— О-о-о… — Звук стрельбы, похоже, усилился, и Бекер поднял голову. Через стекло кабины ночь казалась еще более пугающей, более ужасной и зловещей, чем была на самом деле. Вообще весь ужас, который ему пришлось наблюдать, Бекер видел через плексиглас, и теперь с плексигласом у него ассоциировалась опасность. И смерть. Когда он смотрел сквозь лобовое стекло автомобиля или даже оконное стекло дома, у него сводило живот, и Бекер до сих пор не мог понять, в чем же тут дело. Интересное открытие, но немного запоздалое. — О… Это… я…
— Что вы пишете… Давид… могу я вас так называть?..
— Да, разумеется. — Он закрыл блокнот. — Это бортовой журнал.
Мириам наклонилась к нему.
— Бортовой журнал? Вы хотите сказать, что записываете все события?
— Да, но очень коротко.
— Можно мне посмотреть? — Мириам протянула руку, и Бекер передал ей журнал. Она откинулась на спинку кресла, открыла журнал и принялась перелистывать его, выборочно читая записи. «16.02: Переключился на зап. част. Ген. Ласков передал последнее сообщение: E-2D будет продолжать следить за нами. Ласков решил не применять ракеты „Феникс“, чтобы не задеть нас. Истребители уходят». Мириам пролистнула еще несколько страниц. «18.31: Полет завершен. Гесс мертв, ему разбило голову кирпичом, пробившим лобовое стекло во время рулежки. Пилоту следовало раньше поднять защитный щиток, предвидя катастрофу при посадке. Возможно, это предотвратило бы смерть Гесса». Она несколько секунд смотрела на последнюю запись, потом закрыла журнал и подняла голову, натянуто улыбнувшись. — Нас называют людьми Книги или книжными людьми. Написанное слово объединяет нас еще со времен образования Диаспоры. Странно, что больше никто не додумался вести хронику событий нашего пребывания здесь.
— Ну… — Бекер отыскал окурок сигареты и закурил. — Это трудно назвать хроникой, миссис Бернштейн…
— Мириам.
Бекер замялся.
— Мириам, это просто моя работа…
— Но в этом-то все и дело, Давид. Это всегда чья-нибудь работа. Писателя. Хранителя книг. Ученого. Капитана корабля. — Мириам наклонилась к нему. — Я не могу убеждать вас в вашей собственной значимости, но очень советую вам спрятать этот журнал.
— Думаю, это хорошая идея.
Мириам нерешительно протянула журнал Бекеру.
— А вы не будете возражать, если я посижу здесь немного и запишу мои собственные соображения по поводу происшедших событий? Я постараюсь не занять слишком много места в журнале.
Бекер через силу рассмеялся.
— Занимайте столько места, сколько хотите. Думаю, я только что сделал свою последнюю запись.
— Спасибо. А у вас нет копирки? Мне бы хотелось иметь копию того, что я напишу. Мы можем зарыть журнал, а копию моей записи спрятать в самолете или в другом месте.
Бекер нашел в своем планшете лист копирки.
— Журнал должен остаться на борту самолета, а вашу копию мы можем закопать.
— Хорошо. — Мириам взяла копирку. — Спасибо.
— Только учтите, никто не прочитает ни журнал, ни вашу копию.
Мириам подняла взгляд на Бекера.
— Равенсбрюкская молитва была написана на клочке бумаги, Давид.
— Похоже, эта молитва много значит для вас.
— Да. — Некоторое время Мириам не отрывала взгляда от лобового стекла. — Мне сказали… что моя мать умерла в Равенсбрюке. Поэтому мне нравится думать, что, может быть, именно она написала эту молитву. — Она заговорила тише, и голос ее стал едва слышным сквозь шум ветра и грохот боя. — Когда-то слова имели для меня огромное значение, но теперь для меня имеет значение только то, что у человека, написавшего эту молитву, была вера. Вера в то, что эту молитву найдут, что после всех этих ужасов в мире останутся свободные люди, которые обнаружат для себя что-то ценное в словах этой молитвы. И она сохранилась на клочке бумаги, хотя автор, наверное, погибла. Люди произносили слова этой молитвы миллион раз. И ей суждено пережить и будущие ужасы. — Мириам снова улыбнулась Бекеру. — Книга Бытия изначально была написана сажей на папирусе, Давид. И, если бы эту первую летопись составлял человек вроде вас, мы никогда бы не знали, как создавался наш мир.
Бекер выдавил из себя улыбку.
— Это уж точно.
— Ладно. — Мириам взяла у Бекера карандаш, склонилась над журналом и принялась быстро писать на иврите.
Внезапно она подняла голову, в глазах ее стояли слезы.
— Молитва действительно много значила для меня, но теперь она значит очень мало, потому что призывает к прощению… призывает подставить другую щеку. Человек, написавший ее, подвергся ужасным испытаниям, но они не сломили его. Я тоже подверглась здесь испытаниям, конечно, не таким суровым, как, скажем, вы, и не таким, как в Равенсбрюке… И теперь я не приемлю всепрощенчество. На самом деле я даже рада, что все так обернулось. Я выстрелю в первого же вражеского солдата, который сунется сюда. И если в результате моих действий появятся вдовы, сироты, горюющие друзья или родители лишатся детей, мне будет жаль этих несчастных людей, но не более. Вы понимаете? Наверное, это звучит ужасно?
