Пана Чеслава Муху, которая вступал «Под Единицу», как в огонь, и никогда тут слишком не засиживался, не интересовали ни происхождение еды, ни общество, заполняющее ресторан.
Если бы этим злосчастным днем больше заинтересовался завсегдатаями заведения, быть может избежал бы их твердых кулаков; если бы обратил пристальное внимание на кельнера, быть может, заметил бы, как обменивается он многозначительными взглядами с хмурыми типами с внешностью головорезов; если бы не съел сегодня двойной порции фляков, быть может, был бы менее тяжелым и защитил бы себя от нападавших, которые атаковали его после выхода из ресторана и засунули на двухколесную тележку.
К сожалению, пожарный капрал Чеслав Муха не заметил всего этого, потому что фляки по-львовски с панировочными сухарями были настолько вкусными, что ничего другого не осталось и весь мир вокруг него не существовал.
Збигнев Таргонский каждую пятницу покупал брикеты из трески и из голубики в рыбном магазине на «Гдыня» на улице Сталина, 105. Этот бухгалтер из строительного предприятия «Реконструкция» посещал тот магазин не из-за страсти к рыбным блюдам, которые хотела вроцлавянам привить настойчивая пропаганда, напрасно пытаясь таким способом скрыть болезненный дефицит мяса на рынке. Магистр Таргонский был нечувствителен на рекламу — ибо в «Гдыне» покупал с прилавка замороженную рыбу, из-за которой не сходил с ума, а из-под прилавка — венгерское вино, которое любил.
В пятницу вечером он сидел с бокалом вина в своей однокомнатной холостяцкой квартире на Счастливой и читал в который раз те самые французские романы, которые ему удалось спасти из семейной усадьбы, сожженной на Подолье Советами.
В эту пятницу ему не удалось ни выпить вина, ни следить за дальнейшей судьбе красивой Козетты из «Les Miserables» Виктора Гюго. Когда он выходил из «Гдыни», окружила его трое подростков. Один из них вырвал у него сумку с продуктами, второй толкнул его на оштукатуренную стену здания, а третий сбросил у него с головы шляпу и кастетом лишил его сознания.
Все трое мужчины, и сварщик, и пожарный, и бухгалтер, имели две сходные черты — были высокие и полностью лысые. Как таковые, стали жертвами похода, развязанного полковником Пляцыдом Бржозовским. Ибо он поручил — и безопасности, и вроцлавским бандитам — доставить ему домой на Залесье высоких лысых мужчин среднего возраста. С этого момента ни один вроцлавский лысый не мог чувствовать себя в безопасности. К счастью, после возвращения Люси домой, через три дня после ее похищения, описание похитителя стало гораздо более определенным. Потому что девочка описала своего угнетателя как человека со сросшимися на переносице бровями. И таким образом, Зигмунт Рамьян, Чеслав Муха и Збигнев Таргонский стали объектами интереса для охотников за наградой. Все они имели несчастье иметь густые брови, сросшиеся на переносице.
8
— Он имеет сросшиеся брови. Так же, как ты, — сказал Попельскому ксендз Йозеф Блихарский.
Оба — и настоящий священник, и ряженый — стояли на берегу Одры на задворках архиепископского дворца и смотрели в темное течение реки, по которой плыли баржи, лодки и разного рода мусор.
Ксендз доктор Йозеф Блихарский, секретарь инфулата Милика по делам прихода репатриантов из-за Буга, смотрел с заботой в глаза своего гимназического друга и неведомо в который уже раз за сегодня задумался, что выбритые брови в месте их соприкосновения обратили бы чье-то внимание.
Соединенные брови Попельского выступали во всех списках гончих, какие гестапо разослало за ним в ярославском районе, где Эдвард почти два года, с момента начала войны до нападения немцев на Советский Союз, руководил небольшой пограничной разведкой.
Эта отличительная черта через три года перечислена была из-за ненависти со стороны украинцев, которых Попельский жестоко и решительно карал за убийства польского населения вокруг Львова, и попала в конце концов в 1944 году в акт НКВД и УБ, а для тех-то учреждений Попельский стал разыскиваемым номер один.
Это на сросшиеся брови лейтенанта Эдварда Циклопа Попельского, заместителя капитана АК Мариана Ирки Голебиевского, смотрели с недоверием представители ОУН Юрий Шейх Лапатынский и Сергей Храб Мартынюк, когда в мае 1945 года в Руде Розанецкой подписывались под польско-украинским прекращением огня и объявили совместную борьбу против НКВД и УБ. Украинцы не смогли тогда поверить, что ненавистный ими лыссый лях, который пускал на дым их села, станет теперь союзником. Этот трудный союз был, однако, удивительно прочным и сработал общим триумфальным налетом на Хрубешув в мае 1946 года, который разведывательно был подготовлен именно Циклопом.
Перед глазами ксендза Блихарского проносилась теперь вся история жизни приятеля с того момента, когда ровно пятьдесят лет назад они встретились — как десятилетние мальчики в своих недавно сшитых мундирчиках — на мессе, открывающей учебный год 1896 в императорско-королевской высшей гимназии в Станиславове, до момента, когда с согласия инфулата Милика придумал Попельскому фальшивую личность, и одел его в сутану.
