— Почему насильник обдал мочой платье ребенка? Или приходят вам другие объяснения, чем «желание унизить»?
— Нет.
— А откуда вообще эта мысль о унижении?
— Обдать мочой изнасилованного человека, — сказал тихо Пидгирный, глядя на минующих их гимназисток с пачками рисунков под мышками, — это явление, встречающееся…
— В основном в тюрьмах, — перебил его слова Попельский. — И здесь речь идет об изнасилованиях содомитских… Вы не видите противоречия в обстоятельствах этого ужасного поступка?
— Какого? — Лицо Пидгирного застыло, но через секунду озарилось. — Черт возьми, вы правы, комиссар! Ханас требовал быстрого отчета и не обдумал все должным образом. Я знаю, чего вы добиваетесь. Тут есть на самом деле противоречие: с одной стороны, унижение после изнасилования, то есть поведение, характерное для дегенерата преступника, а с другой — театральная обстановка, цветы, яйцо, разбитое на лоне девочки… Все это свидетельство утонченного ума… Что я об этом не подумал! Да, это явное противоречие!
— Да, так! — почти закричал Попельский. — Короче говоря, дегенерат, сыплющий цветы на ребенка, насилующий ее, а потом унижающий ее мочой, это немного невероятно! Яйцо и цветы имеют символические объяснения. Это убеждает! Но обдать мочой жертву не может иметь символического значения, потому что дегенерат преступник не может быть эстетом! Но как можно это объяснить? Ну как, дорогой доктор? Черт возьми, почему он ее обдал?
Пидгирный вздрогнул, услышав это грубое определение, но не прокомментировал этого ни словом. Долго молчал. В конце концов он обратился к Попельскому с твердой задачей повторить начало их разговора.
— В начале нашей встречи вы сказали, комиссар, о возможной ошибке в идентификации цветов. Появилась тогда у меня некая мысль, но этот навязчивый сторож школы ее спугнул. Скажите мне еще раз о тех ботанических проблемах, и может, вернется ко мне это ценное сопоставление!
— Профессор Кульчинский опознал этот цветок как жасмин многоцветковый, — повторял Попельский терпеливо. — Это растение не имеет никаких едких соков, которые вызывали бы кровоподтеки на бедрах ребенка. Но флористы часто вместо настоящего жасмина продают его имитацию, а именно… Как это называлось? Забыл… И если то, что было найдено на жертве, это лишь имитация, то, возможно, это имитация вызвала кровоподтеки, а не жасмин. Не могу этого сейчас проверить, потому что профессора Кульчинского нет во Львове, а для меня важно, должен ли я искать клиентов, которые купили ботанический оригинал, или тех, что купили копию. Только это я сказал в начале нашего разговора.
— Этот оригинал сильно ли пахнет? — спросил задумавшийся медик.
— Да.
— А копия?
— Тоже!
— Пан комиссар, — сказал медленно Пидгирный. — У преступник может быть аллергия на интенсивный запах цветов, и могло у него возникнуть резкое потрясение. Вот, что сопровождает такие реакции: кожа становится в огне, глаза сильно болят и слезятся, насморк заполняет нос, а язык разбухает и превращается в кляп… до этого анасарка.
— Я филолог, но латынь медицинскую хорошо не знаю…
— Отек, а тут имеем отек Квинке, — медик посмотрел на Попельского с неким удивлением. — Выглядит это все так в хронологическом порядке: сдавление, удушье, обильный пот, потеря сознания, судороги, а в конце концов… здесь слушайте внимательно! а в конце…
Подождали некоторое время, пока пройдет их пожилая женщина с маленькой девочкой, держащейся сбоку от нее.
— …бессознательное извержение кала или мочи или обе эти вещи одновременно!
— Встречали вы когда-нибудь такого человека аллергика? Это может ли быть Фердинанд граф Незавитовский? Или можете вы тут нарушить врачебную тайну?
— Комиссар, — Пидгирный цедил слова с холодной твердостью, — заявляю вам со всей силой, что в этом вопросе я поступился бы этикой и нарушил бы врачебную тайну. Но на самом деле, и добавлю: к сожалению, никого такого никогда лично не встречал и не видел.
— А кто таких лечит? Врач какой специальности?
— Атопии, потому что так называют различные аллергические реакции, пытаются лечить лучами Рентгена или легкими электроразрядами. Насколько я знаю, такие процедуры выполняют на Кульпаркове, а также в нашей университетской клинике нервных болезней. И здесь, и там, предупреждаю ваш следующий вопрос, не предоставляет вам каких-либо списков пациентов. Думаю, что прикажет им это прокурор, судья следственный или руководитель львовской Медицинской палаты. А теперь прошу меня простить…
— Еще одно, доктор, — сказал быстро Попельский. — Были ли на теле или, лучше, в теле ребенка какие-то следы, свидетельствующие о насилии, об изнасиловании?
— Нет. Ни на теле, ни в области половых органов не было никаких дополнительных повреждений, которые могли бы свидетельствовать о насилии в отношении этой девочки, — ответил глухо медик.
Подал руку полицейскому и двинулся в сторону темного дома.
