На второй день поездки, покинув розеттинские долины, мы добрались до гор. Окрестности еще не оклемались после кровавой бани, устроенной им германскими наемниками, распоясавшимися после знаменитой резни Мантуи. Повсюду пугали развалины обезлюдевших деревень, в городках размножились нищие, рассказывали о бандах мародеров, бушующих в полях, хотя будущий кардинал ни на какие опасности не обращал внимания. Весьма красноречиво он распространялся об итальянском искусстве, и в этой области был он не последним экспертом, цитировал абзацами из книги Джорджо Вазари, восхищался стилями и школами прошлого века, предпочитая напряжения воображения у Парминиани[3] совершенным красочным вуалям на холстах Корреджио, совершенно лишенным, по его мнению, метафизической тайны. Когда он спросил у меня мое мнение по данному вопросу, устыдившись собственным незнанием, я прикрылся хитрой формулой, что если речь идет о живописи, то я разбираюсь только лишь в том, что рисую сам.
– Эх вы, артисты-эгоисты, – засмеялся Джулио и быстро перевел разговор на тему европейской войны, что началась в Чехии с пражской дефенестрации[4] имперских послов, длилась уже около двадцати лет, а конца ей не было и видно. Где-то в пылу дискуссии у меня вырвалось определение "тридцатилетняя война", что чуткий Мазарини тут же заметил:
– А откуда, мастер, вы знаете, что она продлится только лишь тридцать лет?
Я не очень-то знал, что на это ответить, но в этот же миг раздался пистолетный выстрел и перепуганное ржание лошадей. Мы как раз двигались по безлюдному горскому ущелью, и надо же было такому случиться, что два наших охранника из нашего эскорта поехали вперед, приготовить сменных лошадей, а арьергард остался несколько сзади. Воспользовавшись этой оказией, банда из полутора десятков разбойников атаковала нас со всех сторон. Атаман и один из наиболее наглых оборванцев схватили лошадей за удила и остановили упряжку, другие же подскочили с тылу, чтобы грабить наш багаж.
Вот тут-то Мазарини меня страшно удивил. Он не проявил страха, наоборот, схватив нож в зубы и два бандолета в руки, открыл дверь, выпалил в атамана, потом сам вскочил на козлы, ножом вспорол брюхо второму бандиту, и схватил поводья в руки. Возница, тоже в горячей воде купаный, схватил мушкет – по счастью, заряженный – и выпалил по троим разбойникам, блокировавшим дорогу. Те, скуля, разбежались во все стороны. Рвем с места, теряя, как минимум, одного бандита, копавшегося в наших багажах сзади. А вот второй уже заполз на крышу, с наилучшим намерением запрыгнуть на спину будущему кардиналу. На что Джулио, как будто ведомый шестым чувством, перебрасывает поводья вознице, поворачивается и в самый последний момент шпагой парирует удар ножа, после чего сам делает укол. В окне вижу падающий труп. А тут сзади уже поспешают наши вооруженные охранники и остатки банды разбегаются по кустам.
Все это продолжалось не больше, чем прочитать «Отче наш». Едва я успел выйти из изумления, сражение и закончилось. Когда же я начал поздравлять легата с его способностями, тот только рассмеялся и сообщил, что, служа в подразделении папской пехоты бывал и не в таких переделках, а в ходе обучения в Риме и Акала де Энарес[5], где помимо молитвам учили и битвам, и где в качестве учителей у него были лучшие фехтовальщики эпохи. Так что рапирой он работал, что твой кастильский идальго, ну а уж как сицилиец по рождению и римлянин по карьерному росту, с детства развил способность пользования ножом. Впрочем, и вся его дипломатическая карьера началась со славной кавалькады под крепостью Касаль в октябре 1630 года, когда он с криками «Расе! Расе!» (Мир, мир!) бросился между готовящимися к бою французскими и испанскими отрядами, в одиночку предупреждая битву, и весьма скоро доводя до армистициума (перемирия – лат.).
– Гораздо сильнее, мастер иль Кане, меня беспокоит то, что от самой Розеттины за нами следят, – сказал он мне, когда мы уже отъехали от места стычки на пару миль.
– Господи, да кто же?
– Этого я не знаю, тем не менее, кем бы он ни был, особым умением слежения он не обладает, поскольку профессионал был бы более внимательным. Впрочем, мы и сами можем узнать, кто это такой.
Говоря это, он подтолкнул меня в сторону кустов, вознице же и эскорту приказав, чтобы те ехали дальше и обождали нас на расстоянии полумили.
– А не слишком ли это рискованно? – спрашиваю я.
– Да какой тут риск, я слышу всего лишь одного коня, – отшатнулся Джулио.
Мы ждали не более пяти минут, как показался наш преследователь, молодой человек, одетый по-деревенски, зато на коне, даже на взгляд профана слишком благородном, чтобы ездить на нем мог какой-то голяк. Шпага на боку, бандолеты за поясом и гульдынка[6] за спиной указывали на то, что душа у молодого человека военная.
