Девочка носила эти очки по указанию врачей, которые боялись поражать больные глаза солнечным светом, и по воле собственного отца Зигмунта Ханаса, который — в огромной своей боли — не мог смотреть на белесую пленку, закрывающую глазные яблоки дочери. Он также не мог выносить ее толстые ноги, на которых поддерживался пузатый торс, утиную походкой и слюну, собирающуюся в уголках рта ребенка. Он не был в состоянии еще слышать скрипов и криков Элзуни, которыми та договаривался с миром — то есть с ним, с отсутствующую духом-матерью и панной Вишневской и опекающим ребенка психиатр с большой известностью доктором Густавом Левицким. Таким образом, Ханас всунул свою единственную дочь именно этим людям и щедро платил им за душевное спокойствие свое и своей жены.
В этот июньский день панна Людвика Вишневская, дипломированная выпускница Львовской педагогики, была близка к тому, чтобы отказаться от высоких гонораров, выплачиваемых ей еженедельно богатым рантье. Ибо ничто так не раздражало ее сегодня, как именно воспитательские обязанности. Ведь она должна была проявить терпение, в то время как эта маленькая, жирная надоеда вешается на нее и топчет ее обувь, она должна была быть снисходительной, а здесь жар льется с неба и вы даже не можете сидеть, чтобы в одиночестве насладиться красивыми словами господина графа и не подвергать себя любопытным взглядам.
Вдруг гувернантка вздохнула. Ибо увидела скамейку, удовлетворяющую оба ее желания — она стояла в затененном месте и защитила бы панну от почти тропической жары, а занята была каким-то дремлющим стариком, которого любовные признания графа Мишинского заинтересовали бы, наверное, так же сильно, как новейшие сообщения о женских токах и вуальках.
Панна Вишневская села на краешке скамейки и улыбнулась старику, который приподнял шляпу и погрузился в дальнейшей сон. Гувернантка достала из сумки ароматную записку вместе с носовым платком, которым немедленно осушила несколько капелек пота, что появились на ее припудренном носике. Через некоторое время мир перестал для нее существовать.
Элзуния Ханасувна села сначала около няни, но, увидев ее полное равнодушие, подвинулась ближе к дремлющему старику. Эта неудачная попытка вызвать ревность у панны Людвики подтолкнула девочку к более решительным действиям. Она потянулась рукой за клочком бумаги, который гувернантка читала с легкой улыбкой.
Этот жест вызвал решительную реакцию. Элзуния услышала шорох веера и почувствовала на ладони обжигающий удар. Она громко пискнула, разбудив старика и не вызвав никакой дополнительной реакции у няни. Поджала губы, смертельно обиженная, и двинулась к кустам, растущим за скамейкой. Она пробилась через них и оказалась на маленькой полянке. Она тяжело села, уткнувшись как чурбан в редкую траву и пачкая травой платье, а землей башмаки. Из-за ее темных очков вытекла густая слеза.
Высохла она почти сразу, а рот девочки растянулся в улыбке, показывая красивые белые зубы. Причина этого изменения в настроении была тихая мелодия «Танго милонга», насвистываемая какой-то женщиной, которая остановилась на краю поляны. Мелодию эту Элзуния часто с удовольствием слушала. Она поднялась с земли и двинулась в направлении источника красивых звуков.
Своими закрытыми пленкой глазами увидела очертания стройной фигуры, а ее белая, мягкая рука почувствовала прикосновение женских ухоженных пальцев. Девочка запищала от радости и позволила себя вести по парковым аллеям.
Панна Людвика Вишневская все еще читала письмо и она восхищалась искусными фразами, которых молодой граф Лешек Мишинский в своем ограниченном уме никогда бы не построил. Она целовала буквы слов, которых никогда не были ей написаны.
2
В понедельник утром Зигмунт Ханас выглядел больным. Его небритые щеки, жесткие сверхжирные волосы и опухшие глаза могли бы свидетельствовать о посталкогольном заболевании. Такой вывод извлекли бы, однако, только люди, знающие Ханаса мельком или не знающие его вовсе. Главари львовского подземного мира — Моше Кичалес и Виктор Желязный — знали, однако, Обреза очень хорошо и ведали, что не притрагивается к алкоголю с одного злополучного дня 1919 года, когда в приграничной Дисне после успешной контрабандной экспедиции он дал себя в пьяном виде соблазнить красивой агентессе полиции. Этот минутная слабость стоила ему позднее двух трудных лет, проведенных в окутанной мрачной славой тюрьме на Святом Кресте. С момента окончания наказания, которое вызвало пьянство и дикую жажду, Ханас стал трезвенником и оставался им до сих пор. Святой Крест не изменили его, однако, ни на йоту в другом вопросе — извергом он был таким же, как раньше, а своим противникам, и перед провалом в Дисне, и после выхода из тюрьмы, вершил справедливость одним способом — лично отстреливал им головы любимым оружием, от имени которой получил свое прозвище Обрез.
Это ружье с уменьшенным стволом и прикладом висело теперь над его столом. Напоминало ему, однако, не столько о его сегодняшнем воплощении львовского богатого рантье, сколько, скорее, символизировало два года его жизни в приграничных районах, когда он, король контрабандистов, водку пил стаканами, женщин брал в постель по две зараз, а своим обрезом сеял страх в рядах конкуренции, которая, впрочем, очень быстро таяла. Причиной его процветания была не только врожденная жестокость этого ублюдка — польского преступника и беглеца, который соблазнил белорусскую крестьянку и растаял в тумане над Двиной, но прежде всего новаторство и рационализация контрабанды.
