– Я до этого не доживу. – Ришелье печально усмехнулся, после чего, вынув небольшой кортик из ножен, срезал со стебля пурпурную розу необычайной красоты и погрузил в ее лепестках нос, вдыхая запах. – Тем не менее, это не означает, что мне можно пренебречь превентивными действиями. Знаете, иль Кане, что такое ответственность? – Ответа он не стал ждать. – Много лет назад я взял ответственность за эту страну, за порядок в нем, за ее будущее. И много сделал, тем не менее, мне и в голову не приходило, что, стоя на краю могилы, встречу вызов, который тысячекратно превысит своим весом все, с чем до сих пор я имел дело. Вот что бы сделали вы, иль Кане, очутившись на моем месте? – он снова спрятал лицо в лепестках розы.
– Возможно, я бы пытался убедить людей, мобилизовать их в отношении близящейся угрозы, готовить их к ведению партизанских действий.
– Убедить людей? – горько засмеялся кардинал. – Каким образом, шевалье? Выпустить специальные номера "Газетт де Франс", создать отделения моего Кабинета во всех городах, разослать герольдов по деревням, и пускай они бьют там в литавры, крича: "Серебристые подлетают!". И чего бы я достиг этим, кроме всеобщей паники? Я думал о кое-чем совершенно другом, о конгрессе монархов под предводительством Священной Столицы, объединенном со всеобщим собором, на котором бы была вознесена, над всяческими расхождениями и схизмами, Христова, неделимая Европа, крепкая тем, что ее объединяет, солидарная… Впрочем, клянусь палаческим топором, если будет нужн, я готов привлечь к такой Антанте даже персидского падишаха и султана Великой Порты, ведь они тоже поклоняются Единому Богу. Ведь вам, maestro, наверняка ведомы сообщения о завоевании Мексики. Это не лошади т несколько пушек сеньора Кортеса победили ацтеков. Это индейцы индейцам сами уготовили такую вот судьбу. Опасаюсь, что когда наступит то время апокалипсиса, тот чудовищный dies irae (день гнева – лат.), в котором Творец отвернет от нас свое разгневанное лицо, мы не сможем встать в строю, но каждый попытается сражаться по-своему или же сражаться с захватчиком, рядом с храбрыми defensores (защитниками – лат.) появятся ярые colaborationes (сотрудники – лат.). И тут же немцы набросятся на французов, москвитяне – на поляков, испанцы – на англичан.
– Быть такого не может!
– Может, может! – Тут кардинал бросил пахучую розу и начал топтать ее сапогом, так что кровавое месиво окрасило камни. – Вот что будет с нашей Европой, можете мне поверить. Вот уже несколько лет я пытался и сам, и при поддержке Святого Отца, навести в ней некий длительный покой. В тридцать пятом году ы даже были близки к организации мирного Европейского Конгресса, только идея пропала как эта вот роза, и сейчас сложно представить себе такое собрание, где заседают друг с другом император Фердинанд, Карл I Стюарт, малышка Кристина Шведская, московский царь; Владислав IV Ваза из Польши или уже крайне старый Наместник Христов. Откуда брать взрослых людей для отражения угроз? Мазарини, перед тем, как освободить вас, пытался убедить папу Урбана в том, сколь громадная угрожает нам опасность, но Его Святейшество, пускай и перепуганный, похоже, не понял серьезности угрозы, нет у него воображения в достаточной степени. Он считает, будто как когда-то Леон Великий вышел в одеяниях понтифика навстречу Атилле, и одним своим величием отвернул дикого гунна с дороги на Рим, так вот и теперь, будет достаточно, если он сам поднимет перстень Рыбака, и серебряные диски вернутся в преисподнюю. Только чего ожидать от человека, готового сжечь Галилея, и заботящегося, в основном, о своих кумовьях? К сожалению, дорогой мой иль Кане, мы может рассчитывать исключительно на себя. И вот здесь следует подумать, какие действия мы можем предпринять по данному делу. Впрочем, кое-какие ходы я предпринял сам, ожидая вашего прибытия.
Эти слова меня заинтересовали.
– И какие же средства Ваше Преосвященство имеет в виду?
– Сами увидите. – Тут он позвал: – Д'Артаньян, Савиньен, ко мне!
В воротах конюшни появились д'Артаньян и неизвестный мне вьюнош в форме гвардейца, ведущие четырех серых в яблоках жеребцов.
– Приглашаю вас, маэстро, на утреннюю поездку, надеюсь, что она окажется для вас любопытной.
Так что мы поехали вчетвером по дороге между лесами и полями. Ришелье загадочно молчал как человек, приготовивший неожиданность и теперь не желающий испортить эффект. Лейтенант и молоденький гвардеец держались сзади. У девятнадцатилетнего парня была физиономия, которую трудно было забыть – природа одарила его настолько гигантским носом, что кардинал мог бы применять его орган, чтобы вынюхивать всяческие враждебные действия и мерзкие намерения. Мы отъехали на пару миль, когда Ришелье указал на брошенную деревню в низине, говоря: "Тезе[18]", после чего свернул конем направо, в лесную, наверняка совсем недавно проложенную просеку.
