Из другого вагончика выбежали три щенка, такие же черные и такой же неопределенной породы. Гостеприимно виляя хвостами, они немедленно окружили Павлу.
— Да вас тут целое семейство! — Теперь и она принялась гладить ласковых кутят.
— На каждого геолога по собаке!
Они поднялись в ближний вагончик. Здесь было грязно, постели не заправлены, со стола не убраны остатки еды. Сразу видно, что нет женской руки. Зато все стены в цветных репродукциях и фотографиях из журналов, на которых одни женщины, полуобнаженные и вовсе обнаженные — от кустодиевской «Красавицы» до пластовской «Весны».
— Гарем, да и только! — сказал Георгий.
Павла промолчала. Ее озадачило редкое собрание журнальных репродукций, фотографий и рисунков. Она вспомнила, как Георгий Леонтьевич заметил однажды мимоходом: «Геологи всегда идеализируют женщин». Он сказал вроде бы шутя — вот, мол, с какой полной отрешенностью от всего земного связана профессия геолога. Но это же в самом деле так.
— Заинтересовались нашей третьяковкой?..
Они поспешно оглянулись: в дверях стоял, неловко пригнувшись, бородатый детина лет сорока в новом черном костюме, в начищенных ботинках.
— А-а, товарищ Егоров, здравствуйте! — громко приветствовал его Георгий.
— Мое вам почтение! — Он шагнул внутрь вагона и учтиво приподнял кепочку-маломерку. — Что-то рано вы нынче, по распутице, заглянули к нам, в наш тобольский скит.
— Дела.
— Дела, дела... А я собрался в отпуск, еще за прошлый год.
Егоров явно был на взводе и рассуждал охотно, беспричинно улыбаясь и все поглядывая на Метелеву.
— С вами ваша жена будет, товарищ начальник?
— Жена, — не задумываясь, ответил Георгий и сказал, обращаясь к Павле, которая заметно вспыхнула: — Это и есть тот самый буровой мастер-кудесник, Зиновий Никанорович Егоров.
— Собственной персоной! — Он галантно поклонился ей, снова приподняв над головой свою кепочку-маломерку.
— Помнишь, я рассказывал твоему отцу? Ты еще хотела написать о нем в газету.
— Только ради бога не пишите, не сто́ю, нет, не сто́ю такой почести...
Павла с любопытством смотрела на него. Великан великаном, борода толстовская, пышная, вразлет, ладони как лопаты, а светло-серые глаза по-детски совестливые. Зиновий Никанорович пытался скрыть свою неловкость за напускной иронией, но у него не получалось.
— Что же мы стоим? Да не обращайте внимания на сей иконостас! В этой обители живет одна молодежь, молодежи все простительно. Зайдем ко мне. Я вас накормлю с дороги отличными карасиками.
— Где ловили-то? — спросил Георгий.
— В мутной воде, понятное дело. В светлой нынче они не водятся.
Он привел их в соседний вагончик, где тоже висело на стенах несколько женских фотографий, но то были свои, семейные, — жена с ребятами, взрослые дочери, старуха мать... Затаенной тоской по дому повеяло от них на Павлу.
Вечером Каменицкий собрал всю партию. Докладывал начальник партии Николаев, недавний выпускник Уральского горного института. Потом выступали мастера, рабочие. Каменицкий никого не прерывал и никого не понуждал вопросами. Сидел в углу за столиком и лишь изредка кое-что записывал в блокнот. А Павла писала, не отрываясь, как стенографистка: где она еще услышит такие вещи, кроме этого с к и т а. Ее присутствие, конечно, стесняло всех — разговор выходил не до конца откровенным, но и сказанного было вполне достаточно для проблемного очерка о неустроенном житье-бытье геологов-разведчиков. Мысленно она уже поделила их на группы: к романтикам отнесла всю молодежь и Зиновия Никаноровича Егорова; вторую, меньшую, группу составляли те работяги, которые приехали сюда ради денег и которых Георгий обычно называл золотоискателями; и наконец, двое или трое принадлежали, наверное, к людям, выбитым из колеи, может быть, к бывшим заключенным.
Георгий был скуп на обещания, однако все же посулил добавить техники и получше наладить снабжение продуктами, особенно мясом.
— А кино? — спросил кто-то из молодых.
— Будет раз в неделю.
— И на том спасибо...
— Но разгильдяйству надо положить конец. За самовольный невыход на работу придется увольнять, пусть и не хватает у нас рабочих рук. Ведь до чего дошло? Превратили День геолога в престольный праздник на целую неделю! Кто ошибся адресом, может подать заявление хоть сегодня. Держать никого не станем...
Под конец он сказал уже помягче:
— Трудно вам, знаю. Труднее, чем в других партиях. Вот завершите разведку новой залежи, и мы вас, всех отметим как героев. Крупно отметим. Щедро. За новую залежь вы вполне заслуживаете премии, товарищи. Договорились?
— Ладно.
— Чего там!
— Подналяжем!..
Романтики были возбуждены, золотоискатели тоже повеселели, и только выбитые из колеи отнеслись сдержанно и к этим словам главного геолога управления.
Когда все разошлись, Николаев устроил гостей на ночлег в своей палатке, где стояли две кровати, сам же перебрался к Зиновию Егорову.
