Странно, что у них вообще хватило сил на этот бой. Хоснер с Бургом лучше других понимали, что шерхи предстояло сыграть роковую роль в судьбе обороняющихся. И, кроме того, все их военные хитрости были исчерпаны, боеприпасы кончались. А голод и жажда довершили работу по снижению боеспособности израильтян. И еще оставшиеся в живых мужчины и женщины чувствовали, что среди их лидеров нет согласия, что также плохо влияло на их боевой дух.
Ситуация усугублялась еще и тем, что многие израильтяне верили вместе с Ариэлом Вейзманом в существование «запасного выхода», в отсутствие ашбалов на западном склоне и на берегу Евфрата. В действительности же Хамади отправил отряд с восточного склона на берег реки сразу, как только оборвалась связь с Саидом Талибом. И теперь затаившиеся там ашбалы ждали, когда обороняющиеся предпримут попытку отступить по западному склону.
Патронов арабы не жалели, стреляли длинными очередями, отбегали в сторону и двигались вперед короткими перебежками.
Хоснер стоял на командном пункте вместе с Бургом. Он уже почти полностью успокоился, и это отметил даже Бург. Но Бурга раздражал и не устраивал тот факт, что Хоснер назначил Мириам Бернштейн своей специальной посыльной и помощницей. Официально она и Эстер Аронсон все еще считались арестованными, но никто не стал возражать, когда Хоснер отменил все ограничения в их передвижении. Мириам ни словом не обмолвилась Хоснеру о Каплане и сцене с микрофоном.
Хоснер заговорил, перекрикивая шум боя и ветра:
— Когда боеприпасы будут на исходе, некоторые из наших людей побегут на западный склон.
Бург кивнул.
— А я уверен, что затаившиеся там ашбалы только и ждут этого. Надо повторить наш приказ стоять до конца и биться врукопашную.
— Но они не солдаты, — напомнил ему Хоснер. — В конце схватки они поступят так, как им подскажут инстинкты. — Он понизил голос, и теперь его было еле слышно. — Некоторые из них договорились покончить жизнь самоубийством… после того, что случилось с Капланом, самоубийство кажется более привлекательным выходом… и я не могу осуждать их за это…
В разговоре наступила долгая пауза. Самодельное знамя развевалось на ветру, цветной рисунок портовой части Тель-Авива покрыло бурой пылью, а алюминиевое древко наклонялось все ниже и ниже.
Мириам начала что-то говорить, но замолчала.
— Что ты хотела сказать? — спросил Хоснер.
— Может… пока у нас еще есть боеприпасы и пока еще арабы довольно далеко внизу, может, мы смогли бы… быстро отступить и спуститься по западному склону… это будет организованное отступление, а не беспорядочное бегство. Арабов там должно быть мало, мы сможем прорваться к реке и уплыть в темноте.
Хоснер и Бург переглянулись, потом оба посмотрели на Мириам.
— А о раненых ты забыла? — первым отреагировал на ее предложение Хоснер.
— При организованном отступлении их придется оставить, но точно так же будет обстоять дело и при беспорядочном бегстве. Мы несем ответственность за большинство оставшихся в живых.
— Да, вы здорово изменились, — заметил Бург. — С чего бы это?
— Почему это предложение звучит так ужасно именно в моих устах? — задала Мириам риторический вопрос. — Ужасно звучит, правда? — Она помолчала. — Но, как бы там ни было, я останусь с другими добровольцами ухаживать за ранеными. Все равно мне практически вынесен смертный приговор. Так ведь?
Хоснер покачал головой.
— Даже предлагая жестокие решения, ты пытаешься как-то смягчить их. Но все дело в том, что, если нам придется отступить — организованно или в беспорядке — или если арабы ворвутся на вершину и начнется рукопашная… мы первым делом застрелим раненых. — Хоснер вскинул руки, успокаивая ее. — Не глупи, Мириам. Ты слышала, что они сделали с Капланом. И только Бог знает, что они сделали с Деборой Гидеон.
— Тогда какой у нас выход? Ты отказываешься отдать приказ отступить или прекратить сопротивление, массовое самоубийство ты тоже не одобряешь. Что же с нами будет?
Хоснер отвернулся от Мириам.
— Не знаю. Самый лучший выход, не считая операции по нашему освобождению, я вижу в том, чтобы все мы погибли в бою. Конечно, так не получится. Кто-то сдастся, кого-то возьмут в плен, кто-то покончит жизнь самоубийством, остальных убьют. Может быть, кому-то из нас удастся убежать, воспользовавшись темнотой. Так всегда бывает, когда атакующие ломают сопротивление осажденных.
Все молчали. Шел обычный бой, обе стороны устали, и обе стороны понимали, что это последний бой. Люди двигались автоматически, словно исполняли какой-то строго определенный ритуал, который закончится в установленное время, несмотря на любые попытки ускорить его конец.
Цепь ашбалов растянулась на триста-четыреста метров, они маневрировали по фронту, пытаясь отыскать самые слабые места в обороне израильтян.
До рассвета оставалось еще больше трех часов, но по-настоящему светло будет позже, когда утихнет ветер и осядет пыль.
