– Таким образом, – отозвался Мирский, весьма набожный сармат, – можно сказать, что это предыдущее "человечество" уничтожили: во-первых, гордыня, во-вторых, жадность, в-третьих, нечистые помыслы…
Я кивнул.
Помимо распорядков работ, я внедрил в Тезе еще и обычай ежедневных утренних месс, после которых проповеди поочередно читали молодые ученые, говоря о своих сомнениях, вере, надеждах, любви…
Боже, как же все эти ребята напоминали мне меня самого перед тридцатью годами. Они были молоды и благородно нетерпеливы. Уверенные в себе, убежденные, что все возможно. С другой же стороны, как часто они не проявляли сомнений, колебаний и той щепотки консерватизма, который приобретается с годами, когда к бочке меда жизни проходящие годы, покидающие нас друзья, компрометирующие идеалы прибавляют ложку дегтя, приправляющую все болезненным привкусом горечи. Так что, если я находил в себе достаточно сил, чтобы поучать их, если мог узурпировать для себя, помимо фальшивой биографии и присвоенных заслуг, некий титул для моральных советов, то основой для него было сознание, что я сам уже был таким, что переварил в себе, вплоть до отвращения, их увлеченности, восхищения, гордыню, их величие и их малость… И я любил их за это, как можно любить свой собственный давний портрет, собственную "сборную карикатуру" и свою минувшую, безвозвратно утраченную любовь.
"Кто смолоду не был социалистом, к старости станет свиньей", – святые слова, хотя я и боюсь дальнейшего развития этого уравнения, ибо что же говорить о тех, которые остаются социалистами, прогрессистами и всяких мастей прогрессистами к старости? Во всяком случае, когда в ходе тех утренних часов собранности приходила моя очередь – я терпеливо пояснял своим гениальным юным приятелям, как объединять мудрость традиции с искрой прогресса, как уважать величие идей, и, вместе с тем, снисходительно относиться к выросшим на них выросшим, как ценить, несмотря на все ее слабости и провинности, Церковь, то часто блуждающее в потемках, зато единственное хранилище Истины, и, наконец, как находить смысл в бессмыслице и не исключать существования Бога только лишь потому, что созданный им мир несовершенен – поскольку, и правда, жизнь в нем ведет постоянный бой со смертью, но только лишь окончательность придает надлежащий смысл нашему неповторимому существованию.
Но вот мог ли здесь реализоваться замысел альтернативного развития, опирающегося на гармонии развития и продолжении христианской традиции? Смогло бы человечество, благодаря эксперименту в Мон-Ромейн, избежать прихотей восемнадцатого столетия, миражи века девятнадцатого и паранойю двадцатого столетия? Или же, независимо от добрых намерений, мы были осуждены на все те войны, революции, холокосты, возможные, благодаря тому, что кризис ценностей вытащил наверх имманентное зло, таящееся в человеке, ну а прогресс снабдил его орудиями порабощения и уничтожения себе подобных?
Бывало такое, что среди ночи я срывался с постели и сходил сам в подземелья Клюни, где среди могил аббатов и священных реликвий я просил у Господа совета и помощи. И это не было проявлением фальшивой набожности. Даже после моего возвращения к Богу, я не стал ханжой, наоборот, меня раздирали различные сомнения. Все же, где мог я искать поддержки? Я чувствовал, что могу не допустить появления множества несчастий. Но как при этом предотвратить появление новых?
Как-то утром сам приор обнаружил меня, озябшего, с разложенными руками, на плите, скрывающей останки блаженных Гуго, Одилона, Майоля и достопочтенного Петра; он поднял меня на ноги и сказал:
– Позвольте, маэстро, молиться за вас, вам же следует вернуться домой, поскольку там вас ожидает гость.
– Гость, ко мне, это кто-то из Мон-Ромейн?
– Ваша сестра… – Похоже, здесь я скорчил очень глупую мину, поскольку понятия не имел о какой-либо сестре Деросси, поскольку приор прибавил тоном оправдания: – Эта дама показала страхам перстень с вашим гербом, поэтому ее и пропустили.
Я спустился к воротам, размышляя над тем, что, увидав меня, скажет синьорина Деросси, а там увидел фигуру в плаще, которая сбросила капюшон, и светлые волосы рассыпались по плечам. Лаура!
8. Наши визиты, поступки и операции
В первый момент у меня возникло впечатление, будто бы синьорита Катони желает подбежать и броситься мне на шею. К счастью, присутствие отца приора сдержало ее желания, так что она, взяв кончиками пальцев краешек плаща, отдала мне придворный поклон.
Я тоже поклонился ей и, пытаясь успокоить разбушевавшееся сердце, сказал, сурово наморщившись:
– Ведь синьорите было ясно приказано не покидать Лиона!
– Мне пришлось, ответила та, складывая губы подковкой в качестве извинения. – Я обязана была предостеречь вас, маэстро, поскольку… – Тут она настолько значительно глянула на приора, что толстый монах покатился в свои комнаты, словно шар, ударенный концом бильярдного кия. – Он уже знает, где ты… – шепнула девица.
– Кто знает?
– Fra Якопо.
