ный момент проводимом расследовании. И после этого всегда происходило разочарование. На той стороне не было преступника, был зато ему кто-то знакомый и близкий — случалось, что Вильгельм Заремба или очередное полицейское начальство; появлялись также близкие — родители, которых почти не помнил, либо Леокадия ли Рита. Во время такой встречи два воплощения Попельского снова объединялись, и тогда обычно пробуждался.
Пророческая сила этих маяков проявлялось в первых сюжетных последовательностях — до момента достижения препятствия. Детали интерьера или фрагменты пейзажей, виденные в видении, полностью совпадали с вполне реальными, которые впоследствии видел наяву — в момент встречи с разыскиваемым собой преступником. Он переживал тогда дежавю. Оно было итогом расследования, самый замечательный момент в жизни упрямого следопыта. Происходило это одним и тем же способом — вот во время трудного расследования приходит к очередному подозреваемого, входит в какие-то ворота, на какой-то двор и переживает прозрение. Эпилептическое видение становится непоколебимой реальностью. Часть пророческого сна сразу становится явью. Был уверен — вскоре доберется до преступника.
И именно так и происходит: он достает пистолет, преодолевает препятствие на своем пути — какие-то двери, перегородки — и оказывается в логове преступника.
Таким образом часто заканчивал успехом свои расследования. Видение не помогало ему, однако, никогда в его ускорении. Хотя он сосредоточился исключительно на полевых поисках, хотя и входил во все львовские ворота и дворы, никогда ему не удавалось попасть на место из своего сна. Дорога коротким путем вела в заблуждение. Ему приходилось быть терпеливым — видение в конце концов всегда осуществлялось.
Теперь в своем эпилептическом сне — как обычно — наблюдал и следил сам за собой. Второй Попельский шел по середине какой-то широкой улице, которая на своем конце сужалась и как будто застревала в руинах. Она была пуста — шли по ней только они двое. Вокруг их ног клубился белый дым. Они выглядели так, как будто шагали в густом тумане, который поднимался все не выше, чем полтора метра от поверхности земли.
За руинами, лежащими в начале улицы, были видны в отдалении большие дома с плоскими крышами. Но не они привлекали внимание второго Попельского, но один из домов, на верху которого сидел каменный, глядящий на улицу ангел с широко расправленными крыльями. Оба Попельских вошли в этот дом, по сильно поврежденной лестнице забрались на третий этаж и остановились под дверями, обозначенными номером 5. Отворила их какая-то мелкая, невысокая женщина, открывая вид на длинный коридор. В отдалении стояла Леокадия Тхоржницкая. Она не сделала ни одного приглашающего жеста, не улыбнулась и не дала знать, что их узнает. Внезапно она протянула руку, он почувствовал прикосновение ее прохладной и сухой ладони, когда его гладила по голове, когда прижала влажную салфетку к его лицу, когда шептала слова утешения.
— Не беспокойся обо мне, — сказала она. — Я справлюсь со всем этим злом, которое мне сделают… А ты лежи спокойно и не трогай только своего локтя.
Попельский смотрел на Леокадию, сидящую рядом с ним, и пытался встроить себя и ее во времени и в пространстве. Несмотря на горячечные умственные усилия он не мог понять, почему он сидит в этом подвале, почему шея обвита коровьей цепью, прикрепленной висячим замком к сливной решетке, или почему Леокадия голая и имеет лицо, мокрое от слез.
Его кузина сидела в темном углу подвала со скрещенными руками и ногами, которыми закрывала свою наготу. Полумрак, плохо освещенный жалким светильником, прикрепленным к стене, создавал, впрочем, довольно эффективную завесу ее стыду.
— Где Рита? — прошептал он.
— Наверху, — ответила она.
Попельский потянулся рукой к цепи на своей шее. Боль, которая терзала ему руку, имела в себе что-то материальное. Если бы в тот момент он мог выдумать что-нибудь толковое, если бы какие-то остатки интеллекта не угасли среди белых огней, мигающих у него перед глазами, сравнил бы свою боль с рычагом, со стальным, железным прутом, который расщепляет кожу и ткани, вкручивается в локоть и безуспешно пытается отделить сломанные кости. Он упал на холодный, мокрый пол и почувствовал на лице острые частицы стекла. Закрыл крепко глаза, чтобы остановить слезы. Не лучшим образом ему это удалось. Они потекли на жесткий бетон, на раздавленное стекло разбитой лампочки. Они были его вторым выделением, которое он оставил в этом подвале. Холодное прикосновение мокрых брюк говорило ему, что первым была моча, освобожденная эпилептическим приступом.
— Не шевели рукой, она сломана, — сказала Леокадия спокойным, хладнокровным голосом, который контрастировал с ее заплаканными глазами. — И не смотри на меня! Закрой глаза и не смотри ни на что, что тут будет происходить!
Отвел глаза и вздрогнул, увидев урода, который подпрыгивал в темном входе и длинными обезьяньими руками шлепал себя по промежности, плотно обтянутой брюками. Он подбежал к светильнику и погасил его одним дуновением.
— Зря стесняешься, знаешь, Лыссый, — в темноте он услышал голос Ханаса. — Он не любит трахать на глазах других…
Подбитые ботинки заскрежетали на стекле. Он подошел к Попельскому и пнул его в лодыжку. Было больно, но боль эта не охватила своим действием только ноги. Разошлась мгновенно, как ток, по всем нервам и добралась до разбитого локтя. Попельский схватился за руку и стиснул зубы. Раздались его стон и кашель.
