошибся. Внутрь Леха забрался через форточку в спальне и на кровати увидел спящих супругов. Дело было в июле. Она от жары сбросила с себя одеяло до пояса и лежала на спине с голой грудью. Мужик рядом с ней зарылся лицом в подушку.
Как влез, так и стоял Леха Палец в половине шаге от окна. То ли обратно лезть, то ли… Не успел додумать он, как мужик во сне услышал его дыхание, а может быть, взгляд почувствовал. Распахнул глаза, сел на постели. В руке у Лехи Пальца был нож, которым он только что срезал москитную сетку. Раз он вонзил острую сталь между ребер, и уже не смог остановиться. Когда встрепенулась женщина, он перепрыгнул на нее, оседлал, проткнул белое горло и для надежности повернул в ране лезвие.