Бекер покачал головой.
— Око за око.
— Да. А зуб за зуб. — Мириам перевернула страницу журнала и продолжила писать.
Даже не глядя на часы, Хоснер чувствовал, что рассвет близок. Бой подходил к концу, огонь израильтян по склону значительно ослаб.
Ашбалы продвигались вперед осторожно и вместе с тем беспечно, они смеялись, перекрикивались друг с другом. Они понимали, что если это очевидное ослабление огня со стороны израильтян даже и является очередной военной хитростью, то все равно конец обороняющихся близок. На самом деле передовой отряд арабов уже овладел укреплениями на южной стороне обороны, найдя там пустые окопы.
Они двигались сквозь ветер и темноту медленно, в предвкушении кровавой бойни. Перелезли через разрушенные укрепления, с любопытством побродили по траншеям, пошли дальше. Ашбалы испытывали ту странную затаенную радость, которая приходит с овладением так долго недоступного логова врага.
Редкие выстрелы израильтян заставляли их бросаться врассыпную и замедлять движение, и все же на вершине холма главным образом царила жуткая тишина, нарушаемая лишь непрекращающимся шумом ветра, на который уже никто не обращал внимания.
Ашбалы не отвечали на редкие выстрелы израильтян, боясь вызвать на себя их огонь, они молча обменивались знаками в темноте, пытаясь выстроиться в цепь и прочесать ровную местность. Двигавшиеся в центре цепи арабы уже начали различать силуэты «Конкорда», когда в облаках пыли образовывались просветы.
Израильтяне отступали медленно и тихо, стреляя только для того, чтобы держать арабов на расстоянии и замедлить их продвижение. Окончательного плана действий не было, как не было и последних приказов с командного пункта, и все же отступление осуществлялось организованно. Примерно половина израильтян решила попробовать убежать через западный склон, а другая половина решила остаться и встретить смерть там, где она их застигнет.
Раненых перенесли из загона в «Конкорд», возможно, там у них было больше шансов уцелеть в кровавой резне. Однако ходили слухи, что раненых застрелят, прежде чем ашбалы доберутся до них.
Находившиеся на западном склоне израильтяне стреляли вниз, пытаясь выяснить, есть ли там арабы.
Ахмед Риш передал по рации немногочисленному отряду ашбалов, поджидавшему на берегу Евфрата, открыть ответный огонь. Ему не хотелось, чтобы израильтяне ринулись вниз и погибли там, он желал расправиться с ними здесь, на холме.
Арабы открыли ответный огонь с берега, и израильтяне упали духом, получив подтверждение того, о чем на самом деле давно знали, — путь к отступлению отрезан. Потрясение было огромным, и те, кто рассчитывал убежать через западный склон, заплакали.
Хамади получил вызов по рации от Аль-Бакра — командира, оставшегося в тылу.
— Хамади слушает. Что? Кто он такой? Ладно, выясни это! Он успел позвонить? Телефонистка в Багдаде подтверждает это? А что он говорил? Да, черт побери, я знаю, что ты не понимаешь иврит! Но я уверен, что он говорит по-арабски. После того как ты вырвешь ему один глаз, он тебе все расскажет. Да. Держи меня в курсе! — Хамади вернул рацию радисту и посмотрел на Риша. — Ахмед.
Риш обернулся, и они медленно побрели по пыли.
— Я все понял из твоего разговора. Но теперь это уже не имеет значения.
— Но если он дозвонился…
— Я сказал, не имеет значения!
Хамади отвернулся. Все больше и больше он убеждался, что их дороги расходятся. Если сейчас уйти в темноту, то он останется в живых и увидит, как солнце взойдет в Персии. Но он не мог сделать этого, как не мог и убить Риша.
Джон Макклур наблюдал за зелеными трассерами, взлетавшими от подножия стены к его окопу.
— Что ж, значит, путь вниз закрыт. — Он вставил в барабан своего револьвера последние два патрона. — Ну так как, полковник, ты уже научился говорить по-арабски: «Доставьте меня в американское посольство»?
Ричардсон надел свой голубой китель, тщательно разгладил его и застегнул на все пуговицы.
— Сейчас мы должны быть очень внимательны, Макклур. Любое неосторожное слово или жест могут стоить нам жизни.
Макклур крутанул барабан револьвера.
— Почему ты сделал это, Том?
Ричардсон поправил галстук и тщетно попытался стряхнуть пыль с плеч кителя.
— Я спросил, почему ты сделал это?
Ричардсон посмотрел на Макклура, в тесном окопе их разделяло совсем небольшое пространство.
— Сделал что?
Макклур закончил возиться с револьвером, он был готов к стрельбе.
Ричардсон отыскал фуражку и стряхнул с нее песок. Потом опустил взгляд и увидел направленное на него дуло огромного револьвера.
— Из-за денег. У меня слабость к дорогим вещам.
— Сколько денег, Том?
— Ровно миллион. Американских долларов.
Макклур тихонько присвистнул.
— Неплохо.
— Конечно. И должен добавить, что он в безопасности хранится в швейцарском банке. После завершения дела я должен был получить еще один миллион, но теперь я уже на него не рассчитываю.