— Пусть мне красивая барышня скажет, — Попельский отбросил плащ на плечо, расстегнул пиджак и выпятил мускулистую грудь, — кто-нибудь еще заказывал у вас этот цветок? Это очень важно для некоторого сложного уголовного дела, которое я расследую.
Девушка снова вспыхнула и опустила глаза, после чего проверяла книгу еще внимательней. Эти поиски ничего уже, однако, не дали. Ксения сделала печальную мину, которая почти растрогала Попельского.
— К сожалению, нет, — прошептала испуганная. — Уже никто другой не заказывал…
— А откуда этот цветок привозится? Из какой страны? И трудно ли его достать?
— Трудно, — засыпанная шквалом вопросов, Ксения ответила только на последний вопрос. — Очень трудно, потому что он очень нежный и требует много света. Производители из Турции и греческие посредники просят за него предоплату и наш поставщик, пан Шнайдерман…
— Не нужно посвящать этого пана в секреты фирмы! — Пани Боднарова вошла между вазонов и подперлась под бока. — Это не относится к его делам…
— О, отлично, что вы уже не заняты. — Он улыбнулся ей своей самой широкой улыбкой. — Как приятно видеть вас снова в хорошем настроении… Ваша улыбка как солнце над грозовой тучей…
— Это трудный для содержания цветок. — Тень изумления пробежала через маленький ротик пани Боднаровой. — И очень нежный. Как вы видите, наше заведение между домами и не весь день солнышко сюда заглядывает… Когда-то у меня один жасмин засох в течение двух мрачных, дождливых дней…
— И что? — заинтересовался Попельский. — Потеря для фирмы? Нужно заранее заплатить производителю, а тут цветок вянет… И снова личико уважаемой пани будет грустным…
— Иногда что-то можно исправить, — шепнула тихо Боднарова.
— А как?
— Это немного неэлегантно, — смутилась цветочница. — Но в трудные времена… Кризис у нас…
Попельский теперь понял, что самая важная информация лежат, как правило, в каком-то сером пространстве, в какой-то светотени, в каких-то мелких нелегальных комбинациях.
Он подошел близко к Боднаровой и приложил руку к уху. Он знал, что донесется до нее горький и насыщенный запах духов Аткинсона, купленных ему недавно Леокадией в элегантном магазине Андре.
— Это великая тайна? Может, вы мне ее скажете на ушко… Я умею быть осторожным…
— О, как же он раскололся. — Хозяйка заведения рассмеялась. — А в таком был плохом настроении!
— Ну так как? Выдадите мне этот секрет?
— Да, скажу из-за нашего давнего знакомства. — Пани Боднарова посерьезнела. — У нас есть очень похожий цветок, тоже красивый и очень интенсивно пахнет и, кстати, почти в той же цене…
Она посмотрела боязливо на Попельского, но тот кивал спокойно головой, показывая великую снисходительность. В душе он был уверен, что слово «почти» свидетельствует о значительной ценовой разнице.
— Этот цветок — это стефанотис, — ответила она тихо. — Когда-то у меня долго не забирали этот Jasminum, он, к сожалению, завял, ну и мы отправили им взамен стефанотис, который значительно лучше переносит отсутствие сильного света…
— Кому «им»?
— Где-то там на Замарстынове. Ксения, — сказала она мягко, — проверь нет, дорогое дитя, в книге. Это должно было быть как-то летом… Ищи стефанотис!
Ксения нашла этот адрес так же быстро, как и предыдущий.
— Пани начальница, мы отправили на Бальоновую, 12. В июне, точнее 9 июня.
Попельский почувствовал мурашки на шее. Пан Леон Ставский может ожидать очередного его визита.
— Нет ничего лучше умной зрелой женщины. — Он нежно поцеловал в ладонь пани Хелену Боднарову. — И кроме того, какой прелестной!
20
Прежде чем Попельский десяток лет назад поселился во Львове, его жизнь проходила в других городах. Его гимназические годы прошли на окраине Австрийской империи в утопающем в зелени Станиславове, студенческие — среди многоэтажных домов имперской Вены, а военные — в грязных, затараканенных землянках центральной России. Только как зрелый мужчина поселился во Львове и влюбился в него — так же, как в свою жену Стефанию, на которой именно тут женился — чувством быстрым и сумасшедшим. Оно стало, однако, уже в самом начале его пребывания замерзшим и претерпела диаметральную трансформацию — в сильную и неослабевающую ненависть. Ибо, когда Стефания умерла в возрасте лет двадцати пяти, произведя на свет их единственную дочь Риту, он смотрел на город уже другими глазами. Из Аркадии он превратился в Геенну — в место его отчаяния и ежедневных мучений. Здесь эпилептические приступы стали настолько сильными и необычными, что не срабатывало ни одно средство, здесь появилась отрава бессонницы, которая смущала ему разум. Он почувствовал себя слабым и поверженным этой болезнью. Лишенный рассудка во Львове увидел их источник и решил вернуться в свой родной Станиславов. Неожиданно воспротивились этому Леокадия. Эта преданная читательница Декарта, которому посвятила свои студенческие годы под светлым присмотром профессора Эдварда Поребовича, была заядлым врагом иррационализма, косности мышления и сомнительных захолустных сред — их психику приравнивала ревностно к неподвижной вони клоаки. Леокадия спокойным тоном объяснила Эдварду пользу, вытекающую из остаться во Львове. Среди многочисленных аргументов один ворвался штурмом в его притупленные отчаянием мысли.