— Надо их побрить, Йозю? — Попельский коснулся своей брови и протянул в сторону приятеля портсигар. — Это не настоящие довоенные египетские, но… Вполне ничего… Купил на «шаберплаце».
— Да. А кроме того, ты не можешь выходить отсюда без сутаны. — Блихарский затянулся с удовольствием папиросой. — Потому что еще какой-то бандит присмотрится к тебе и однажды устроит засаду на тебя где-то в воротах со своими камратами. То, что я сейчас скажу, будет эгоистично… Знаю, очень эгоистично…
Он умолк. Попельский посмотрел с отвращением на реку, по которой плыл раздувшийся труп женщины.
— Эта река, — буркнул он. — Это река трупов, река Аида.
— Было несколько этих адских рек. — Блихарский улыбнулся школьным воспоминаниям. — Помнишь еще, Эдзю, их названия? Наверное, что-то подобное было в «Энеиде», правда?
Попельский указал папиросой надодранский бульвар между канатным мостом и остатками моста Лессинга. Из руин возносились столбы дыма, которые стреляли в небо на высоту тополей, растущих на берегу реки.
— Если этот город — это ад, то река, которая здесь протекает, — это река огня и дыма… Флегетон. — Попельский затушил папиросу носком тщательно начищенного ботинка. — Мы оставили за собой Пелтву, львовский Стикс, и достигли тут… самой адской реки… Но ты остановился… Что очень эгоистично?
— Ходят слухи, что бедный ребенок был похитителем обесчещен и чем-то измучен, обожжен… Бржозовский удвоил награду. За насильника дает четыре тысячи долларов… — он выдохнул, как если бы эта сумма была с тех пор тяжким камнем на его груди. — В городе продолжается облава на лысых мужчин среднего возраста с сросшимися на переносице бровями…
— Среднего возраста, Йозю. — Попельский улыбнулся. — На мужчин среднего возраста, а у мне шестьдесят лет…
— Ты думаешь, что какие-то гаденыши будут тебе заглядывать в метрику? — возмутился ксендз Блихарский. — Знаешь, что будет, если тебя поймает в штатском какая-то банда? Она отведет тебя к Бржозовскому. А тогда он заглянет в сводку объявлений о розыске. И это будет твой конец… А потом, это как раз мой эгоистичная точка зрения, наступит конец мой и инфулата… Мы заплатим за помощь, оказанную тебе! — Ксендз Блихарский согрешил теперь против другого заповеди декалога. — Ради бога! Сбрей брови и не выходи без сутаны!
Попельский задумался.
— Я думаю, что сам поймаю насильника, — сказал он медленно, — и обменяю его на Лёдзю… Но один я не справлюсь, кто-то должен мне помочь… Знаешь, о ком я говорю, Йозю?
— Знаю. Уже его нашел. — Ксендз Блихарский смотрел на дым из руин, ползающий на бульваре. — Завтра он к тебе придет.
9
Костел святого Жиля был предметом особой заботы польских властей — как государственных, так и духовных. Эти первые приказали разбить и сорвать с него штукатурки и орнаменты барокко, чтобы докопаться до романских, средневековых, а значит, польско-пястовских слоев, и на его примере показать, что во Вроцлаве «камни говорят по-польски», для тех вторых — был единственным местом на Тумском острове ее, где можно было сразу после капитуляции Festung Бреслау нести окружающим верующим приходское служение. В его темном, прохладном нутре молились польские изгнанники с Пограничья, называемые эвфемистически репатриантами, и немцы, которых еще отсюда не изгнали, — каждый на своем языке, каждый со своим побуждением, но все напрасно. Первые все еще обманывались, что вернутся на свою прежнюю родину, вторые — что в ней останутся. Все хотели молитвы свои возносить с чистым сердцем и совестью, так что служили им здесь служением исповеди — немцев исповедовали францисканцы из уничтоженного собора, а поляков, в основном, ксендзы переселенцы.
Эдвард Попельский выдавал себя одним из них. Он вошел в костел, перекрестился с лицом, обращенным к скинии, после чего отправился к маленькой исповедальне — одной из двух, стоящих в углах стены перед главным нефом.
Он сидел в нем и приглядывался внимательно к исповедующемуся, который к нему приближался. В полумраке его лицо напоминало маску. Это был коренастый, крепкий мужчина с зачесанными вверх седеющими волосами и тяжелыми движениями. Когда он преклонил колени, исповедальня даже слегка затряслась. Лицо прибывшего издалека показалось Попельскому с маской, а теперь с близкого расстояния эта ассоциация была очевидна. Потому что он имел на лице черную шелковую маску, которая доходила до носа, а значит, не могла скрыть широкой искренней улыбке. Попельский тоже рассмеялся тихо через решетку исповедальни.
— Уф, хорошо, что не опоздал, Эби, — сказал он по-немецки. — Еще меня мог бы действительно кто-то разоблачить! Что у тебя за маска на лице? На старости лет ты превращаешься Зорро?
— У меня шрамы, — прошептал penitent кающийся. — Огненная толь и раскаленная черепица не являются хорошим компрессом на кожу. А бомбардировка не напоминает визита в кабинете красоты.