если надумаешь вернуться назад, но обнаружишь, что он стоит у входа в логово и не выпускает тебя. Если он может говорить, то обязательно спросит тебя, о чем ты думала, направляясь к нему. И на этот случай у тебя должен быть приготовлен разумный ответ.
Мириам молчала, но Хоснер слышал, как ее дыхание становится более учащенным. По ее телу пробежало какое-то животное возбуждение, и Хоснер почувствовал это. Ритм ее дыхания изменился. Хоснер мог поклясться, что ощущает какой-то запах, подсказывающий ему, что она готова. В темноте, без всяких видимых признаков, он понял, что ее сопротивление сломлено, и удивился тому, как обострилось восприятие всех его органов чувств. Хоснер слегка потянул Мириам за запястье, и она, не сопротивляясь, скатилась в его пыльную яму.
Пока Мириам лежала на нем, Хоснер помог ей раздеться, потом они легли на бок лицом друг к другу, и он разделся сам. Кожа Мириам была гладкой и прохладной, точно такой, какой Хоснер и представлял ее себе. Он прижался к ней губами и почувствовал, что она отвечает на его поцелуй. Мириам легла спиной на скомканную одежду и раздвинула ноги. Хоснер опустился между ее ног, почувствовав, как ее упругие ляжки обхватили и сжали его тело. Он вошел в нее и замер. Ему хотелось видеть выражение ее лица, и ему было очень жаль, что из-за темноты он не может его разглядеть. Хоснер сказал об этом Мириам. Она ответила, что улыбается. Тогда он спросил, улыбаются ли ее глаза, и Мириам сказала, что, наверное, улыбаются.
Тело Хоснера медленно задвигалось. Мириам моментально отреагировала на это. Он почувствовал, как затвердели ее соски, жаркое дыхание обожгло грудь и шею.
Хоснер просунул руки под ягодицы Мириам и приподнял ее. Когда он проник в нее еще глубже, она тихонько вскрикнула. Ночь была невероятно темной, но звезды уже засияли ярче, и он наконец-то увидел ее глаза — черные, как само небо, в которых точками отражались звезды.
Мириам начала порывисто двигаться, ее ягодицы энергично врезались в теплую пыль. Хоснер слышал свой голос, шептавший такие слова, которые он мог произнести только в полной темноте. И Мириам отвечала ему, тоже защищенная темнотой, словно ребенок, который закрывает лицо руками, рассказывая свои самые сокровенные секреты. Голос ее сделался более громким, губы стали жадно ловить воздух, по телу пробежал легкий трепет, и она забилась в безудержном оргазме. Тело Хоснера на секунду напряглось и задергалось в конвульсиях.
Они тихо лежали и гладили друг друга, ветер остужал их вспотевшие тела.
Хоснер повернулся на бок и провел рукой по груди Мириам, чувствуя, как она вздымается и опускается. В Тель-Авиве это было бы прекрасно. А здесь нет. Но произойти это могло только здесь. Если отбросить стратегические и тактические соображения, то Хоснер был уверен, что любит ее, или, во всяком случае, полюбит очень скоро. Ему захотелось спросить ее о Ласкове и о муже, но эти вопросы следовало оставить на будущее. Сейчас они были неуместны. Хоснер пытался придумать какую-нибудь фразу, которую ей приятно было бы услышать, но на ум так ничего и не пришло. Тогда он спросил:
— Что ты хочешь от меня услышать? Я не знаю, что сказать.
— Ничего не говори, — ответила Мириам и прижала его руку к своей груди.
Звезд на небе стало больше, теперь они светили ярче. Воды Евфрата отражали их холодный свет, и на фоне широкой реки Хоснер мог видеть около двадцати темных силуэтов, окруживших могилу. Он подошел ближе, но остался стоять позади. Мириам несколько секунд постояла рядом с ним, потом протиснулась сквозь толпу.
Тело Моисея Гесса осторожно опустили в могилу. Раввин громко прочел заупокойную молитву; его звучный голос разносился по склону.
Бекер тоже стоял позади толпы, окружившей могилу, и было видно, что он сильно переживает.
«Как странно, — подумал Хоснер, — тела тысяч евреев похоронены в Вавилоне, и вот сегодня хоронят еще одного». До него долетели обрывки слов раввина.
— «…и плакали, когда вспоминали о Сионе. На вербах посреди его повесили мы наши арфы…»
До Хоснера дошло, что этих знаменитых верб больше не существует. Он не видел ни одной.
Мириам Бернштейн что-то тихо сказала раввину. Он согласно кивнул. Она повернулась и заговорила тихо, почти неслышно, обращаясь к людям, толпившимся в темноте:
— Многие из вас знают так называемую «Равенсбрюкскую молитву». Она была написана неизвестным автором на клочке обертки и найдена в лагере после его освобождения. Она уместна и сейчас, на этой панихиде, чтобы мы помнили, находясь ли в Вавилоне, Иерусалиме или в Нью-Йорке, что мы несем мир.
Мириам печально уставилась в открытую могилу и начала:
— Да воцарится мир в душах людей злой воли,
И да положит это конец мщению
И разговорам о казнях и насилии.