Я вздрогнул, но, поняв, что монастырский двор не является наилучшим местом для доверенной беседы, пригласил Лауру к себе в дом, где Ансельмо, увидав девушку, усмехнулся, словно разрезанная булка с маслом, и, шельмовски подмигнув мне, побежал устроить завтрак для двоих.
– Ты видела монаха? Где, в Лионе?
– Да. В соборе. Вчера, на утренней мессе. В первый момент я его не узнала, поскольку он не носил белой сутаны; наоборот, выглядел он словно испанский идальго. Но наверняка то был он. Такого лица забыть невозможно.
С этим как раз я мог согласиться, и меня напоминавший хищную птицу профиль доминиканца посещал в страшных снах.
– Он тебя видел? – спросил я.
– К счастью – нет, поскольку я была укрыта за плотной решеткой, за которой привыкли в полумраке молиться монашки. Тем более, что он довольно долго стоял под стеной и там же оставался, даже когда служба закончилась, а все верующие вышли.
– Выходит, он кого-то ждал.
– Я так тоже подумала. И тоже решила подождать. Мое терпение было вознаграждено. В конце концов, я увидела человека, с которым тот договорился встретиться, то был военный…
– Военный?
Лаура довольно подробно описала мундир, который носили внешние охранники нашего "карантина". О чем они шептались, девушка не услышала, но заметила, что солдат вручил монаху какие-то бумаги, а взамен получил кошелек. Fra Якопо выглядел весьма обрадованным встречей.
– А ты могла бы описать того информатора? – спросил я, думая о возможном составлении портрета по памяти.
– В этом нет необходимости, так как я могу его тебе показать.
– Где?!
– Здесь. Я увидела его на контрольном посту, более того, он лично доставил меня в аббатство. Понятное дело, что я ничего не дала познать по себе.
– А как тебя впустили? Ведь у них имеется категорический приказ…
– Я же говорила, что меня обучали шпионскому ремеслу. Для меня не составляет особой сложности подделать чей-либо почерк. И нет ничего проще, чем изготовить восковую копию печати или перстня.
Говоря это, Лаура вручила мне элегантную записку:
Приказываю предоставить всю соответственную помощь сестре моей, Лауре Деросси, в том, дабы она, как можно быстрее, предстала предо мною.
А, Деросси
А ниже имелась краткая приписка мелким, характерным почерком Джулио:
По полномочию Его Преосвященства – согласовано.
Мазарини
Письмо подтверждали две сургучные печати.
Хватило четверти часа, чтобы Ансельмо осторожненько узнал, что предателя зовут Морисом Ренаром, родом из недалекого Франш Комте. Меня несколько успокоило то, что он не входил в непосредственную охрану Мон-Ромейн и не мог лично видеть наших достижений – но, раз служил здесь много месяцев, наверняка знгал многие тайны и, кто знает, сколько из них утекло в уши шпиона из Розеттины. Странным, однако, было то, что этот Ренар добрался до Лиона. Дело в том, что на охранников, даже на офицеров, распространялся данный Ришелье запрет отлучаться от своего поста и на какие-либо контакты с внешним миром.
Приказав моему ассистенту и далее изучать проблему, понятное дело, тактично и деликатно, чтобы не спугнуть предателя, я уселся за завтрак. При этом я ломал себе голову, а что сделать с красивой девицей. Отослать ее в Лион я не мог, поскольку ей стала известна тайна фальшивого карантина, а держать ее в монастыре, тем более, в Мон-Ромейн?… В конце концов, стало мне известно, что почтенная Паскуалина, проживающая в посаде под монастырем, имеет свободную комнатку, чистую и сухую, и как раз там решил разместить Лауру. Одно было точно: ее появление не нарушило предыдущего спокойствия моей души, смешивая общемировые проблемы с мелкими, но сколь же трогающими сердце мужчины делами.
– Я ужасно тосковала по тебе, а ты? – спросила Лаура.
Я каким-то образом выкрутился, не помню уже как. Понятное дело, что я не мог ей признаться, что видение ее божественного тело приходило ко мне ночами чаще, чем она могла ожидать, что наверняка бы ее утешило. Но я предпочел ей ни о чем не говорить, поскольку наверняка бы обеспокоил ее обеспокоил тем, что испытываемое к ней чувство было, скорее, телесной страстью. Чувства высшего порядка, такие как любовь, тоска, привязанность – я направлял исключительно к собственной супруге, Монике.
Так что девицу я оставил под опекой Паскуалины, сам же, вместе с капитаном Фушероном и, естественно, Ансельмо, провел совещание на тему шагов, которые следовало предпринять ради безопасности программы. Мой consigliore считал, что следует схватить Мориса и прижать его так, чтобы тот все выдал; капитан же, наоборот, советовал не пугать, а только осторожно следить и одновременно выяснить, а что fra Якопо поделывает в Лионе, и, если удастся, поймать розеттинского шпика.
Что же касается меня, я лично хотел отправиться в Лион и идентифицировать доминиканца.
– Прошу прощения, учитель, а вдруг именно таким и был замысел твоих врагов? – сказал Ансельмо. – А вдруг сама светловолосая горлинка и ее рассказы – это всего лишь приманки, чтобы выманить тебя из аббатства?