— У меня нет слишком много времени для вас, комиссар, — сказал он, оттискивая на сургуче гербовую печать. — А мы уже потеряли минуту, во время которой вы своим острым взглядом искали что-то, что может свидетельствовать в мою пользу или не пользу… Но вот пользу или пользу? Я жду, жду, а часы тикают…
— Во время прошлой Восточной ярмарки вы были во Львове? — начал Попельский.
— Ах, вы сразу спрашиваете об алиби? — Незавитовский улыбнулся. — А что, я подозреваемый?
Поведение графа: сначала отсутствие интереса, а потом неожиданное нападение в обороне — и все это украшенное злобным оскалом — Попельский принял как фальшивое искусственное и театральное. Его собеседник производил впечатление, как бы изображал вид, что притворяется, черпая из этого неплохое развлечение.
— Недавно мы схватили опасного радикала из Коммунистической Партии Западной Украины, — комиссар озвучивал заранее придуманное объяснение. — Этот человек признался, что во время прошлой Восточной ярмарки пытался совершить покушение на некоего аристократа. Это намерение мы пресекли, а сведения о нем утаили. При потенциальном подрывнике найдена записная книжка с несколькими фамилиями. Среди них была ваша. Мы должны знать, что тогда он не планировал покушения на вашу жизнь. Поэтому мой вопрос должен звучать так: вы видели, граф, или ваши слуга, что-то подозрительное в окрестностях вашей виллы во время прошлой Восточной ярмарки?
— О это, это, это! Это как раз хорошо поставленный и точный вопрос. — Граф большими пальцами обеих рук заложил за уши свои непослушные длинные волосы. — Я отвечу поэтому: ничего подозрительного не видел. А слуги тогда не было. Всегда во время ярмарки у него выходной. Хотите знать почему?
— Я не хочу знать, — соврал Попельский. — Мне просто… Ничего вы не видели… — Он записал это в записную книжку, встал, кивнул головой графу и направился к дверям. Вдруг он круто повернулся на пятке и применил метод, о котором узнал на полицейских курсах: удивить допрашиваемого, когда тот выдыхает с облегчением в конце допроса. — Ах, еще одно, — добавил он. — Я хотел бы вас спросить про цветы…
Он внимательно смотрел на своего собеседника, на лице которого появилось театральное удивление. Было что-то гротескное в его открытом рте и в высоко поднятых бровях.
— Вы говорите о цветах для дома или на кладбище?
А вы, граф Незавитовский, трудный собеседник, — мысленно спросил Попельский, — проницательный психолог или плохой актер? Притворяетесь или удивительно отражаете коварные удары? Он ответил почти без колебаний. Либо был к этому вопросу готов, либо гений.
— Для дома. На кладбище никто не покупает одуряюще пахнущих цветов… Таких, как жасмин многоцветковый…
— И тут пан комиссар ошибается. — Граф пригладил волны волос. — Так вот я покупаю их на кладбище… А почему вы как раз спрашиваете про цветы?
— Этот радикал, подозреваемый в замысле покушения на господина графа, — Попельский свободно выплевывал очередную ложь, — следил за вами… Так он твердит… Он говорит именно, что он проследил вас от цветочницы Боднаровой на Сапеги, где вы покупали цветы. Таким образом он получил ваш адрес… Думаю, что он врет… Я не думаю, чтобы пан граф сам покупал цветы… Это, конечно, задача слуги… Кроме того, в цветочном магазине утверждают, что их господину графу отвезли…
— Да, — прошептал граф. — Они сами мне доставили любимые цветы для Лауры…
— Простите, для кого? — Попельский боялся, что сейчас услышит вопрос: «Это простое любопытство, или это необходимо для следствия?»
— Для моей покойной жены Лауры. — Незавитовский удивил на этот раз комиссара.
— Мне очень жаль! — сказал серьезно Попельский. — Это ужасно, как умирает молодая особа…
— Вы что-нибудь знаете об этом, комиссар. — Слезы стояли в глазах графа. — Моей жене не было тридцати лет, так как вашей… Прошу не удивляться, каждый во Львове знает трагическую историю вашей жизни… Страшный конец этой выдающейся артистки венской и львовской сцены…
— Ваша супруга умерла при родах? — Попельский почувствовал тошноту при мысли, что во время допроса пользуется собственной трагедией.
— Нет, она умерла от испанки, которая в нашем городе собирала, как и везде, всю кровавую жатву… Я надеюсь, что эта страшная эпидемия пощадила ваших близких, комиссар…
— Да, пощадила… А возвращаясь к цветам… Ваша жена любила интенсивно пахнущие цветы?
— Да, прошу вас. — Граф встал из-за стола и уставился в окно. — Я сыпал эти цветы на ее обнаженное тело, расставлял горшки вокруг нашего ложа в алькове. Запах любимого женой Jasminum polyanthum нас опьянял, а вино ударяло нам в головы. Я чувствовал себя как на вакханалиях… А теперь я ставлю эти цветы вместо траурных кипарисов вокруг ее могилы…
Попельский анализировал некоторое время информацию, которая на его внезапно свалилась. Вот он имел перед собой человека, который во время телесного общения опьянялся ароматом цветка — да, того самого, что был на теле изнасилованной девочки. Что он еще делал во время этих парных вакхических ночей? Брызгал мочой на груди своей жены? Обжигал крапивой ее гладкие бедра и ягодицы?