Жестокость несовместима ни с какими нормами и принципами,
Она вне пределов человеческого понимания,
Из-за нее так много мучеников в этом мире.
Поэтому, Господи,
Не измеряй их страдания мерками
Твоей справедливости,
Ибо потребуешь Ты суровой расплаты.
Так поступи же иначе,
Ниспошли свою милость всем палачам, предателям и шпионам,
Всем людям злой воли,
Награди их храбростью и душевной силой.
Пока она читала эту проникновенную молитву, ее дрожавший сначала голос постепенно набирал силу.
…И считать надо только добро, а не зло.
А в памяти наших врагов
Мы не должны больше оставаться их жертвами,
Их кошмарами и пугающими призраками,
Но их помощниками,
Чтобы они смогли изгнать злобу из душ своих.
Это все, что от них требуется.
И тогда мы, когда все это закончится,
Может быть, сможем жить, как люди среди людей,
И, может быть, снова воцарится мир на этой многострадальной Земле для людей доброй воли,
А потом этот мир придет и ко всем остальным.
Хоснер почти не слушал Мириам. Это была бессмысленная, опасная молитва для людей, которым предстояло жить с чувством мести и ненависти в сердцах, если им суждено было остаться в живых. Мириам, Мириам… Когда же ты поймешь это?
Похороны закончились. Хоснер вдруг заметил, что все разошлись и он остался один. Он устремил взгляд через Евфрат, через покрытые грязью равнины, туда, где черное бархатное небо сомкнулось с черным горизонтом, туда, где был Иерусалим. Ему даже показалось, что он видит огни Старого города, но это были всего лишь звезды, мерцавшие на горизонте. Видение исчезло, и в этот момент Хоснер понял, что уже никогда не вернется домой.
Книга 3Вавилон: Ворота Иштар
«Выходите из Вавилона, бегите от Халдеев, со гласом радости возвещайте и проповедуйте это, распространяйте эту весть до пределов земли; говорите: „Господь искупил раба Своего Иакова“.
И не жаждут они в пустынях, через которые Он ведет их. Он источает им воду из камня; рассекает скалу, и льются воды».
Глава 21
Они появились вскоре после окончания погребальной службы. Ашбалы уже не шли цепью, как прошлой ночью, а разбились на небольшие огневые группы по три, шесть и девять человек. Передвигались они быстро и бесшумно от одного естественного укрытия к другому. Арабы выбрали на этот раз лучшие пути подхода к вершине холма, однако они оказались более труднопроходимыми. Ашбалы с удивлением обнаруживали насыпи, перегораживавшие канавы, но переползали их, словно змеи, и продолжали подниматься вверх. Приказ не шуметь и не включать фонарики выполнялся строго, оружие было обмотано тряпками, лица замазаны темной краской. Им было объявлено, что любое нарушение приказа будет караться смертью.
Чуть позади первых рядов наступающих ползли Ахмед Риш и его лейтенант Салем Хамади. Оба понимали, что эта попытка штурма может оказаться последней. Если они потерпят поражение, то это будет означать унижение и неизбежную смерть от рук своих же людей или от рук представителей трибунала, состоявшего из других палестинцев. Или и того хуже — всю оставшуюся жизнь за ними будут охотиться люди из антитеррористического подразделения «Гнев Божий». А может, придется остаток жизни провести за решеткой в тюрьме Рамлы. По иронии судьбы, на этом холме находился командир подразделения «Гнев Божий» Исаак Бург, и от того, возьмут ли они этот холм, зависели их будущая судьба, честь и слава. Для Риша и Хамади это была самая важная ночь в их жизни. Перед Ришем взметнулся песчаный вихрь, он прикрыл рукой глаза и приблизил губы к уху Хамади.
— Древние боги с нами. Пазузу послал нам ветер.
Хамади не был уверен, кому в помощь был послан этот ветер. Он выплюнул изо рта песок и хмыкнул.
Натан Брин потер глаза, снова взглянул в прицел и выключил его. Он обнял пристроившуюся рядом с ним Ноеминь Хабер.
— Глаза устали. Наблюдаю с самого захода солнца. — Брин продвинул винтовку вдоль земляного бруствера. — На, посмотри теперь ты.
Ноеминь провела рукой по его волосам, вытерла пот и маскировочную грязь со лба Натана. Случилось неизбежное, и это должно было произойти между ними после стольких часов боев и высочайшего нервного напряжения, тем более никто из них не знал, сколько им еще осталось жить. Ноеминь сомневалась, что обратила бы на него внимание в каком-нибудь тель-авивском кафе, но это был Вавилон, и, наверное, даже воздух в этом месте был пропитан духом распутства.
Они занялись любовью в промежутке между заходом солнца и окончанием похорон так же торопливо, как Хоснер и Мириам Бернштейн, но более неистово. Однако каждый раз прерывали свое занятие, если у кого-нибудь из них возникало тревожное чувство, и тогда Брин осматривал склон в ночной прицел. Но это было раньше, когда появление ашбалов в этой зоне представлялось маловероятным. Теперь же они лежали полностью одетые, так как угроза атаки была очень серьезной.