Машу снова в жар бросило. Да что же это такое? Что они себе позволяют? Корова, курица… нужно будет обязательно пожаловаться Арнольду! Он, наверное, не представляет, что здесь творится!
— Иди ко мне, голубка, — ласково позвал ее мужчина. — Меня зовут Виктор. А тебя?
— Маша, — едва не расплакалась девушка от неожиданно человеческого обращения. Пусть и птичьего. Главное, тон был ласковым, и это растрогало бедную Машу почти до слез. «Вот и мужчины-гинекологи всегда ласковые, а женщины — сущие ведьмы!» — невпопад подумала она.
— Ну что глазки красные? Обидели нашу девочку? А ты держись! Москва слезам не верит. Ну-ка, улыбнись. Так, так, пошире.
И ласковый Виктор буквально залез Маше в рот, осматривая и ощупывая зубы.
— Зубки будут играть, у нас главную роль, — приговаривал он при этом. — Что ж, зубки хорошие. Немножко отбелить и все. И вообще ты девочка красивая. Так что выше голову! И, кстати, пойдем ее мыть.
Он увел Машу в уголок, где стояли широкие парикмахерские раковины.
— Садись, голову назад.
Девушка запрокинула голову. Руки Виктора массировали ее, втирая пахучий шампунь.
— Так, теперь бальзамчиком… Вода не горячая?
— Нет.
— Вот и хорошо. Посиди так секундочку.
Маша замерла с закрытыми глазами. И вдруг почувствовала, что рука мужчины забралась в вырез кофточки и ощупывает ее грудь. Она рванулась, больно стукнувшись затылком о край раковины.
— Вы что? — вскричала Маша, распахнув глаза. Двое мастеров, две девицы, сидящие в креслах, с интересом смотрели на них и разразились дружным корпоративным смехом.
— Как вы смеете? — задохнулась Маша.
— Тихо, тихо, птичка моя! — Виктор на всякий случай отступил на безопасное расстояние. — Что я такое сделал? Я как доктор. Доктору все можно. Ну не буду, не буду… Все, начинаем работать.
Он сполоснул ее волосы, закутал полотенцем, пересадил ошеломленную Машу в свободное кресло.
— Ну-с, с чем мы имеем дело? С хорошей фактурой. И плохим внешним видом. Не выспалась? Ничего, мы все исправим. Будешь у нас очаровательной «милой барышней».
Он колдовал над нею, над ее глазами, лицом, волосами.
— Ну вот и все! Лучше не бывает!
Маша открыла глаза. Из зеркала на нее смотрело испуганное, затравленное создание с красиво уложенными волосами, и аккуратным, едва заметным макияжем.
«А еще позавчера, в день свадьбы, я была так красива, так красива! И без всяких гримеров… Ладно, что уж теперь. Москва слезам не верит».
— А ты улыбаться умеешь? Так улыбнись! Вот так! Таня! Таня! Забирай ее! Полуфабрикат готов.
Откуда-то возникла полная Таня, повела Машу в костюмерную, где не нее надели длинную мягкую домашнюю юбку и очаровательную маечку с глубоким вырезом, открывающим чуть выступающие ключицы и ложбинку на груди. Наряд очень шел ей, и Маша повеселела. В конце концов, кто знает, какими шипами усеян путь к славе?
Когда они вернулись в павильон, свет уже был выставлен. Упор делался на край тахты и столик. На нем — поднос с крошечными пирожными, орешками, восточными сладостями. Оператор возился возле камеры, Вобла давала какие-то указания.
— Пришла? Ну наконец-то я вижу перед собою что-то похожее на человека, — оглядев Машу, произнесла она. — Значит, установка такая: ты болтаешь по телефону с подругой, шутишь с ней, даже кокетничаешь. И ты очень любишь пирожные. Болтаешь с ней и ешь пирожные, поняла?
У Маши, не перехватившей с утра и хлебной корки, при виде сладостей даже голова закружилась.
— Поняла установку?
— Да, — не очень уверенно ответила девушка.
— Вот текст. Пять минут на то, чтобы его выучить. Здесь полстраницы. Делать нечего.
Она отвернулась от Маши, опять переключившись на оператора.
Маша пробежала глазами текст. От волнения в первую секунду буквы расплывались. Но, взяв себя в руки, она поняла, что слов в ее первой в жизни роли действительно мало, успокоилась, и через пять минут была готова.
— Выучила? Садись на тахту с ногами. Нет, не так. Ноги подогни и вытяни…
— Как это? Одновременно подогнуть и вытянуть? — не поняла Маша.
— Ты здесь не умничай. Делай, что говорят! Тоже мне Мерил Стрип нашлась!
Вобла подошла, каким-то диким образом вывернула Машины ноги, приподняла подол юбки.
— Так, теперь бери трубку телефона. Хорошо. Другой рукой — пирожное.
— Но мне так неудобно! Мне не на что опереться…
— А ты держи спину! Вот так!
Маша замерла в неестественной позе, жмурясь в лучах прожектора, чувствуя, что не сможет сказать ни слова. Но пирожное так вкусно пахло, что страх перед камерой как-то ушел…
— Ну, попробуем. Мотор, дубль один.
Маша произнесла первую фразу… Пауза.
— Теперь кусай, только понемножку. И говори.
И Маша откусила нежнейшее, свежайшее пирожное. И даже зажмурилась от удовольствия… И проговорила весь текст, успев ухватить и второе пирожное.
— Стоп! — рявкнула Вобла. — Ну и как, по-твоему? — обратилась она к Маше.
Та пожала плечами.
— По-моему, просто отлично, — тихо сказал оператор. — И переснимать не нужно.
