Jasminum? А может, именно тот другой цветок вызывает аллергии и обжигает? Как он называется? Ну как? Я забыл… — Ганна взмахнула рукой и пошла с подносом на кухню. Попельский вовсе даже этого не заметил. Он вытер рот салфеткой, закурил папиросу, сел в кресло под часами и начал громко говорить сам с собой. — Конечно! — Шлепнул ладонью по лысины. — Он называется стефанотис! А поэтому, primo, нужно узнать от профессора, стефанотис обжигает ли и вызывает зуд! Флористка призналась, что цветы очень похожи, почти неразличимы… Вопрос о стефанотисе предполагает, что ученый ошибся… Но может ли ошибаться такой ботаническая слава, как Кульчинский? А может, именно так и было и хорошо не распознал старые и высохшие лепестки! Он сам, впрочем, подчеркнул в разговоре с Виликом, что не имеет стопроцентной уверенности. Это все нужно узнать, потому что, быть может, ждет меня снова рейд по цветочным магазинам, где на этот раз я буду спрашивать о стефанотисе! И хорошо! И буду спрашивать до конца! А потом я найду этого ублюдка, который покупал стефанотис на отвратительное свидание с Элзунией!
Он встал, побежал в прихожую и сел за маленький столик, на котором стоял современный бакелитовый аппарат. В телефонной книге он нашел адрес и номер телефона ботаника. Он набрал пять цифр — 289-29 — и слушал медленный сигнал.
— Квартира профессорства Кульчинских, — услышал он через некоторое время тихий женский голос. — Я слушаю.
— Добрый день. Говорит комиссар Эдвард Попельский из криминальной полиции. Могу ли я просить к аппарату панна профессора?
— Пан профессор уехал вчера в Варшаву и вернется завтра. — Женский голос был еще тише, как будто собеседница Попельского раскрывала великую тайну. Затем он услышал шепот, а потом другой женский голос, властный и решительный:
— Алло, говорит жена профессора. По какому делу вы звоните, комиссар? Что случилось?
— Ничего не случилось, уважаемая пани профессорша. Ваш супруг помогал нам в качестве эксперта… — Попельский не мог подавить вздоха профессии. — И снова я хотел его кое о чем спросить… Ну что ж, нет так нет… До свидания, уважаемая пани!
Он вернулся в гостиную, открыл окно, втянул в легкие влажный воздух и уставился на Иезуитский сад. Голые деревья мужественно сопротивлялись порывам ветра. Он решил не сдаваться — так же, как они.
Перекуй в свою пользу эту временную неудачу, — думал он. — Отсутствие профессора — это выгода. Если ученый ошибся и определяет этот цветок как стефанотис, то тебя ждет трудоемкий труд нового хождения после цветочным магазинам и выспрашивания. Этот труд поэтому будет поистине безнадежен, потому что стефанотис является распространенным цветком и в цветочных магазинах никто, наверное, не запоминал клиентов, которые его покупали. А значит, это, в общем, хорошо, что профессора нет! Ты сэкономишь немного времени! Ну, за работу! Время подвести итоги!
— Несчастная девочка, — сказал он сам себе, — обожжена, может быть, какими-то цветами. Их идентификация важна настолько, что мы должны знать, о чем спрашивать в цветочных магазинах. Но это весь вопрос, как мы заметили, сизифов труд, также и потому, что ничего нам не скажет о насильнике. А поэтому, черт возьми, сосредоточимся на нем, а не на цветах! Что мы о нем знаем? Все, что мы знаем, есть в рапорте Пидгирного! — Он сел тяжело под часами и прочитал еще раз тайный рапорт медика, составленный сразу после оставления девочки насильником в пустой мастерской на Кохановского. — После преступника остались яйцо и моча, — констатировал он тихо и начал лихорадочно писать на пачке листов, чтобы придать своим мыслям организованную форму. Он знал, что продлится это долго, но ни разу не пожалел этого труда.
«Яйцо, символ невинности по Пидгирному, — писал он. — Моча на ребенке — доказательство дополнительного унижения преступником. Это извращенец. Где можно напасть на след извращенца? Primo, в полицейских досье, secundo — у психиатра».
Перечеркнул, замахнувшись, primo из-за отсутствия результатов поисков, проводимых в архиве Зарембой.
«Левицкий, — писал он далее. — Известный психиатр. Он может знать и он мне скажет про извращенцев. Сопротивление? Врачебная тайна? Не беспокойся, отбросит сомнения в том, изнасилован ребенок, которого он опекал».
«Попельский, старый дурень, — написал он со страстью. — Почему его об этом не спросил при утреннем разговоре? Потому что я его подозревал, идиот! Пустая трата времени!!!»
Закрутил с яростью кончик вечного «уотермана», снова побежал к телефону, в телефонной книге нашел адрес доктора Левицкого и номер. Накрутил его и снова пережил очередное уже сегодня разочарование. Молодой голос сообщил ему довольно сухо, что «брат отправился в театр и вернется, скорее всего, поздно ночью».
Попельский сидел некоторое время неподвижно, а потом набрал еще один номер. Звонил человеку, который интересовался психологией преступления, единственному, может быть, в Польше, а наверняка во Львове, знатоку душ убийц.
