Per diavolo, неужто я становился ревнивым?
Беспокойство только лишь усилилось, когда я подслушал, как однажды вечером Лино разговаривал относительно девушки с Ансельмо.
– Ну что же, неужели наша дамочка не восхитительна? – говорил мой consigliore. – Эта ее кожа, словно кровь с молоком, эти влекущие к себе формы, но, прежде всего, она отличается тем, что романтичные кастильцы называют: donayre, brio y bizzaria. Обаяние, щегольство и отвага.
– Ну да, телочка то, что надо! – согласился Лино. – Странно все же, что ты, слуга, совершенно не скрываешь охоты к любовнице своего господина.
– Потому что я знаю жизнь и знаю, что, рано или поздно, она надоест хозяину, и, словно поношенный камзол подарит мне, а я, с удовлетворением и огромным уважением женюсь на ней.
– А захочет ли она тебя? – усомнился розеттинец. – Она ведь аристократка, а ты – рода худого. – Тут он ткнул Ансельмо пальцем в пузо. – Ну, возможно, и не слишком худого…
– Это пока что я бедняк, – возмутился Ансельмо. – Во Флоренции у меня приличные накопления, а месье Мазарини обещал мне, что если мы счастливо вернемся из похода, он сделает меня бароном, а может, и кем получше.
О реальном состоянии чувств Лауры и переменчивости женской натуры я смог убедиться в Анжере, где мы заночевали по причине ледового затора, который совал реку, нас же заставил нанимать повозки.
Вот уже три дня не пребывал я в совместном ложе с синьоритой Катони и весьма радовался тем наслаждениям, которые будут меня ожидать. К сожалению, после моих ласк я услышал выражение, столь частое в устах многолетних супруг, хотя и крайне редкое у малолетних любовниц:
– Да отстаньте же. У меня ужасно болит голова.
Мне не оставалось ничего другого, как только попросить у Господа прощения за свои грехи и с большей любовью вспомнить о Монике.
"Генриетта", стоящая на якоре в Нанте, выглядела очень даже неплохо, словно немолодая кокотка, превращенная в даму высокого класса. За последние месяца она прошла капитальный ремонт, была увеличена ее огневая сила, парусная поверхность была прибавлена. Так и чесались руки поставить ей паровой двигатель, а на верхних палубах расставить пулеметы, но мы не желали слишком легко раскрывать наши карты в том случае, если встретим разведчиков неприятеля.
Радар, правда, сконструировать не удалось, но "Генриетте" на ее пути должен был предшествовать небольшой двухмачтовый бриг, с которого днем и ночью будет вестись наблюдение за морем и небом с целью раннего предупреждения. А более всего мы рассчитывали на обостренные чувства отца Педро и аравака Мигеля (оба уже были на борту), благодаря чему, мы должны были всегда вовремя спуститься в подводную лодку.
Капитан Гаспар Фруассарт де Мари-Галант приветствовал нас в замечательном настроении. Посещение родной страны прибавило ему сил, а в новом красном камзоле он и вправду походил на адмирала. Его сопровождали уже известные из этого рассказа рулевой Арман, боцман Вайгель – немец из Бремена, громадный, словно печка и, как она, молчаливый, еще канонир Андре, неизменный негр Эбен и многие другие. Лишенное эмоций, смуглое лицо Гаспаро дрогнуло лишь раз, когда я представил ему Лауру, та же отдала капитану придворный поклон с грацией, которой могла бы ей позавидовать мадам де Моттевиль, первая фрейлина Анны Австрийской. Похоже было на то, что образ красавицы-блондинки затронул какую-то давнюю, незалеченную рану… Все остальные моряки отреагировали свистом и одобрительными замечаниями.
Следует признать, что мои хлопоты с Лаурой все так же продолжались. Проживая в епископском доме, у меня была возможность видеть ее в столь различных настроениях, что наиболее заядлого бабника они могли превратить в противника женского пола. Бывали дни, когда я встречал ее давней болтушкой, все так же влюбленной в меня. Тогда мы брались за руки и украдкой целовались, но уже через час она ходила нахмуренной, переполненная претензиями ко мне и ко всему миру. Быть может, совместная спальня и выяснила бы множество вопросов. Как же, как же. В епископском доме у стен имелись глаза, уши и, наверняка, пара иных органов, ну а помимо местного иерарха моим моральным состоянием заинтересовался padre Гомес. Вообще-то говоря, я не выбирал его своим доверенным лицом и к еженедельным исповедям ходил к местному священнику, но на утренних мессах, стоя на коленях рядом с синьоритой Катони, я чувствовал на себе переполненный возмущением взгляд испанца. Хуже того, когда у нас случались беседы в четыре глаза, он явно вмешивался в мо личные дела, называя мою склонность к юной девушке ужасно греховной и на каждом шагу настаивал, чтобы я взял ее в жены. В этих его действиях я подозревал инспирации Лауры, но продолжал упорствовать, считая, что мелкий грешник – это ничто по сравнению с двоеженцем. К тому же, отец Педро, похоже, вообще не спал, а бдительным был, что твой ротвейлер, ergo дважды он зацапал меня, когда я босиком намеревался заскочить в альков своей девицы с кратким, рабочим и необъявленным заранее дружеским визитом. Я мог только надеяться на то, что точно так же он следит и за Лино.