— Дорогой Эдвард, — напоминал он себе сейчас, в дороге на улицу Гербуртов, слова своей кузины. — Львов — это европейская метрополия, в то же время домашняя и уютная. Это город, полный жизни и в то же время склонный к рефлексии и к размышлению. А знаешь, почему? Ну это потому, мой дорогой, что здесь, несмотря на город, расстояния между важными точками настолько невелики, что везде можно передвигаться пешком! А что может, чтобы не заскучать во время городских прогулок, делать такой рефлексивный человек, как ты? Культивировать именно рефлексы! Мыслить, мыслить, постоянно думать над важными и интригующими вопросами! Решать проблемы во время прогулок! В маленьком Станиславове не успеешь хорошо развить свои мысли, а уже будешь у цели похода. А Львов имеет такие расстояния, как следует. Достаточно длинные, чтобы не прерывать хода мысли, достаточно короткие, чтобы не утомить. Это город рациональный, просто идеальный для тебя!
Леокадия была права, — думал Эдвард, когда входил в боковой озелененный переулок Гербуртов. Из комендатуры было тут недалеко, но в самый раз столько, чтобы оправдать себе самому удивительное решение, которое он принял. Так вот он решил допросить графа Незавитовского в тот момент, когда все следы толкали его в сторону борделе на Бальоновой!
Он решил инстинктивно и оставил на мгновение полученный в цветочном магазине очевидный след. Под влиянием импульса он хотел сначала заняться известным львовским филантропом и меценатом артистов Фердинандом графом Незавитовским. Он поручил Зарембе собрать о Ставском любую информацию, начиная от весьма правдоподобной смены фамилии, а сам вышел из комендатуры и направился в гору в сторону трамвайного депо. Там хаос мыслей растворился в его голове, а около казармы телеграфического батальона и дома Пилсудского исчез полностью. Он понял там собственное инстинктивное решение. Так вот допрос графа до ареста главного подозреваемого, Ставского, это очищение подступов. Я иду к графу, думал он, нажимая звонок у номера 5, прикрепленного к забору, окружающему шикарную современную виллу, чтобы его удалить из круга подозреваемых, чтобы получить какое-то его алиби, чтобы знать, что никто другой — кроме Ставского — мне не остается. Потом-то я управляющего борделя съем на десерт, разберусь в его спутанных показаниях и выбью у него из горла информацию о извращенцах, губящих детей! Да, Лёдзя была права, этот город является разумным, а расстояния все в нем соответствуют логическим цепочкам мысли. Неудивительно, что оно является математической столицей Европы!
С виллы торжественным шагом выступил дворецкий и взял у Попельского визитку. Присмотревшись критически и к картонке, и к ее владельцу, положил визитку на серебряный поднос и впустил Попельского в холл. Комиссар, ожидая графа, рассматривал мебель в стиле art déco, которая была последним криком моды. Удалось рассмотреть, однако, только огромное овальное зеркало, встроенное в окружающий, массивный и блестящий от лака комод, когда на лестнице он увидел высокую фигуру графа, знакомого ему до сих пор только с фотографий в газетах, которые неизменно расхваливали его щедрость по отношению к приютам и детским домам.
Фердинанд граф Незавитовский был одет в зеленую стеганую куртку с серым шелковым воротом и серые шерстяные брюки. Из выреза в куртке выглядывал искусно повязанный серый галстук, из рукавов — ухоженные руки без следов фамильных украшений, из штанин брюк — ноги в элегантных домашних туфлях и в белых носках. Через толстые стекла золотых очков смотрели уменьшенные глаза близорукого.
— Как это приятно познакомиться с нашим львовским Шерлоком Холмсом! — воскликнул граф решительно. — Прошу, прошу наверх, в мой кабинет!
Он повернулся на лестнице и зашагал обратно, а его начищенные туфли отражали блики с гигантской люстры, висящей над холлом. Немного язвительное определение Попельского вибрировало под высоким потолком.
Львовский Шерлок Холмс пошел за графом, и через некоторое время уже сидел в большом удобном кресле с боковыми стенками в форме колес из массивного дерева.
Устройство кабинета было в таком же стиле, как и декор холла. Огромная библиотека, закругленная по своим краям, стояла на выступающих прямоугольных основаниях. Бюро и журнальный столик имели похожие овалы, похожие основания и одинаковые лакированные и затененные поверхности, через которые проходили темные полосы в регулярных интервалах. Когда уже насмотрелся на корешки многоязычных энциклопедий и на современные картины, полные цветовых пятен и геометрических фигур, посмотрел на Незавитовского, который — не обращая внимания на прибывшего — закончил писать письмо. Обмакнув перо в чернильницу, размашисто подписался, потом сложил письмо вчетверо, из флакончика стряхнул на него несколько капель духов, вложил в конверт и запечатал.