Комиссар стоял в задумчивости, не переживая за небольшую изморось, которая, раздуваемая ветром, оседала на его шляпе. Он думал так интенсивно, что не заметил полицейского патруля, который проходил мимо. Не дошло до него приветствие: «Доброе утро, пан комиссар!» Ни брошенный успокоенным голосом комментарий: «Смотрите, братья, этот дворник из школы принял нашего Лыссого за советского шпиона!»
Попельский ничего не слышал. Втягивал в ноздри запах следа.
23
Из маленькой улочки Святого Михаила у отеля «Народная Гостиница» выехала грязная и сильно поржавевшая транспортная трехколка марки «Морган». Повернула направо, а потом налево — на презентабельную улицу Сикстускую. Перекатилась медленно и остановилась через несколько десятков метров. Своей запущенностью контрастировала сильно, с красивыми домами, среди которых настоящей жемчужиной было прекрасное модерновое здание с овальными окнами, предваренными аллегорическими фигурами. Там в просторных и прокуренных залах над типографией Артура Голдманна собирались по четным дням недели на бридж все львовские сливки артистические и политические.
Двое крепких мужчины, стиснутых в кабине, не выглядели ни ее членами, ни порядочными гражданами, которых бы восхищали сокровища модерновой архитектуры Львова.
Они сидели в тишине и в молчании, внимательно наблюдая за пустой улицей, засыпаемой дождливо-снежной вьюгой, которая выдувала всех прохожих, так же, впрочем, как и полицейские патрули. Если бы не покачивающиеся на канатах и рассеивающие желтоватый свет фонари и несколько несколько полупьяных, направляющихся со стороны Гетманских Валов, улица казалась бы совсем замершей.
Немного оживленней стало около десяти часов вечера, когда появились частные экипажи и автомобили, а также городские пролетки. Вскоре из ворот высыпались бриджисты, обсуждающих горячо интересующих партиях.
Среди них был Фердинанд граф Незавитовский. Прощаясь с другими игроками, стоял на улице, оглядывался за своим шофером и протирал мокрые очки.
Люди расселись по своим транспортным средствам, а улица снова опустела. Через несколько минут оставалась на ней только трехколка, которая как раз завелась и выпустила во влажный воздух солидную порцию выхлопных газов.
Заколыхалась резко, когда ее кабину покинули двое мужчин. Они затоптали окурки папирос, подошли с двух сторон к Незавитовскому, а один из них вежливо спросил:
— Подвезти пана графа домой? Такая погода неприятная…
Незавитовскому не пришлось даже надевать очки, чтобы убедиться, что дружеское предложение явно контрастирует с суровыми мордами. Отстранившись от них движением руки, как от назойливых мух, быстро заскочил в ворота клуба, а затем хотел вбежать на лестницу, ведущую в портерную. Но не смог этого сделать. Кто-то стоял у подножия лестницы и преграждал ему путь. На этот раз граф наложил на мокрый нос очки. Он увидел высокого и широкого в плечах мужчину, который поднял шляпу и поправил карнавальную маску, закрывающую ему пол-лица. Он был одет намного лучше, чем бандиты, которые предлагали ему до того подвезти. Этот денди напоминал тирольского егеря — блестящие от крема коричневые ботинки, темно-зеленый лоденовый плащ, накинутый на плечи, и шляпу с оторочкой шнурком над полями. Он улыбался графу, но в его глазах было так же много дружелюбных чувств, как в гнилых слюнях пассажиров трехколки.
Он сделал незаметное движение рукой, и граф потерял контакт с окружением.
После долгой езды, во время которой Незавитовский очнулся и обнаружил, что лежит в наручниках и в мешке на голове в вонючей будке, автомобиль остановился. Граф почувствовал, что несколько мужчин берут его на твердые костлявые руки и куда-то уносят в большой спешке. Через некоторое время бросили его, как куклу, и содрали ему мешок с головы. После изнурительной поездки, когда бился о железный пол будки, набитый соломой тюфяк, на котором теперь лежал, был ему милее, чем стеганое одеяло и постельные принадлежности. После воняющего смолой и бензином мешка затхлый запах крахмала, который сейчас вдыхал, показался ему ароматами Индии.
Он лежал и протирал глаза близорукого до момента, когда из тумана вынырнули ухоженные пальцы, подающие ему очки. До его ноздрей донесся пряный запах мужских духов.
— Я знаю, граф, — для неузнанности Попельский говорил писклявым голосом с еврейским акцентом, — что, может быть, все это похищение и допрос не принесет никакого эффекта… Быть может, никакие психологические приемы не заставляет вас признаться в изнасиловании… — Он вытер тряпкой кирпичную стену, чтобы затем повесить там на гвоздь пальто и шляпу. — Да, я от тех трюков просто уйду, — пищал и картавил Попельский. — Перейду к методам прямых. Правда, мой дорогой граф, есть различные критерии. Декарт, например, утверждал, что этим критерием является очевидность, а эмпирики, что это опыт. Я разделяю этот последний взгляд. Так вот, я объявляю вам, что если вы не признается добровольно в поругании малолетней Елизаветы Ханасувны, я проведу с вами эксперимент, который все установит.