— Но Урал остается Уралом. Хотя Голосов придерживается другого мнения.
— Читал я его статью «На Урале и восточнее Урала». Написано запальчиво. Однако есть верные мысли.
— Еще бы не было верных мыслей! Он умеет прикрываться этими верными мыслями, как боевым щитом.
— Не надо бы так, Георгий...
Павла не вступала в разговор. Она знала, что отец однокашник Голосова, что они вместе учились, долго работали вместе и продолжают встречаться в Москве как давние приятели. И она побаивалась возможной остроты в разговоре отца с Георгием.
Но Прокофий Нилыч привык к самым противоречивым суждениям: за долгие годы работы в Москве он неплохо овладел искусством слушать, без которого не примешь единственно верного решения. Тем, кто спорит, куда проще: столкнутся лбами и разойдутся.
Со стороны сейчас казалось, что Метелева начинает даже забавлять горячность хозяина, который шел напролом.
— Не без участия Голосова и разведка на железо чуть ли не вовсе прекращена на Урале, где сосредоточены такие крупные металлургические заводы. Если бы не Соколовско-Сарбайская аномалия, то и Магнитка полностью бы зависела от КМА, не говоря уже о нашем комбинате...
— Давай выпьем, — сказал Метелев.
Георгий поднял рюмку, чокнулся с гостем, выпил одним глотком и, не закусив, тут же продолжал:
— В то время как местная руда валяется у нас под ногами, словно неликвид какой-нибудь, две из трех молодогорских доменных печей работают на привозной руде. Негоже это...
— Да, я с тобой согласен, Георгий.
— Только не разоружайте меня своим полным согласием.
Метелев не сдержал улыбку. Глядя на отца, заулыбалась и Павла.
— Все же сбили, — огорчился Георгий. — Ладно, теперь о самой разведке. Она должна ходить в рабочем комбинезоне, а ее приучили к смене мод. То мини, то миди, то макси. То никель, то медь, то кобальт. А сейчас в моде «газ-вода», то есть самый обыкновенный природный газ и самая обыкновенная водица. Если бы мы всегда вели разведку комплексно, то не шарахались бы из стороны в сторону...
— А тебе действительно не дают денег на те же магнетиты.
— Будто вы и не знаете, Прокофий Нилыч! Я здесь недавно, но мне говорили, как это делается. Чуть ли не в самом конце года уважаемое министерство вдруг предлагает энную сумму на производство съемок, конечно, за счет тех, кто не выполняет план. Только люди приналягут — год кончился: новый план, новое финансирование. Утверждают, что разведка на железо бесперспективна на Южном Урале. Каковы догматики, а?
— Ты преувеличиваешь, Георгий.
— Нисколько. Я еще оптимист. Я, например, убежден, что наступят времена, когда для геологов не будет существовать никаких административных границ. Что сейчас получается? Нащупали мы, скажем, новое рудопроявление, начали постепенно двигаться на юг, — чем дальше, тем заманчивее. Увлеклись и переступили границу области. Тогда нас бесцеремонно останавливают: стоп, вы куда, здесь другая республика, другое геологическое управление. Каково? А может быть, там, за границей-то, и зарыта собака.
— Все-то преувеличиваешь ты, — сказал Метелев.
Каменицкий глянул на него и улыбнулся в ответ:
— Здорово ты меня атаковал, Георгий, не даешь и слова вымолвить в защиту.
Павла тихо рассмеялась, пошла на кухню.
— Не часто ведь жалуют в наши края начальники главков.
— Верно. Геологическая епархия велика, за год не объедешь. Ну, а как у тебя с кадрами?
— По-разному. То рабочих не хватает, то инженеров. О техниках я уж не говорю, их теперь почему-то вовсе не готовят.
— Верно, техники исчезают, как последние могикане. Но все-таки как с инженерами?
— Прислали в прошлом году выпускников с Кавказа. То климат им не подходит, то быт их не устраивает. Под любыми предлогами стараются улизнуть восвояси, на юг обетованный.
— Климат, быт... Да кто из нас до войны считался с этим?
— В некоторых экспедициях строим поселки, хотя люди, привыкшие получать полевые деньги, неохотно переселяются в благоустроенные дома. Тоже психологический барьер. Но бытом надо заниматься серьезно, он в нашей власти.
Павла вернулась из кухни и стала угощать черным кофе.
— Есть славные работяги, да пьют безбожно, — говорил Каменицкий, с благодарностью поглядывая на Павлу. — Весной меня познакомили в Восточной экспедиции с одним буровым мастером. Человеку цены нет, а отпускать его никуда нельзя.
— Что, подолгу не возвращается?
— В том-то и беда, что ни одного отпуска не использовал до конца. Как доберется до железнодорожной станции, зайдет в буфет, окружит себя дружками и гуляет неделю напролет, пока есть деньги в кармане. Выбросит полтысячи, а то и всю тысчонку целковых, — и снова на буровую.
— Жаль.
— Мастер на все руки, но жить не умеет.
— Редко кто из мастеров умеет жить, — вполголоса заметил Прокофий Нилыч.
— Вот бы написать о нем, — заметила Павла.
— Что, хочешь перековать? — весело спросил отец.
Они просидели дотемна. Пошли провожать Павлу в гостиницу. Павла была довольна, что мужчины наговорились досыта и что отец вел себя сдержанно с Георгием Леонтьевичем. Ей хотелось, чтобы он понравился отцу, будто они только что познакомились. Она поймала себя на этом и подумала: наверное, и приехал-то отец, чтобы убедиться, что именно потянуло ее на Урал. Но он человек деликатный, никогда не спросит прямо. А что она может сказать ему? Все во власти времени.