— Кто здесь режиссер? — рявкнула на него Вобла. — А по-моему, отвратительно! Сидишь неестественно. Спину гнешь, будто ты на гимнастическом помосте. Глаза прижмуриваешь, словно у тебя в них песку по килограмму в каждом. И что за улыбочка идиотская? Переснимаем! Измени позу. Вот так. Соберись! Дубль два.
Щелкнула хлопушка. Маша поняла, что забыла слова. Она держала телефонную трубку, смотрела на пирожные… и не могла вымолвить ни слова.
— Стоп! Ну что мы молчим?
— Текст забыла… Вспомнила! — вскричала Маша.
— «Забыла, вспомнила»… — передразнила Вобла, — Привезут недоразвитых… Третий дубль. Мотор!
Они отсняли двадцать дублей. Каждый чем-то не устраивал. То не так выгнулась, то не так согнулась. То улыбайся, то не улыбайся. «Как ты ешь? Ты любишь пирожные, понимаешь?» — орала Вобла. Маша их уже ненавидела. И пирожные, и Воблу, и всю свою дурацкую жизнь. В конце концов она попросту разрыдалась. И Вобла сразу как-то успокоилась.
— Нечего реветь! Ты что думала, актером быть — это срывать цветы удовольствий? Ладно, кое-что получилось. Можно смонтировать. Не знаю, понравится ли Трахтенбергу, но я сделала все, что могла, — заявила она.
Оператор тяжело вздохнул и сочувственно посмотрел на Машу. Та сидела на стуле, опустив плечи, глядя в пространство пустыми заплаканными глазами.
«Словно из гестаповских застенков вышла, — подумал он. Опять отбракуют хорошую девчонку. Сколько их проходит здесь, через эту «фабрику грез». И ни одна не устраивает. А ведь все могли бы сниматься! По крайней мере, большинство. Сказать им ласковое слово, растормошить, рассмешить — такие могли бы быть чудные ролики! Они и так получаются хорошими. Но, как правило, именно первые дубли. Потом Вобла замордовывает девчонок до полусмерти. И они не проходят отбор. И эта девчонка не пройдет. А как хорошо все сделала с первого раза. Именно первый дубль и будет запущен в производство, так уже бывало. Кому это нужно?» — недоумевал про себя оператор, устроившийся сюда недавно и не знавший, разумеется, всех тайн этого двора.
Когда Машу увезли из павильона, туда явился Трахтенберг.
— Ну как там ролик с пирожными? Кто снимал? — поинтересовался он.
— Волегжанина, — доложили начальству.
— Позовите.
Побежали за Воблой.
— Ну что там у вас получилось?
— Ах, Арнольд Теодорович! Это сплошная мука! Девочка, конечно, хорошенькая, но абсолютно бесталанная. Я с ней измучилась. Двадцать дублей! Кое-что все-таки вышло. Но на последнем дубле. Чего мне это стоило, не могу передать!
— Что ж, давайте посмотрим.
К этому моменту пленка была уже смонтирована таким образом, что первый кадр стал последним. Арнольд увидел и неестественную позу, ту, с перегнутой спиной. И испуганные глаза. И «я забыла слова…» И слезы в три ручья. И последний дубль.
— Что ж, вот это то, что нужно! Последний дубль — это отличная работа.
— Да, но чего мне это стоило! Сколько пленки перевели, сколько времени!
— То есть, вы считаете, что она не перспективна?
— Абсолютный ноль.
— А я делал на нее ставку…
— Напрасно, Арнольд Теодорович, увы, напрасно. Она не актриса и никогда ею не станет. Слава богу, что хоть что-то получилось.
— Благодаря вашему мастерству, — не преминул отметить Арнольд.
— Что вы, я просто делаю свою работу, — как бы засмущалась Волегжанина.
— Ну хорошо. Вы свободны.
И они расстались довольные друг другом. Волегжанина прекрасно знала свою роль: отбраковывать хороший материал. Ибо ни одна из девушек, снимавшихся в рекламе, не должна была «застрять» здесь надолго. Их отбирали не для киношной карьеры… Совсем для других целей. Но выглядеть все должно было пристойно.
Машу привезли в ту же квартиру. Она скинула туфли, прошла в спальню, рухнула на постель и дала наконец волю слезам. Все было совсем не так, как она себе представляла. Совсем не так! Конечно, она слышала о трудностях актерской профессии. Но чтобы так… Чтобы до такой степени унижали… Унижали все, кому не лень: водители и какие-то жуткие бабы, «шестерки», которые сами гроша ломаного не стоят! Гример, костюмерша, сказавшая, что у нее, Маши, жирный живот! Какая ложь! Живот был плоским! На себя бы посмотрела, жирная корова! А эта Вобла? Это вообще что-то запредельное. Если все режиссеры, такие, непонятно, как еще актеры остаются в живых! И если все режиссеры такие же, понятно, отчего артисты вообще сплошь и рядом спиваются и умирают во цвете лет! А я не хочу умирать, всхлипнула Маша. Я еще такая молодая…
И что же делать? Вернуться назад, в «угол» Александры? Увидеть глаза Сережи, Аллюрьевны? Вернуться к вечному позору? Нет, нет и нет!! Нужно выйти на улицу, погулять, что ли, отвлечься. Но Маша вспомнила, что она взаперти! Что же это такое? Зачем они держат ее здесь как… заложницу, что ли? Может, за нее выкуп попросили, мелькнула совсем уж бредовая мысль. У кого попросили? У Сережи? Это просто смешно! О Сергее думать не хотелось категорически! Она запретила себе это. Позвонить Наде, узнать, как он? Вообще кому-нибудь позвонить…