Полевой стан долго не затихал. Дольше всех доносился приглушенный говор из вагончика, в котором находилась молодежь, но потом и т р е т ь я к о в к а угомонилась. А Павла никак не могла уснуть, переворачивалась с боку на бок. Георгий спросил ее:
— Понравился тебе Зиновий Никанорович?
— Хорош. Таким я его и представляла.
— Жаль, что пьет мужик.
И тогда она поделилась своими впечатлениями о золотоискателях, о в ы б и т ы х и з к о л е и.
— Глаз у тебя профессиональный, — Заметил Георгий. — Как ты верно разгадала их.
— Так они видны сразу.
— Ну, не скажи. Помню, у Нас на Таймыре в одной из партий неплохо играл заученную роль работяги бывший власовец. Там же мне довелось лицом к лицу столкнуться с другим типом, которого я считал не больше, чем сбежавшим алиментщиком. Как-то заблудились мы с ним по пути из Талнаха в Норильск. Метет черная пурга, свету не видать. Он мне и говорит: «Не боишься, начальничек? Я же могу запросто приколоть тебя сейчас». — «Но без меня ты наверняка уж пропадешь в тундре», — отвечаю ему как можно веселее. «Ну раз не боишься, то не трону», — сказал он. А у самого финский нож за голенищем валенка. К утру мой спутник, кажется, потерял всякую надежду на спасение. Нервы у него сдали, и он, как перед смертью, поведал мне всю страшную историю своих убийств и грабежей...
Павла долго молчала, ожидая окончания рассказа, пока не поняла, что Георгий уже спит. Он забылся буквально на полуслове, намаявшись за день за рулем.
А ей теперь и вовсе было не до сна. Случайное воспоминание Георгия о психологическом поединке с отпетым головорезом в таймырскую метель взбудоражило ее фантазию, и она рисовала себе одну дикую картину за другой. Ее ужаснула мысль, что она могла бы никогда больше не встретиться с Георгием.
Чтобы отвлечься, Павла заставила себя помечтать о будущем, которое иногда казалось ей почти рядом. Лишь бы хватило выдержки, лишь бы не заторопиться ему навстречу, потому что женское счастье, подобно степным огням, нередко обманывает своей мнимой досягаемостью.
Она забывалась на несколько минут и опять тревожно просыпалась. Увидев, что Георгий разметался во сне и сбросил одеяло, тихонько поднялась, чтобы укрыть. Но едва склонилась, он очнулся и притянул к себе так сильно, что она припала к его плечу. Он поцеловал ее в сухие губы и не отпускал, любуясь ее лицом в рассеянном мягком отсвете белого полотна палатки. Да разве уж утро? Павла знобко поежилась от зоревого холодка, и Георгий, ощутив, как торкнулась в плечо ее тугая грудка, совсем потерял самообладание.
— Боже мой, опомнитесь!.. — громким шепотом сказала Павла.
Но она сама не могла противиться ему: все погасло от короткого замыкания чувств — и воля и рассудок.
А потом, когда явь постепенно вернулась к ней, она поразилась грубому своеволию Георгия. Он же, как ни в чем не бывало, шутил и улыбался. Она встала, оделась и молча вышла из палатки.
Весеннее солнце медленно всплывало из-за дальней излучины Тобола. Утренняя испарина поднималась над окрестными оврагами и струилась вдоль них лениво, не смешиваясь. Высоко над головой звенел жаворонок. Небо было чистым, не успевшим замутнеть от белесого туманца, и Павла без труда отыскала в вышине поющего жаворонка. Она следила за ним до тех пор, пока тот не снизился и камнем не упал в ковыль за полевым станом геологов. Тогда Павла с умилением оглядела землю в тюльпановых куртинах: степь была еще серой, и оттого цветущие тюльпаны выделялись на ковыльном полотне, как вышитые. Нет, наверное, ничего на свете трогательнее ранней степной весны. Павла жадно вдыхала волглый, с кислинкой воздух, похожий на кумыс. Голова кружилась.
В дверях соседнего вагончика появился Зиновий Егоров. Павла круто повернулась и пошла в степь.
Она шла и шла, не обращая внимания на тюльпаны, которые учтиво кланялись ей от низового ветерка. Она думала о том, что произошло в палатке: как все досадно просто, буднично. Она готовила себя к празднику, но праздника не получилось.
Павла сделала усилие над собой, чтобы не думать о Георгии. Но он по-прежнему заглядывал в лицо, так близко и так дерзко, что она невольно прикрывалась от него ладонью, чтобы избавиться от горячечного блеска восторженно-диковатых глаз. У нее не хватило сил защитить себя и после, когда он, уже поостыв немного, озорно расстегнул потайные пуговки на лифе и открыто загляделся на ее, с девчоночьей косинкой, испуганные груди... Она наивно представляла его совсем другим в молодые годы и пыталась сверить туманные видения с живой реальностью. Однако Георгий помешал, и память потухла снова, как догоревший костерок под ветром...
Павла оглянулась: следом бежала стайка неуклюжих, смешных кутят. Она подождала их у сурчины, и кутята обступили ее со всех сторон. Павла пожалела, что их нечем угостить. Но они бескорыстно сопровождали ее все утро, пока она бродила по степи. У дальних сурочьих нор, как и вчера, исправно несли караульную службу байбаки. Завидев байбаков, резвые щенята кидались к ним, повизгивая от удовольствия. Павла уже сама была готова бежать наперегонки.