Тем временем, приготовления к отбытию продолжались на полную катушку. Еще Рождество мы должны были провести на суше, но в первые же дня января планировали выйти в море, что, по словам Фруассарта было бы добрым предзнаменованием. Идрис Мардину считал, что у него будет достаточно времени на изготовление упомянутой подводной лодки, вмещающей девять человек.
Почему именно девять? Пришлось довериться видениям отца Педро, который в какие-то моменты делался упрямым, что мул, утверждая, что должно быть именно так, а не иначе. Но, раз он один знал наше будущее…
Первая серьезная стычка между нами случилась, когда я публично объявил свою волю касательно Лауры. Я собирался оставить ее в Нанте, при семействе prévȏ, чтобы там она ожидала нашего возвращения. О чудо, но этому замыслу воспротивился отец Гомес.
– Она обязана ехать. Должен быть полный комплект. Девять человек.
– Это кто же конкретно?
– Девушка, Здоровила, Негр, Доктор, Пират, Толстяк, Бродяга, Индеец, вы и я.
Я заметил, что в своем списке он пропустил турка и обратил ему на это внимание.
– В своих снах я его не видел, – ответил испанец.
Вот и общайся тут с пророками!
День Рождества я буду вспоминать долго. После праздничной мессы мы обедали в епископском доме. День был солнечный, чуть ли не весенний. Так что всем легко передалась радость этого дня. Утолив первый голод, Лаура уселась за спинет, оказавшись весьма умелой в игре на этом инструменте, Лино аккомпанировал ей на флейте, а Гаспар де Фруассарт проявил чрезвычайное искусство в игре на варгане. Все остальные пели колядки в честь Божественного Дитяти, во славу его Отца и Матери и, естественно, за успех похода.
И вдруг треснул свалившийся стул. Песня замерла у всех на устах. Отец Гомес поднялся, он был белее скатерти, глаза его были судорожно стиснуты. Священник весь дрожал, но не упал.
Я увидел, что близится приступ эпилепсии. Де Лис хотел сунуть Гомесу в рот деревяшку, чтобы тот не откусил себе язык, но padre только отрицательно покачал головой. Он прошел к окну и там застыл, вглядываясь в заснеженное пространство. Ничего он не говорил. Но когда он повернулся к нам, я увидел, что вместо слез из-под век капают маленькие капельки крови.
Я спрашивал у него, что случилось? Неужели, какое-то новое видение? Но тот не желал об этом говорить, ни при свече, ни в последующие дни. Все это время он лежал крестом на полу часовни, где мы накрывали его одеялами, чтобы защитить от воспалением легких. Я был уверен, что он должен был видеть нечто важное и ужасающее, но по непонятной причине все это он скрывал от нас. Почему? Или он опасался того, что наши сердца дрогнут, и мы бросим подготовку?
Шесть дней ходил он мрачный, а точнее, сновал, стараясь не бросаться в глаза.
Я пытался воспользоваться ситуацией, чтобы исправить свои отношения с Лаурой. Но та, однако, хотя с охотой и ходила на совместные прогулки, при более конкретных предложениях вела себя добродетельно, словно монашка.
С другой стороны, от Ансельмо я знал, что она спрашивала его о моем действительном гражданском состоянии.
– И что ты ей говорил?
– Правду, что все время, как я с вами, мастер чистоту, смолоду обещанную святой Розалии, тщательно содержал.
– Это ты пересолил. Не такая уж она и дура, чтобы в это поверить.
– А по-моему, во всем виноват тот бандит, которого ты спас от казни.
– Лино?
– Ну а кто еще? Красивыми словами ее соблазняет, глазками вращает. Говорю же, или палачу его сдадим, или оставим на суше.
Идея была не самой глупой. Но я спросил совета у отца Педро по этому вопросу. То глянул на меня, вполне даже осознанно, и сказал, словно бы размышлял о вполне очевидных вещах:
– Он обязан ехать, более, чем другие.
Что он понимал под словом "более" я тогда не понимал.
Наконец-то пришел долгожданный первый день января. Холодный и немного печальный, хотя оба экипажа – сто шестьдесят молодцов с "Генриетты" и тридцать два со "Святой Лючии" – явились в полном сборе, все переполненные боевым настроем. Прощало нас пустое побережье. Епископ, который один знал, что мы выходим в море с важной миссией, по приказу самого кардинала, лежал в постели с простудой; ну и никто из жителей Нанта понятия не имел, что в этой экспедиции для ста девяноста двух отчаянных речь идет не о славе первооткрывателей, громадной добыче или просто о приключении, но о судьбе всех их, равно как и последующих поколений. Только среди них не было отца Гомеса.
А тот снова устроил представление. Гаспар Фруассарт уже готовился крикнуть: "Отдать швартовы!", боцман Вайгель же отдавал приказы команде с помощью особых свистков своей дудки (как потом оказалось, по причине отрезанного языка никак иначе с командой общаться он не мог), как тут наш попик, в полусознательном состоянии выскочил на палубу с криком: