Он достал яйцо, застрявшее в серебряном бокале, края которого оплетал орнамент в форме плюща. Разбил яйцо, после чего отделил желток от белка, а этот последний вылил на чистую глубокую тарелку.
Аккуратно закатал ее платье. Он открыл икры в гольфах и бедра в толстых телесных чулках. Позволил себе легкие судороги волнения. Он мог в любое время остановить их. Управлял безраздельно своими реакциями.
Окунул правую руку в скользкий, студенистый белок яйца. Круговыми движениями распределял его по телу девочки, скользил пальцами по ее животу и бедрам, пока не добрался до центра — до реактор тепла, до очага силы. И пробудил в нем мощь.
Он встал и нежно поцеловал ее. Это было прелюдией, завтра наступит концерт.
Пискнула тихо. Ей было блаженно. Уснула.
4
Понедельники вызывали у персонала кондитерской Францишка Иванейко на Килинского смешанные чувства. С одной стороны официантки радовались относительному спокойствию, который приятно контрастировал с шумом и суматохой, царящими здесь по воскресеньям, с другой, однако, — понедельничные клиенты казались какими-то угрюмыми, невыспавшимися, обидчивыми, а прежде всего, чрезвычайно экономными в чаевых.
Этой последней особенности ни одна из работающих здесь официанток не могла бы, однако, приписать лысому пану средних лет, сидящему под окном в сопровождении красивой барышни. Этот хорошо сложенный, элегантный мужчина в темных очках на сломанном носу щедр и добр был всегда. Часто тоже бывал обольстительным, но его авансы были культурными, шуточными, необязывающими. Сочетание всех этих качеств вызывало то, что он был здесь любимым клиентом. Официантки знали его хороший вкус в выборе гардероба, аромат изысканного одеколона и аромат папирос в синей полосатой папиросной бумаге. Знали также его капризную дочь Риту, ту красивую барышню, которую — о чем хорошо знали — растил вместе со своей кузиной. Он был особенно хорошо известен львовянам и возбуждал у них противоречивые чувства. Ханжи показывали на его пальцами, шепча, что этот вдовец живет в грехе с собственной кузиной, пансионерки хихикали нервно, рассказывая дикие истории о его пьянстве и блудные выходки, бандиты и воры его проклинали, а куртизанки, швейные мастера и владельцы магазинов мужской галантереи — прямо обожали. Он был героем сплетен и сенсационных сообщений в прессе, а его портрет не раз и не два появлялся в бульварной прессе. Его лысая голова и темные очки были предметом насмешек и батярских шуток, и даже темой городской баллады. Его нынешний статус и положение были загадкой для многих, но не для официанток маэстро Иванейки. Они прекрасно знали, что комиссар Эдвард Попельский, называемый Лыссым, бывший полицейский, громкий герой недавнего процесса по делу ужасных убийств женщин, а ныне частный детектив, ждущий повторного приема на работу в полиции. Знали также, что их клиент страдает от какой-то болезни, требующей ношения днем защитных темных очков, и что больше всего любит яблоки в сливках, обильно посыпанные корицей, а женщин, которых чрезвычайно любит, стройных, темноволосых и еврейского типа красоты.
Официантки были проницательными наблюдателями, потому что Попельский — хотя смущался присутствием дочери и только ей пытался интересоваться — теперь не мог скрыть жадных взглядов, бросаемых на их новую коллегу, молодую еврейку, работавшую здесь с недавнего времени.
Через некоторое время он перестал ее заниматься и все его внимание привлек полный господин с усиками, оглядывающийся вокруг. Рассыльный получил от него котелок и тросточку и указал ему столик Попельского. Пан громко рассмеялся, подошел в указанное место, встал и раскрыл объятия. Попельский вскочил с кресла, обнял его сердечно и расцеловал.
— Вилек, ты красавец, — воскликнул он. — Наконец-то дома!
В объятия прибывшего пропала Рита.
— Как ты выросла за эти два месяца! — крикнул гость. — И как похорошела! Нет, невозможно, как актриса! Уже не Ширли Темпл, а почти как Мэри Астор! А у меня кое-что есть для барышни! — Полез в карман и достал из него небольшую куклу. — Вот подарок от дяди Вильгельма! Сюзя в варшавском костюме… Куплена на Старовце (Старом городе) нашей столицы!
Сели на гнутых стульях, которые опасно затрещали под их тяжестью. Рита, оробевшая немного, рассматривала игрушку. Через некоторое время отложила ее и скучая дула через соломинку, пока лимонад бурлил в стакане.
— Хорошо выглядишь, Вилек. — Попельский пошел по стопам дочери и съел кусок штруделя. — Ты похудел, брат, похорошел… Есть тебе не давали в этой Варшаве, что ли? Но говори о курсе! С каким результатом его закончил?