Павла не ошиблась: Прокофия Нилыча тревожила неустроенность дочери. Сам он, овдовев осенью сорок первого года, после войны женился на стенографистке Ольге Николаевне Данилюк, тоже потерявшей мужа на фронте. Когда Павла вернулась в Москву с Урала, ей шел девятнадцатый год, и ее отношения с мачехой сложились как-то сразу. Нет, они, конечно, не воспылали любовью друг к другу, но, во всяком случае, поняли друг друга, — уже это было хорошо. Вскоре Павла вышла замуж, да неудачно. С тех пор она стала замкнутой. Отец жил своей жизнью, она своей. Ольга Николаевна не сталкивала их и не сближала. Так прошли годы. И вот дочь ни с того ни с сего покинула отцовский кров...
Хозяин дома крепко спал, а Прокофий Нилыч лежал с открытыми глазами, невольно прислушиваясь к ночным гудкам тепловозов, к тому, как дежурный диспетчер громко командовал по радио составителями поездов на сортировочной горке. Он думал о Павле, о Георгии: вот опять они оказались на одной дорожке, и теперь все зависит от их житейской мудрости. А у Георгия характерец! Одиночество сделало его еще более резким. Семейная жизнь постепенно сглаживает отрицательные черты характера, долгое одиночество обостряет их — это уж так. Раньше ему казалось, что Георгий упрям в отца, но теперь Леонтий Иванович, наверное, выглядит совсем сговорчивым против сына. Надо бы съездить к старику, однако придется отложить до следующего раза. И, вспомнив о Каменицком-старшем, Прокофий Нилыч оставил в покое его наследника и вернулся в то далекое прошлое, когда секретарствовал в этой области.
Его выдвинули на партийную работу совершенно неожиданно. В обкоме пришлось заниматься буквально всем: и архитрудными хлебозаготовками, и новыми стройками. Не было и нет таких вузов, которые готовили бы секретарей обкомов. Инженер защищает свой диплом только однажды, партийный работник должен непрерывно держать государственные экзамены перед самой жизнью. Никаких переэкзаменовок не допускается: не сдал — до свидания, дорогой товарищ. И он, Метелев, тянулся изо всех сил, ночей не спал, штурмуя алгебру сельского хозяйства, о котором имел довольно смутное представление. (Это сейчас все ходят в знатоках деревни.) Но с каким удовольствием и с какой внутренней свободой говорил он с Москвой, когда речь заходила о геологических делах или о капитальном строительстве. Чаще других членов Политбюро звонил Григорий Константинович Орджоникидзе, который все спрашивал о никеле: в стране фактически не было никелевой промышленности. Он коротко докладывал народному комиссару, как идут дела у Каменицкого. «Пожалуйста, передайте ему, что никелем интересуется лично Сталин», — сказал как-то нарком во время очередного разговора. И он тут же позвонил в Ярск. Не разве Леонтия Ивановича застанешь дома. Только через месяц удалось связаться с ним по телефону и как раз кстати: к этому времени была окончательно открыта новая, самая крупная рудная залежь. Бросив все дела, он, Метелев, выехал в Ярск. Леонтий Иванович целых два дня возил по степи, показывал, где и сколько припрятала дорогого металла матушка-природа. На радостях пообещал геологам и почетные звания и высокие награды. Но потом все сложилось так, что Каменицкий получил Государственную премию лишь после окончания войны, когда Ярский комбинат уже работал. «Поздняя слава благоразумнее ранней славы», — сказал Леонтий Иванович в ответ на горячие и смущенные поздравления бывшего секретаря обкома, который пытался сгладить свою вину, хотя ни в чем не был виноват. А еще через двенадцать лет старика отметили Ленинской премией за березовский медный колчедан. Все это очень походило на то, как в. наше время боевые награды вручаются иным фронтовикам...
Прокофий Нилыч забылся лишь под утро. Ему виделись разные детские картинки, которые память обычно сберегает до конца. Вот заготовка хвороста поздней осенью. Брат рубит в пойменной уреме, а он оттаскивает готовое к саням. Тонко пахнет свежесрубленным тальником, кружится голова от пряных опавших листьев... А вот они ловят налимов в начале зимы. Хрупкий, точно слюда, первый ледок на скорую руку припаян к берегу. Один удар шестом — и полынья готова. Возвращаются домой с тяжелыми, длинными куканами. И сколько дома удовольствия, когда налимы просыпаются в теплой воде в тазу... Потом видится ему катание на масленицу. Он летит под уклон на деревянном ледяном коньке мимо шумной карусели, где толпятся ребятишки, ожидая своей очереди, — когда кто-то слетит с салазок, повинуясь центробежной силе... И внезапно, как обычно во сне, наступает дружная весна. Они с братом снова на реке. Страшная круговерть воды, голые кусты в мелких почечных насечках, неистовый крик грачей, белый блеск пойманного подуста в мокрой сетке... А вот уже и лето. Цветущие подсолнухи на гумнах, где он ищет грибы после вчерашнего дождика. (Встал рано, чтобы опередить ребят.) Набрал целое лукошко розовых шампиньонов, устал, забрел в чащу дикой конопли, прилег на теплую землю и уснул. Бабушка отыскала его лишь к обеду. «Что, опьянел, соколик?» — мягко выговаривала она, хотя собиралась наказать примерно. Да разве от конопли не опьянеешь? Нет, наверное, ничего памятнее терпкого ее аромата, если ты вырос в деревне, среди таинственных зарослей конопляников — этих русских джунглей...