– Если это правда, то как подобная цивилизация могла пропасть, не оставляя следов? Даже если Атлантиду поглотили океанские волны, должны же были остаться какие-то колонии? – заметил поляк Мирский.
– А если уничтожение вызвала не неразумная стихия, а война? – ответил я на это. – Война жесточайшая, с использованием чудовищных вооружений, бомб, разрушающих целые города и оставляющих после себя излучение, ставшее причиной смерти большинства живых существ на всей планете? Выжившие же походили на дегенерировавших монстров, обезьяноподобные существа со сгорбившимися фигурами, с выпуклыми бровными дугами, ergo, понадобились тысячелетия, чтобы цивилизация вновь возродилась.
Мой рассказ чрезвычайно оживил аудиторию. Юные ученые начали засыпать меня градом вопросов.
– А сохранились ли описания того, как строить такие воздушные суда или счетные машины?
– На них я не нападал. Зато в рукописи имелись обширные фрагменты, рассказывающие о началах технического развития, о первых изобретениях, которые потянули за собой и последующие.
Глаза присутствующих разгорелись, словно свечи во время премьеры в миланской Ла Скала (сравнение, возможно, и не самое удачное; Ла Скала откроется спустя лишь полторы сотни лет произведением Моцарта, о котором сегодня помнят только лишь как о сопернике Моцарта). Но восхищение было неподдельным.
– А вы скопировали эту рукопись, маэстро?
Меня так и подмывало ответить: "К сожалению, со мной не было ксерокса", но я выкрутился другим путем:
– Helas messieurs! Когда я без остатка был поглощен чтением, начали твориться беспокойные вещи, которых я не замечал, пока верный Селим не дал понять, что мне грозит.
– И что же вам грозило?
– Вечная неволя! Седоволосый старец задумал сделать меня своим преемником, стражем скрытых в монастыре сокровищ, наследником святилища. Он предложил Селиму горсть золота за то, что тот уйдет вместе с верблюдами и оставит меня в монастыре.
– А как бы он заставил вас остаться?
– С помощью Селима отец Базилио должен был перебить мне ноги, чтобы я, будучи калекой, уже навечно остался среди икон и книг.
– Воистину, исключительной честности был тот араб, – заметил Барух ван Гаарлем, – раз верность своему господину он предпочел золоту.
– Его мораль была несколько более гибкой, – усмехнулся я. – Селим считал, что вместо горстки золота мы можем овладеть всеми сокровищами, отсылая Базилио на лоно Авраама.
– О Боже! И вы так и поступили? – воскликнул Амбруаз де Лис.
– Я сделал кое что другое; хорошенько набил Селиму морду и, угрожая ему пистолетом, приказал уходить вместе со мной из монастыря.
– А рукопись александрийца?
– Я солгал бы, говоря, что не присвоил ее. К сожалению, Господь покарал меня за это деяние, сделанное, по правде, из благородных целей (ведь я хотел предоставить это наследие людям), что ни говори – но грешное. В двух днях пути от того ущелья на нас напали бедуинские разбойники; Селим был убит, меня же в путах (бандиты посчитали, что живой я представляю собой большую ценность, чем мертвый) повезли в самую Газу, откуда, только лишь спустя три месяца, после того, как верный Ансельмо собрал выкуп, я отправился в Яффу, откуда счастливо, через Кипр и Радузу, мне удалось вернуться в Розеттину. К сожалению, в ходе всех тех испытаний атлантская книга пропала, и единственное, что от нее осталось, это неполноценные обрывки в моей памяти.
– Так оно и было, – охотно подтвердил мой толстяк. – Выкуп составил тысячу венецианских дукатов, но Господь мне свидетель, что я готов был поститься даже и сотню лет, даже последнюю сорочку язычнику продать, лишь бы спасти своего любимого учителя.
С того вечера в Мон-Ромейн начали твориться вещи, еще более необычные, чем мои придуманные приключения.
Опасения, открытые мною в ходе беседы с Ансельмо и убеждение, что наше предприятие заранее обречено на неудачу, исчезали, словно роса на утреннем солнце.
Это правда, мои знания, которые должны были послужить посевным зерном, были небольшими: гимназические сведения, немного анекдотов (на своих каналах SGC мы демонстрировали циклы мультипликационных фильмов о развитии техники), запомненные из детства фрагменты книг Жюля Верна, парочка моделей, которые я собрал, когда был пацаном… Тем не менее, эти рахитические зернышки падали на чрезвычайно восприимчивый и плодородный грунт. Молодые люди из Мон-Ромейн, не всяких сомнений, лучшие из лучших, образовывали замечательную группу горячих голов – воспитанные без телевидения, компьютерных игр и преждевременной сексуальной инициации все они обладали, без исключения, замечательной памятью и обширными заинтересованностями. В их время никто еще не ограничивался одной сферой деятельности, что сейчас приводит к тому, что сегодня супер-эксперт в узкой специальности остается неучем в общеинтеллектуальных вопросах. К этому следует прибавить их невероятное терпение, умение работать своими руками, но прежде всего – готовность к совместной работе.