Доктор Пидгирный, как и все люди, которым сегодня звонил Попельский, дома отсутствовал, но, к счастью, только временно. Примерно через час, как сказал Попельскому слуга, он должен был вернуться с заседания руководства украинской клиники для молодых матерей.
Полицейский затянул узел галстука и — предвидя плохую погоду — надел теплый габсбургский охотничий костюм: лоденовый плащ и теплую шляпу, отороченную плетеным шнуром. Вышел из дома и посмотрел на парк. Раскачанные ветром ветви деревьев придали ему бодрости. Не сдавались — как и он сам.
22
На улице Набелака, 53, у виллы доктора Пидгирного, Попельский был ровно через двадцать минут после того, как положил трубку. Окна дома — кроме окна служебки на первом этаже — были темными. Комиссар ходил нервно с папиросой туда и обратно, смотрел с подозрением и на дворника из соседнего дома кооператива профессоров политехники, и на школьного сторожа, который на заднем дворе гимназии Королевы Ядвиги сметал сорванные вихрями ветви. Последний не спускал глаз с высокого, крепкого мужчины в шляпе со шнурком. О да, он, старый гимназический сотрудник, не раз и не два видел в районе женской школы голых под плащом возмутителей, зазывающих кого-нибудь на прогулку в час, когда девочки заканчивали свои внеклассные мероприятия!
Попельский заметил, правда, интерес сторожа, но немного им проникся, и даже в мыслях похвалил его бдительность. После выкуривания двух папирос, когда уже немного замерз, заметил характерную, немного сгорбленную фигуру медика, который быстрым шагом шел со стороны улицы Ленартовича. Полицейский двинулся к нему, разогревая дыханием окоченевшие руки, и загородил ему дорогу так неожиданно, что задумавшийся Пидгирный даже испугался. Он взглянул из-под полей шляпы твердым и вызывающим взглядом, но сразу просветлел при виде знакомой фигуры.
— О, пан комиссар! — Он улыбнулся весело. — На моей улице! Это совпадение, или вы ко мне?
— Добрый день, доктор! Я к вам. Срочно нужна ваша консультация…
Медик посерьезнел и указал рукой на темный дом.
— Мне нужно идти за дезинфицирующим средством, а потом к раненому рабочему…
— Дело настолько срочное, что каждая минута дорога. — Попельский взял Пидгирного под руку. — Может, будет быстрее, если прогуляемся тут минуту…
Медик был, видимо, смущен дружеским, почти интимным жестом Попельского.
— А быстрее будет, — пробормотал он, деликатно освобождая руку от ладони полицейского, — если не будем никуда ходить, а вы, комиссар, перейдете сразу к делу…
Гимназический сторож некоторое время наблюдал обоих мужчин. Не потерял ни на секунду гражданской бдительности. Лихорадочно обдумывал, почему эти двое щеголей стоят неподвижно в наступающих уже сумерках и в холоде порывистого ветра. Почему этот высокий и крепко сложенный наклонился к своему собеседнику и что-то ему шепчет на ухо, в чем-то его настойчиво уговаривает? Почему этот низкий и сутулый противится резко и чему-то противоречит? Может, они шпионы? — заключил он на основании близости советского консульства, которое находилось на той же самой улице Набелака. Руководствуясь неодолимым импульсом, он приблизился к мужчинам со своей метлой. Его возбуждение возросло. Оба, после короткого спора, разговаривали теперь о каких-то ожогах и о цветах.
Общаются шифром, — подумал сторож и сразу же отправился в школу, чтобы позвонить в полицию. Он понял, что его уведомление будет проигнорировано, как всегда. Он знал даже, что полицейские из ближайшего комиссариата VI дали ему ироническое прозвище «офицер контрразведки» или короче — «двойник». Несмотря на все это, он побежал в дежурку, чтобы исполнить патриотический долг. Услышал обещание, что вскоре полицейский патруль проверит подозрения дворника. Они всегда так говорят, — подумал он и остался уже в школе, все еще выглядывая через окно.
А оба пана, избавленные от его постороннего присутствия, говорили уже теперь свободно.
— А значит, цветы могут вызывать раздражение. Отлично, что вы это подтверждаете, доктор, — закончил мысль Попельский. — Но я не с этим к вам пришел… Я имею в виду насильника…
— Не отрицаю уже теперь так решительно, как до того, моего участия в этом ужасном деле… Но и так неохотно об этом всем с вами говорю. — Пидгирный посмотрел на часы. — И немного спешу. Все уже я заключил в моем отчете. Об убийце-то столько известно, сколько написал… Это, впрочем, отчет неофициальный и частный… Я не знал, что Ханас вас привлечет… Теперь я чувствую себя немного неловко… Я должен был сообщить обо всем полицейским властям. Прошу вас сохранить этой в тайне.
— Конечно. — Попельский хотел улыбнуться дружелюбно, но на его лице появилась какая-то злая гримаса. — Я тоже неофициально и в частном порядке веду это расследование и отвечаю такой же просьбой… Мы в одной лодке… Могу ли я поэтому просить вас о более подробной интерпретации психики преступника? Сейчас, очень прошу!
— У меня нет времени на лекцию, но я слушаю. — Голос Пидгирного был сух и спокоен, как всегда при изложении научных проблем. — Спрашивайте!