Идея этого бизнеса возникла в голове Зигмунта Ханаса в 1915 году, когда он находился в Горлицах и в Кросно как капрал 3-й Российской Армии. Прежде чем под командованием генерала Радка Дмитриева принял участие в знаменитой, происходившей на тех территориях битве, познал местные обычаи — особенно кулинарные и алкогольные. Наиболее заинтриговала его странная жидкость, которую тамошние нефтяные рабочие весьма охотно добавляли в чай. Оный специфик, доставляемый им контрабандистами из-за немецкой границы, вводил их в блаженное настроение, нередко усыплял. Это был эфир.
Два года жизни Ханаса, между дезертирством в 1917 году и провалом в ноябре 1919 года, были самыми интенсивными во всей его двенадцатилетней «торговой» карьере. Ибо тогда он познакомил крестьян из своей литовской родимой стороны с эфиром как чудодейственным лекарством для всего. Интерес рос стремительно, независимо от политических событий и меняющихся границ. Крестьяне пропитывали сахар эфиром, вдыхали его и даже вливали себе в уши. С получением товара Ханас не имел особых проблем ни в последний год существования царизма, ни в эпоху польской молодой независимости — все его количество, как средство для чистки одежды, и тогда, и позже поставляла его фиктивной вильнюсской прачечной представительство варшавской химической компании «Элит». Когда его родную территорию в 1918 году разрезала польско-советская граница, нелегальная торговля превратился в контрабанде. Сначала Ханас занимался контрабандой товара один, через месяц работало уже десять человек, через три месяца — почти полсотни. Сам подавал блестящий пример своим сотрудникам. Бросался туда, где было небезопаснее всего. Вынесенное из дома вместе с православной верой знание родного белорусского и российского школьного, хитрость, жестокость и яростная отвага, унаследованные от отца, и прежде всего везение — это вместе привело к тому, что Ханас был провозглашен королем эфира, а его образ жизни стал характерным для таких, как он, королей пограничья. Смеялся насмешливо в глаза охранникам, а предателей и шпионов или метил, отрезая им носы или уши, или устранял, прошибая им головы своим обрезом. После возвращения из экспедиций вместе со своими товарищами ревел в тавернах озорные песни, палил из обреза по потолку, пожирал полугусок, вытирая себе губы майораном, пил водку цистернами, а в ночи «качался на сиськах», если использовать популярное в тех сторонах определение. Своих огромных заработков и так не смог промотать.
Все это продолжалось до октября 1919 года, когда одна из спутниц его ночных акробаций Антонина Хайдецкая оказалась сексоткой, то есть секретной сотрудницей, как по-русски называли полицейских агенток. Некоторые утверждали, что это несправедливая клевета и что Хайдецкая выдала его из чистой зависти, когда тот отнесся к ней как обычной шлюхе. Этот взгляд тоже не был совсем необоснованным. Насколько их дочь Элзуния, рожденная Антониной через девять месяцев от той октябрьской ночи, вовсе не была плодом любви, настолько другие, решительные и рискованные действия Хайдецкой в интересах Ханаса могли свидетельствовать о мгновенном, однодневном взрыве ее сильного чувства. Ибо она отвернулась от своих прежних полицейских хозяев и спасла от конфискации все имущество Ханаса, отдавая его на хранение одному надежному барыге из Барановичей. Таскаемая по участкам в тяжелом состоянии, она не пускала пар изо рта о ценностях и долларах контрабандиста, депонированных у барыги. Ничего ее не сломало — ни битье в живот, ни кратковременный арест, ни уведомление всех вокруг, что является полицейской конфиденткой. Часть имущества потратила на адвокатов, которые, подав апелляцию, быстро очистили Зигмунта Ханаса от обвинения в убийствах, хотя не от обвинения в контрабанде. Благодаря этому, вместо вынесенных ранее двадцати лет тюрьмы он вышел уже после двух.
Обрез великодушно это оценил. К удивлению, возмущению или даже презрению многих — не только не отомстил Антонине за донос, но даже признал ее действия продиктованными высшим чувством. Наградил ее за спасение ему имущества, и десятикратно снизил кару наивысшим признанием, о котором могли только мечтать его давние и верные любовницы — взял ее за жену и вернулся с ней к старой профессии на пограничье.
В 1921 году переехал на юг и изменил базу с Дисны на подольский Подволочиск. Оттуда он руководил контрабандными акциями в еще большем масштабе. Значительно расширил ассортимент контрабандных товаров, изменил способ действия и нанял новых лазутчиков. К эфиру прибавились также другие товары — такие как брага, кокаин, льняное семя, папиросы, меховые шкурки, соль и сахарин. Вместо провоза контрабандных товаров, как до сих пор — на бандаже, то есть в двух пакетах, одном на животе, другом на спине, скрытых под одеждой контрабандиста — применил систему посылок и писем, оформленных на предъявителя. Его лазутчиками были нередко местные дети, которые свою работу воспринимали как большую забаву. Лично рисковал очень редко, потому что не хотел во второй раз попасть в печально известный Святой Крест и осиротить жену и дочку Элзуню, которую любил тем сильнее, чем яснее со дня на день оказывалось, что ребенок урод.