Бой обещал быть изнурительным, но у арабов по-прежнему имелось небольшое преимущество в живой силе, вооружении и подавляющее преимущество в боеприпасах, питании, медикаментах и воде. Им надо было только продолжать наступать и вести огонь, пока не станет ясно, что у израильтян подошли к концу боеприпасы. Расчет строился на том, что даже при строжайшей экономии боеприпасов обороняющимся не хватит их до рассвета.
Бург прокручивал в уме различные варианты. Попытаться спастись бегством прямо сейчас? Контратаковать? Ждать до последнего и схватиться врукопашную? Убить раненых? Убить Хоснера? А может, их спасут в последнюю минуту? Не похоже.
— Интересно, как дела у Добкина?
Хоснер повернулся и посмотрел на юго-запад, где должна была находиться деревня Уммах. Он смотрел туда так пристально, словно пытался связаться с Добкиным. Потом снова повернулся на юг и взглянул в направлении ворот Иштар.
— У меня такое чувство, что у него все в порядке.
— Что ж, должен сказать тебе, что, если даже он сейчас и разговаривает с каким-нибудь представителем властей, я все равно не верю, что помощь придет вовремя. — Бург посмотрел на Хоснера, словно хотел услышать от него согласие со своими словами, но в действительности ему хотелось выслушать очередное возражение.
Повернувшись спиной к ветру, Хоснер указал рукой в сторону невидимого горизонта.
— А еще меня не покидает мысль, что Тедди Ласков сдержит свое слово… сейчас он вон там со своей эскадрильей истребителей, они ищут нас, подлетают все ближе… — Он скрестил руки на груди. — И знаешь, что еще, Бург, я не могу подумать, что все эти очень умные парни в Тель-Авиве и Иерусалиме сидят без дела, засунув пальцы в задницы. Я ожидаю от них гораздо большего. Как, по-твоему, это патриотично? Я думаю, да. Ладно, может быть, я ожидаю от них уж слишком многого. Ведь, в конце концов, я тоже был одним из этих умных парней, а посмотри, как я обделался, Исаак. Не мешало бы им отдохнуть несколько дней.
Бург невольно рассмеялся.
— Только не сейчас. — Как только он начинал сомневаться в правильности рассуждений Хоснера, тот сразу же демонстрировал глубину мышления.
Бург пошел навстречу подбегавшей к ним посыльной.
Все это время Мириам тихонько стояла в нескольких метрах в стороне, прислушиваясь к разговору мужчин. Теперь она подошла к Хоснеру, взяла его за руку и крепко сжала ее. Она подумала о Тедди Ласкове, хотя в последнее время думала о нем все меньше и меньше. После катастрофы Мириам только и представляла себе, что он занимается тем, о чем сказал Хоснер… мечется в своем истребителе, пытаясь спасти ее… спасти всех. Но на самом деле она понимала, что, возможно, он впал в немилость, и чувствовала себя частично виновной в этом. Сначала Мириам отказывалась связывать свое влияние на Ласкова с его действиями в воздухе, но любой, кто знал их обоих, понимал, что подобная связь существовала. И Мириам в конце концов признала свою вину, произошло это примерно в то же время, когда ей пришлось признать и другие реальные вещи.
И открыл ей глаза на эти реальные вещи Хоснер, никакой другой мужчина не смог бы сделать этого. Другие мужчины в ее жизни соглашались с ее пониманием мира, чтобы не раздражать ее, или из вежливости. Именно такие мужчины тянулись к ней. Худые, в очках, сидевшие рядом с ней на конференциях и совещаниях. Мужчины, говорившие на профессиональном языке, готовыми штампами и избитыми фразами, причем с таким видом, словно только утром придумали их.
Ласков отличался от большинства мужчин, которых знала Мириам, так же, как отличался ее муж. В чем-то Тедди и муж были даже похожи, и в душе Мириам считала их обоих благородными дикарями. Иаков Хоснер представлял собой другой вариант «благородного дикаря» — более экстремистский. Она должна была пройти через всю эту трагедию Вавилона, не изменив при этом кардинально свои взгляды на мир. Но Хоснер силой раскрыл ей глаза. Мириам не понравилось то, что она увидела, зато теперь она могла объективно взвешивать все «за» и «против» предложения застрелить раненых, не теряя при этом дар речи от ужаса. Хорошо это или плохо? И хорошо, и плохо. Но от этого никуда не денешься.
— Ты хорошо знаешь Тедди Ласкова? — спросила Мириам у Хоснера.
— Не очень. Время от времени наши дороги пересекались.
Мириам кивнула. Спустя несколько секунд она задала еще один вопрос, слегка замявшись при этом.
— А он тебе нравится?
— Кто? — Хоснер немного помолчал. — А, ты, наверное, говоришь о Ласкове. С ним гораздо легче иметь дело, чем с политиками вроде тебя.
Мириам улыбнулась и продолжила:
— Он мне напоминает тебя.
— Кто? Ласков? Правда?
Она еще сильнее сжала его руку.
— Уверена, Тедди думает, что во всем виноват он.
— Что ж, тогда у нас действительно есть кое-что общее.
— Вы оба слишком высокого мнения о себе, и все хорошее и плохое, что происходит вокруг вас, считаете результатом своих действий.
— А разве это не так?
— Мы с Тедди Ласковом были любовниками, — неожиданно выпалила Мириам.