От меня они требовали лишь импульса, направления, все остальное были в состоянии сделать сами.
Поэтому, как только я завершил байку про Атлантиду, поднялся Станислав Мирский, спрашивая, с чего мы должны начать, где искать выход из сложившегося на данное время круга простой механики?
– Во-первых, пар! – сказал я на это. – Водный пар, мои месье, вот наш начальный союзник, который приведет в движение маховик технического прогресса. Он даст силу машинам и позволит сконструировать первые транспортные средства, способные перемещаться без использования силы мышц, воды или ветра.
Группа мужчин слушала меня крайне внимательно, хотя тут же появились и определенные сомнения. Некоторым были известны опыты Риво, наставника милостиво правящего нами Людовика XIII с пустотелым шаром, который взрывала превращенная в пар вода; сохранились сведения о древних опытах Герона Александрийского. Они даже были готовы изготовить прототип паровой машины, которую я им нарисовал – слава Богу, ребенком я лично собрал модель локомотива и, более-менее, знал, как действует котел, поршень, маховик, в конце концов, предохранительные клапаны, предупреждающие улетучивание пара. (В особенности к делу рвался турок Идрис, который просто не мог дождаться, когда можно будет побежать в мастерскую, ну а Барух ван Хаарлем готов был уже прямо сейчас сделать цилиндры и поршни, отшлифованные таким образом, чтобы до минимума ограничить просветы и трение).
– Вот только из чего я должен был бы изготовить эту машину: из мягкого свинца, из плавкой бронзы? – спрашивал нидерландец. – Для модели оно, возможно, и хватило бы, только я не представляю себе конструкции из доступных материалов длительно работающих устройств, о которых вы, маэстро, говорите.
– Атланты для своих машин использовали чугун и сталь.
– Ну да, благородная сталь была бы замечательной, – подхватил Мирский, – но никто ведь не знает точной рецептуры дамасской стали, из которой арабы создают свои знаменитые на весь мир сабли, а кроме того, методы ее производства требуют сотен кузнецов и длительной проковки.
– Можно поискать и другие методы.
Опережая события и не вникая в проблемы кричных горнов или конверторов, которые только еще нужно было изобрести, назвать и применить, скажу, что после той первой беседы в Тезе была построена крупная домна, пошли и первые плавки; тут же рядом была устроен прокатный стан, приводимый в действие поначалу водяным колесом в соответствии с рисунками Леонардо да Винчи, которые по памяти воспроизвел Палестрини. Мне удалось убедить кардинальского экстраинтенданта применять вместо древесного угля – каменный уголь, и весьма быстро, при благословении Амилькара Фаллачи, в секретный порт на Соне начали подходить барки с севера. Правда, каменный уголь не очень-то годится для использования в домне, хотя бы по причине избытка смолистых веществ, концентрирующихся в верхней части печи, но, по счастью, англичанин Сэм Фоули был знаком с экспериментами своего земляка Дадли, который, уже два десятилетия назад, проводя обжиг каменного угля, получил первый кокс. Конечно же, это заставило нас построить на расстоянии полумили к северу от поселения фабричного поселка, где мы поселили, понятное дело – под стражей, пару сотен очередных рабочих, рекрутированных среди заключенных и каторжников, которым за верную работу были обещаны свобода и достаток. К ним должны были относиться заботливо и по-человечески. Однако, согласно с распоряжениями кардинала, любая попытка побега должна была караться смертью.
Параллельно с "паровой группой", вторая группа ученых, во главе с Палестрини и Грудженсом, занялась областью, имеющей столь же большую важность – электричеством. Вопреки опасениям, идея порабощения молний не перепугала, но увлекла молодых алхимиков.
Когда я рассказал им о распространенности электрических явлений, объединяя в одну теорию античные опыты с натиранием янтаря, через всем известное применение магнитов, и вплоть до электрических явлений в мышцах животных, опыты пошли в нужном направлении. Методом проб и ошибок я привел группу к конструкции простых электростатических машин, плодом чего стал первый конденсатор (своим открытием Палестрини на сотню лет опередил создание лейденской банки). Последующим этапом стало изобретение элемента Грудженса. Вообще-то я довольно туманно рассказывал своим подопечным о том, что сам помнил про исследования Вольты и Гальвани, но мои алхимики все ловили на лету, и термины типа "электрод", "батарея" или "элемент" перестали быть ждя них загадкой. Сам я до сих пор не знаю, как все это хозяйство действует. Но, когда где-то через месяц попыток нами был получен электрический ток, мне вспомнились опыты Эрстеда, и я повторил его эксперимент с иглой компаса, отклоняющейся в электрическом поле. Так была открыта дорога к переменному току, не слишком крутыми загогулинами приведшая к построению первого генератора и началом испытаний электрической дуги.