— Почему вы так внезапно умолкли, комиссар? — Незавитовский все еще улыбался своим воспоминаниям.
— Да пан граф открыто и без стеснения говорит об этом… — выдавил из себя Попельский.
— Вы девственник или дуэнья? С вами наверняка мог, дорогой пан… Вы не знаете, что мы принадлежим к одному клубу?
— Какому клубу? — На этот раз Попельский не смог справиться с глубоким удивлением.
— К клубу любителей прелестей пани редактора Казимиры Пеховской из «Нового века». — Граф подошел к полицейскому так близко, что тот почувствовал его дыхание нежным анисом зубного порошка. — Когда-то таких, как мы, называли «пришитыми шуринами», знаете? — Попельский, глядя на своего «шурина», любителя необычных развлечений, почувствовал внезапное желание пойти к врачу постыдных болезней. — Я люблю ее волосы, как из «Исступлений восторга», ее большие, белые, налитые сиськи, ее веснушчатую задницу, а вы? Что вы у нее больше всего любите? Она сказала мне, что оседлали ее вы άla vache… — Незавитовский щелкнул языком. — Дорогой шурин, во время прошлой Восточной ярмарки, когда ее муж сколачивал там хороший бизнес, я всколачивал на ней пену. — Он протянул руку Попельскому. — Прощайте, комиссар! Я тороплюсь в клуб бриджа, а вы подумайте об моем алиби!
Попельский протянул ему руку. С равным удовольствием мог бы коснуться чешуи ящерицы.
Сегодня аргумент Леокадии о логичной топографии Львова, о эвристических достоинствах городских расстояний, не убедил бы его. Придется наверняка троекратно преодолеть маршрут с улицы Гербуртов на Крашевского, чтобы упорядочить хаос в своей голове, который там появился после визита к графу.
21
Попельский шел вдоль большого здания Главной Почты. Не спешил он вовсе. Задерживал сознательно возврат в пустую квартиру. Он знал, что его там ждет — тишина, холод и покаянный взгляд Ганны. Он также знал, как бесплодны будут его размышления, когда проглотив с трудом обед, сядет в своем кабинете и положит тяжелую голову на твердое сукно стола. Он был уверен, что ничего тогда не поможет его рассудку — ни кофе, ни никотин, который в избытке будет его потом жестоко драть в горле. Ни один надрез не пересечет гордиева узла слепой интуиции, ни одна надежда не прогонит страха о Леокадии и Рите, ни одна зацепка не дойдет до его ноздрей.
Пессимизм этих прогнозов не только оказался правильным, но еще углубился, когда Ганна вместе с разогретым обедом подала ему конверт, который незадолго до его возвращением доставил в квартиру, полицейский гонец. Письмо написано было каллиграфическим почерком, в котором не было никаких закруглений на «b» или «a», никаких пологих возвышенностей на «s» или «c» — зато сами острые засечки, как запись электрокардиографии. Именно такой каллиграфии учили в конце прошлого века в императорско-королевской гимназии в Станиславове.
«Никаких насильников детей в досье, — писал Заремба. — Настоящее имя Леона Ставского — это Мордко Тугендхафт, вероисповедания моисеева, род. 1881 в Тернополе, сын портного. Не значится в наших досье, никаких хороших новостей, эгей!»
Латинское междометие «увы!» хорошо передавало состояние духа Попельского, когда — отбросив нервно письмо на конец стола, — он добрался до телячьего шницель, сбрызнутого слегка лимоном. Мясо в хрустящей панировке было превосходное и сочное, но он почти не чувствовал его превосходного вкуса. Очередной план действия сгорел на пустом месте — отсутствие какой-либо информации о Ставском — это одновременно отсутствие аргументов, которые бы побудили управляющего борделем на Бальоновой к сотрудничеству и к свидетельству об извращенных посетителях. Нечем припугнуть этого жида, невозможно его шантажировать, остается один-единственный метод: жестоко с ним обойтись, силой заставить его говорить! Было это, однако, очень рискованно: одна вероятная жалоба Ставского на насилие полиции не была бы нужна, особенно сейчас, когда пристальный и недоверчивый взгляд начальников покоился на Попельском — недавно восстановленном на службе после многих перипетий, несубординаций и злоупотреблений властью.
Он налил себе водки из маленького, стограммового графинчика, одним глотком выпил и закусил шницелем. Алкоголь и вкусная еда пробудили в нем энергию.
Сначала поискать что-то на Ставского… Да, так и надо… Я буду следить за ним день и ночь! — говорил он мысленно сам себе. — Начну сегодня же!
Он выпил еще один бокал и посмотрел на большие часы, которые только что пробили четыре часа дня.
— Но сначала простой и менее трудоемкий проект, — сказал задумчиво Ганне, которая собирала со стола пустые тарелки. — Я должен сейчас позвонить профессору Кульчинскому!
— А зачем? — машинально переспросила служанка, которой уже досаждало молчание ее пана.
— Профессор Кульчинский опознал цветок, — ответил он ей невольно. — И заявил, что он не вызывает аллергии и не обжигает. Но, может, ошибся и найденные у Ханасувны лепестки не жасминовые? Может, это совсем другой цветок, которым хитрые продавцы подменяют трудный для содержания