Мимо нас он проехал, особо не разглядываясь. И вот тут Мазарини молниеносно подскочил к нему. Одним ударом он перерезал подпругу, следопыта вместе с седлом в дорожную пыль свалил и уже поднял стилет, чтобы поразить плоть…
– Помилуйте, – заскулил молодой человек.
Я, со своей стороны, руку Джулио удержал, со словами:
– Ваше достоинство, я знаю этого человека!
– Кто он?
– Лоренцо, – представился лежащий, трясясь от ужаса. – Лоренцо Катони. Я осмелился ехать за благородными господами, поскольку мастер Деросси давно уже обещал, что я стану его учеником.
– Я? – от удивления раскрыл я рот.
– Если ты говоришь правду, тогда почему же скрывался, словно преступник? – вполне логично спросил посланник Ришелье.
– Из уважения и из опасения, что мастер не сдержит своего обещания, данного в присутствии моего отца.
– И что же на это твой отец? – спросил я, помогая подняться парнишке и подавая ему шапку, которая покатилась в канаву, чтобы тот накрыл свои коротко срезанные русые волосы, указывающие на нормандских или готских предков, много веков назад вплетенных в романское генеалогическое дерево.
– А он ничего сказать и не мог. Ведь вскоре после вашей поимки, пораженный апоплексией, он отдал Богу душу, оставляя сиротам только долги и несчастную ренту. По счастью, удалось сохранить кое-какие семейные ценности, а поскольку цену за них давали хорошую…
Неожиданно в голову мне пришла мысль:
– Так это ты мое пропитание в камере оплачивал?
– Не будем о мелочах, – покраснел Лоренцо. – Лучше помогите затянуть запасную подпругу.
– Ладно, тогда ремонтируйте седло, я же поеду охляпкой и заверну наш экипаж, – сказал Мазарини и, словно твой Зорро, вскочил на спину гнедого коня.
– Господи, Лаура, да что ты вытворяешь! – воскликнул я, когда всадник исчез за поворотом тракта. – Что, позавидовала костюму Жанны Д’Арк?
Переодетая девушка покраснела еще сильнее, но ответила, не теряя резона:
– Хочу быть с тобой, синьор, так как полюбила тебя с первого же взгляда.
Столь бесцеремонное признание красавицы-молодки отобрало у меня речь, какое-то время я еще подыскивал подходящие слова, но ничего умного сказать не мог. Ну не мог я ей признаться, что все мы, включая и ее саму, это персонажи мира фикции, который снится одному мужику, которого оперируют спустя четыре сотни лет. Что в реальном мире у меня имеется жена и настолько запятнанное мнение, что любых девиц их хороших домов следует держать от меня как можно дальше.
Но, прежде чем мне удалось перейти к объяснениям, на экипаже вернулся Мазарини. Лауре он определил место на козлах, меня же потянул вовнутрь, желая продолжить дискуссию о европейской войне и ее возможных политических последствиях.
Вечером мы остановились в монастыре Сан Витале, издали походившем на пломбу в зубчатой скалистой гряде, замыкавшей долину вроде запора. Монахи с радостью предложили свое гостеприимство папскому легату и мне. Как я уже успел заметить, Мазарини, ища ночлега, предпочитал монастыри светским тавернам, поскольку, находясь в гостях у монахов, ему ни за что не нужно было платить, опять же, поскольку он был папским нунцием, он имел право доступа как в мужские, так и в женские монастыри, не исключая тех, в которых действовало право клаузуры[7].
Но тут оказалось, что у монахов имеются всего лишь две кельи для гостей: Джулио взял себе ту, что побольше, оставив мне меньшую.
– А Лоренцо…? – спросил я.
– Парень будет спать с челядью в конюшне, – объявил будущий кардинал, отнимая у меня возможность по-быстрому проверить, действительно ли любовь сеньориты Катони столь велика, как она заверяла.
Впрочем, возможно, оно было и к лучшему, так как у меня появлялось время обдумать ситуацию в ее моральном аспекте. Ибо, если серьезно подумать, кем я, собственно, был? Гурбиани, облеченным в тело Деросси, или же Деросси, нафаршированным сознанием Альдо?
С точки зрения гражданского права Деросси был вольным человеком, с сердцем, открытым истинному чувству. Боль от потери Марии уже успела в нем немного ослабеть. Впрочем, а мог ли я признавать полной связь с эрцгерцогиней, основанная на восхищении, увлеченности и безумном сексе, если таковая вообще имела место? Все время она оставалась тайной, грешной и лишенной оправы таинства.
Но – как Гурбиани – я был уже женатым, по-настоящему влюбленным в Монику. Более того, после своего морального возрождения я испытывал нежелание к двузначным ситуациям и просто-напросто опасался последствий греха. Старый Альдо, гоняющийся за всем, что двигалось и не забиралось на дерево, принадлежал прошлому (или же будущему – все зависит от точки зрения). Впрочем, скажем откровенно, мое реноме Дон Жуана было уж сильно преувеличенным, а черная – а точнее, розовая – легенда Гурбиани была, скорее, плодом пропаганды средств массовых сплетен, чем результатом реальных достижений.