— А теперь Тосик выдерет твою кузину, Лыссый, — сказал Ханас. — Я позволю ему только два раза, чтобы твою дочку мог из четырех!
Он сел на стул и закурил папиросу.
— Ты делаешь агранду, Ханас, — Попельский давился.
Произнесенные им слова имели имели оборванные приставки и заглушенные окончания. Звучали как «…ешь …гран… нас».
— Сторож в борделе узнает Элзунию, — булькал комиссар, закрыв глаза. — И скажет, кто ее насиловал…
Ханас наклонился над Попельским. Звуки топанья указывали на то, что Тосик скачет вокруг с все большим нетерпением. Леокадия плакала тихо.
— Сейчас зажжем свет, и будешь смотреть, как ее долбят… — Ханас задумчиво потер щетину на подбородке. — Но ты наверняка не захочешь и сожмешь веки. Но у нас есть на это способ… Я тебя ненавижу и не прикоснусь, но Тосик не брезглив. Если я ему скажу, то он тебе веки кнопками прибьет ко лбу.
Ханас зажег светильник. Тосик расстегнул штаны и заходил Леокадии то с одной, то с другой стороны. Несчастная голову засунула между колен, а кожа рук, которыми обхватила кости скрещенных ног, стала бело-серой. С ягодицами, втиснутыми в угол и со сплетенными руками и ногами сопротивлялась доступу к своему телу.
Разозленный этим идиот ударил ее сильно в голову. Удар был настолько сильным, что отбросил ее на стену. Аккуратно подстриженные волосы рассыпались и прилипли к ее мокрому лицу. Тосик снова поднял кулак, но в этот момент Ханас сделал замах и ударил его со всей силы в морду.
— Иди нахуй наверх за кнопками! — крикнул он. — Или уже, ублюдок!
Тосик с трудом застегнул брюки и побежал наверх. Ханас прислонился к стене и закурил папиросу. Из-под прищуренных век наблюдал за своим узникам. Попельский лежал на боку, его предплечье было смещено назад, а на локте разливался напухшая сфера.
— Кнопками. — Ханас рассмеялся. — Кнопками глазки откроем…
Быстрые, легкие шаги раздались на лестнице. В подвале появился Сташек. Пыхтел тяжело, был раскрасневшийся и потный.
— Шеф, — выдохнул он. — Что-то плохое с Элзунией!
31
Ханас побежал вверх по лестнице, преодолевая по две ступеньки сразу. Через несколько секунд он оказался на втором этаже. На пороге в комнату девочки стояла новая гувернантка. Ее лицо выражало ужас. Увидев Ханаса, театральным жестом она указала рукой открытую дверь.
Ханас оттолкнул ее и ворвался внутрь.
Остановились на нем две пары глаз. Одна из них выражала максимальный ужас, вторая — облегчение и веселье.
Пластинка крутилась на патефоне, который был настроен на полную громкость. Детская комната наполнялась спокойным и ровным мужским голосом.
Элзуния сидела на корточках между комодом и кроватью. Небольшие пухлые руки она прижала к ушам. Ее губы были полуоткрыты и изогнуты подковкой. В их уголках собрались струйки слюны. Из больших широко открытых глаз катились слезы. Эля выдавала из себя быстрые и отрывистые вздохи.
Ханас знал, что в наборе ее неартикулированных сигналов это означает сильный страх.
Вторая девочка совсем не боялась. Она сидела за столом и смотрела на отца Эли с легкой улыбкой.
Это его успокоило и в то же время рассердило.
— Что здесь происходит?! — зарычал он. — Почему Элзуния плачет?!
Девочка за столом перестала улыбаться.
— Я хотела ее чем-нибудь развлечь… — ответила она дрожащим голосом. — Так долго вместе сидим с тех пор, как тетю забрали… Это скучно… И я заиграла первую хорошую пластинку на патефоне. А Элька начала кричать тогда, плакать и дышать… Показывала пальцем какой-то шарик в корзине для мусора… Я не знаю, что с ней случилось…
В руках Ханаса вскоре оказался упомянутый предмет.
— Элька очень не любит шарик, — говорила захваченная девочка. — Я не знаю, почему…
Ханас знал. Доктор Левицкий научил его несколько лет назад, как отучить Эльзунию от вредных привычек и поведения.
— Когда Эля что-то плохое сделает, — сказал тогда доктор, — вы не можете на нее кричать или, что еще хуже, бить… Просто потереть шариком о стекло… Она не любит этого звука. Если что-то связывает с этим визгом, то будет позже этого чего-то бояться.
Ханас хорошо помнил сцену в прошлом году, когда он отправился вместе с Элзунией в кондитерскую Дудка на Мариацкой площади. Девочка бросила на витрину с печеньем и начала лизать стекло. Клиенты заведения смотрели с негодованием на всю сцену. Тогда он — по совету врача — достал из кармана шарик, послюнил его и потер о витрину. Элзуния заткнула уши и в ужасе села на пол кондитерской. С этого времени затыкала уши и кричала, как только они приближались к Мариацкой площади, как только в отдалении замаячила статуя Мицкевича. Ханас имел это объяснение сегодняшнего поведения дочери — доктор Левицкий играл на граммофоне эту пластинку, а потом потирал шариком о стекло. Только зачем? Только зачем это делал?