– Этот холм называют Мон-Ромейн, – пояснял он. – Простонародные песни гласят, что когда-то это было святилище галльских друидов, прежде чем те поддались римлянам. Внутри него прячется грот, о котором пророчества говорят, что из него придет спасение мира. Я не слишком суеверен, но когда пришлось выискивать место для моих действий, я выбрал этот холм.
Тут тропу перегородил палисад из буковых кольев, с массивными, окованными железом воротами, перед которыми располагался пост стражи. Увидав кардинала, гвардейцы тут же стали раскрывать створки. Но сделали они это так осторожно, что кони только по одиночке могли пройти через них, после чего пропустили и нас.
А внутри я увидел поселение, совершенно даже новое, отчасти похожее на укрепленный лагерь, отчасти – на поселение колонистов в Новом Свете. Вокруг обширной площади золотом недавно ошкуренных стволов сияли недавно возведенные жилые дома, за ними тянулись палатки; на холме рядком стояли новенькие ветряные мельницы, ниже пруда гудел мельничный водослив. В глубине я еще увидел домну, а из расположенной неподалеку кузницы доносились отзвуки работы. На углах частокола можно было увидеть наблюдательные платформы, из под которых выглядывали стволы пушек и аркебуз. Все поселение Мон-Ромейн свидетельствовало не только о спешке его строителей, но и о серьезных средствах, которые в него должны были вложить.
Заметив прибытие Ришелье, отовсюду высыпались молодые мужчины, одетые достаточно просто, со светлыми лицами и ясным взглядом.
– Ожидая вас, maestro, я не терял времени понапрасну, – сообщил кардинал, даже не пытаясь скрыть удовлетворения моим изумлением. – Со всего континента собрал я под Тезе самых лучших, каких мне только удалось найти, людей. – Тут он громко воскликнул: – Дорогие мои друзья, это мсье Альфредо Деросси, прозванный иль Кане, о котором каждый из вас наверняка слышал, ну а это мои молодцы со всех сторон Европы. И как они вам?
– Они чрезвычайно молоды, – промямлил я, до меня очень медленно доходило, к чему ведет Его Преосвященство.
– А кого я должен был привлекать? – буркнул под носом Ришелье. – Пригласить самонадеянных авторитетов, умников, не способных видеть дальше кончика собственного носа; рутинеров, привыкших исключительно к деньгам и пустой славе. Впрочем, Галилей уже болен и сломан, Кеплера нет в живых, ну а Декарт… Декарт мне отказал, опять же, если бы я привез его сюда, это привлекло бы внимание всех шпионов на континенте. Нет, нет! Я стар, сударь Деросси, зато верю в могущество молодости и открытость умов. В общем, я собрал здесь тех, которые, как надеюсь, и будут нашей армией. Армией мысли! Si vis pacem para bellum (Если хочешь мира, готовься к войне – лат.).
После того он начал представлять мне тех молодых людей, подходящих, чтобы выразить мне свое почтение.
Сложно было бы сегодня перечислить всех, поскольку впоследствии произошло так много, что многие имена и лица, даже близкие, стерлись из памяти, так что я назову наиболее выдающихся.
Среди медиков выделялся Амбруаз де Лис – худощавый, хотя и неплохо даже покрытый мышцами брюнет с прецизионными руками хирурга по призванию. Среди инженеров все сразу же указывало на англичанина Сэмюэла Фоули, рыжего словно белка, прекрасного геометра и экспериментатора, продолжателя дела маэстро Бэкона. Из многочисленного круга алхимиков, апрежде всего, я бы упомянул одноглазого Палестрини из Падуи, которому кислота в ходе эксперимента выжгла левый глаз, и ученика самого Кеплера, Ганса Грудженса из города Бреслау родом, который, в соответствии со злыми языками, продал душу дьяволу, чем заслужил смерть на костре. И вправду, еще немного, и он кончил бы жизнь как Джордано, но, прежде чем к костру поднесли огонь, его выкупили агенты кардинала. Столь же любопытным образчиком был Станислав Мирский, блондин с голубыми глазами херувима и ржаного цвета усиками – поляк-артиллерист, несмотря на то, что ему еще не исполнилось тридцати лет, знаменитого изобретателя Семеновича правая рука, участник пары экспедиций генерала Арцишевского[19]. Он считался специалистом по пороху и ракетам, над новой, смелой которых его учитель как раз и работал.
Совершенно иной, с любой точки зрения, тип представлял Барух ван Гаарлем, голландский еврей – знаменитый гранильщик бриллиантов и несравненный производитель оптических стекол, который, несмотря на деформированную спину, всегда готов был посмеяться, причем, над собой.
– Горбун, ваш друг, maestro, – сказал он мне при встрече.
Весь этот перечень был бы неполным, если бы я не упомянул турка по имени Идрис Мардину, гениального специалиста по всяческим механизмам, любым часам и движущимся игрушкам, которого вытащили из венецианской тюрьмы под Свинцовой Крышей, где отсиживал свой грех продажи Серениссиме патента на механического воина. А кроме того здесь было еще четверть сотни архитекторов, математиков, самых различных ремесленников – воистину Ноев Ковчег, экстракт практического знания XVII столетия. С недавнего времени сюда же начали прибывать группы ремесленников из различных краев, осторожно вербуемых по принципу, что каждый должен быть из различной местности: французов, немцев, испанцев и итальянцев.