— С хорошим. — Аспирант Вильгельм Заремба сделал заказ жестами: он показал официантке штрудель и кофе приятеля, а потом коснулся пальцем своей груди. — Стрельба пошла лучше всего, хуже спортивные занятия… Но послушай, Эдзю, о курсе-то мы еще поговорим когда-нибудь водочкой… А сейчас у меня к тебе важное дело… Поэтому так звонил… Что уже сегодня… Что на изнасилование…
— Папочка, могу ли я еще что-нибудь съесть? Может андруты с нугой…
Попельский вынул носовой платок с монограммой, вышитой Леокадией, и вытер рот девочке. Он посмотрел в ее большие зеленые глаза, которые она унаследовала от своей покойной матери, и поцеловал ее в щеку. Этой нежностью хотел быстро скрыть радость — ба, даже слезы! — которые подступали ему к глазам, всякий раз когда долго смотрел на Риту. Совсем недавно понял, почему его охватило это резкое волнение, и нашел наконец определение того глубокого чувства. Это было сожаление и угрызения совести из-за неприязни, которую он питал к ребенку сразу после рождения, когда обвинял ее в смерти своей жены при родах. Теперь, однако, он отверг это объяснение. Причин для волнения он искал в отцовской любви и не подвергал этого чувства более глубокому анализу.
— Конечно, милая. — Попельский поднял руку, оглядываясь за официанткой. — Уже заказываем андруты и лимонад…
— Дело очень важное и страшное, — сказал Заремба на ломаном школьном немецком. — Я думал, что ты придешь один… Но для Риты это лучше сказать по-немецки… Но я говорю так, как нас за тридцать лет учил старый Марыновский, не так, как ты после Венского университета… Но с трудом, это для Риты…
— «Из-за Риты», это, наверное, хотели сказать, не так ли? — спросил его Попельский искусным академическим немецким.
— Наверное, так… Вот именно…
— Прости, брат, что тебя поправляю, это такая привычка учителя, бывшего воспитателя… Пожалуйста, андруты с нугой для моей дочери. — Он посмотрел на хорошенькую официантку, смешался и повторил просьбу по-русски.
— Сегодня иду на работу в первый раз за два месяца, после варшавских курсов, здороваюсь с коллегами, сижу за столом, думаю я себе «спокойно, вежливо начну день после двух месяцев отсутствия, этого проклятого курса; какая-нибудь чай, какой-нибудь завтрак у мамы Теличковой, кусок ветчины с свеклой, может, немного пивка», а тут такой завал работы, что… — Заремба проводил взглядом стройную официантку и снова перешел на ломаный немецкий. — В два пополудни звонит телефон. Знаешь имя Зигмунт Ханас?
— Нет.
— Это бывший контрабандист, богач. Живет год во Львове на Погулянке…
— Этот Ханас звонил?
— Нет, его слуга, мой шпик, впрочем. В полдень было собрание в доме Ханаса… Были Моше Кичалес и Виктор Желязный… Его дочь… Его дочь…
— Чья? Желязного?
— Нет! Ханаса! Ну знаешь, она… С ней что-то плохое…
— Что? Убита? Изнасилована?
— Нет! Мне не хватает слов, — небрежно бросил Заремба по-польски.
— Папочка, — Рита потянула отца за рукав пиджака, — а может, я бы так налистник с кремом и шоколадом съела, не андрут? Только пусть папа ничего не говорит тете Лёдзе! Она всегда злится, когда мы едим налистники, потому что дорого!
— Хорошо, милая. — Попельский заложил девочке прядь волос за ухо. — Иди к этой милой пани, — указал головой молодую официантку, — и измени заказ! Вместо андрутов налистники с кремом и шоколадом. Ну, не стесняйся! Ты уже большая барышня!
Рита неуверенно посмотрела то на отца, то на «дядю Вильгельма», после чего встала и подошла к даме, у которой официантка забирала пирожные, заказанные двумя элегантными студентами, сидящими рядом.
— Похищена, — Заремба говорил быстро по-польски, желая использовать отсутствие Риты. — Четырнадцатилетняя Елизавета Ханасувна была похищена вчера утром на Восточной ярмарке. Она почти слепая и повреждена умом. Не говорит. Сегодня состоялось собрание в доме Ханаса. Желязный и Кичалес обещали найти девочку и поймать похитителя. Не передадут его полиции. Наказать его должен сам Ханас.
Рита подошла к столу и села без слов.
— Ну и что? — обратился к ней отец. — У тебя будут налистники?
Девочка кивнула головой. Она была слегка надута — как всегда, когда папа уделял ей слишком мало внимания.
— А теперь уже только по-польски, — ахнул Заремба. — Ханас хочет нанять тебя для поисков, потому что у тебя есть связи в полиции и можешь их использовать, например разыскивая в архиве. Ты для него бесценный. Частный детектив и эксполицейский одновременно. Предложит тебе наверняка очень высокий гонорар. Он сходит с ума по поводу своей дочери. Только это я хотел тебе сказать…
— Наверняка, Вилюсь? Есть, наверное, еще кое-что, чего ты не говорил, но что я отчетливо слышу между слов. Это звучит для меня примерно так: «Я предупреждаю тебя, старик, не берись за это дело! Не вмешивайся в компетенцию полиции, если хочешь в нее обратно вернуться». Я хорошо понимаю это твое тайное послание?
— Хорошо, Эдзю. — Заремба сделал паузу, ожидая, пока официантка уберет со стола пустые тарелки и заставит его полными. — Правда, ни один закон не запрещает гражданину искать своих пропавших близких самостоятельно или с помощью частного детектива без информирования об этом полиции, но…
— Но ни один частный детектив не нарушает закона… — Попельский вставил ему слово, — если…
— Папочка, — ахнула Рита. — Пани мне, однако, дала андруты, а я хотела налистник…