ходит смысла.
Я тоже нашёл его страницу, скрытую настройками приватности. На аватарке был совсем подросток в квадратных очках и шерстяном свитере с высоким горлом. Он был похож на отличника с психологическими патологиями, а не на хоррор-рэпера, какими я их себе представлял (хотя только десять минут назад узнал об их существовании).
Друзья, скажите, а среди вас есть рыцари? Я имею в виду не синоним джентльменства — типа вы считаете себя рыцарем за отвагу и благородство. Уверен, среди моей аудитории таких людей нет. Я имею в виду принадлежность к орденам. Тевтонский орден? Тамплиеры? А как насчёт розенкрейцеров? У меня такое чувство, их развелось дохуя. Знаете, есть статистика, согласно которой каждый десятый мужчина — рыцарь! Я услышал одинокий смешок. Кажется, нашёлся человек, который понял отсылку. Всего один человек засмеялся, да. На одного больше, чем всегда.
В последнее время я состою с одной компанией рыцарей в переписке. Пока она односторонняя — пишут в личные сообщения всякие пожелания, не особо добрые, если честно. Скорее всего, теперь на меня подадут в суд за оскорбление социальной группы «рыцари». Представляете, если я окажусь с рыцарем в одной камере?
Так, хорошо. Стоит сказать о моей манере юмора. Она не рассчитана на смех. Я из несмешных комиков. Я из тех комиков, которые не любят шутить. Я работаю для своей аудитории. Моя аудитория — это люди взрослые, состоявшиеся в жизни, без чувства юмора. И они состоят в Тевтонском ордене. Я это забыл сказать. Если вы из ордена Госпитальеров, пожалуйста, больше не приходите.
Я ушёл не сразу. Не хотелось домой. Заказал сидра и сел за свободный столик для одного, вдали от сцены. Выступала Ольга со своим грязным бельём. «Весь месяц разбиралась, кто я такая. Решила, что никто», — начала она. У Ольги густо были подведены глаза, но они всё равно оставались глупыми и простыми. Не было и намёка на трагедию. Майиным глазам для трагедии тушь не требовалась.
Феликс скручивал косяк в тесной гримёрке. Кто-то уронил стакан с молоком, и на полу лежали осколки. Я и не заметил, как наступил на них. Подошва обуви для мертвецов оказалась не такой уж и хиленькой.
Феликс скручивал множество косяков в день, но ему никак не удавалось скрутить такой, который бы не разваливался. Вот и теперь он расклеился, и фильтр остался во рту. Феликс сплюнул, бросил недогоревший окурок в урну.
— Может, ты помнишь такую девушку, — сказал я, — черноволосую, среднего роста и в чёрном платье. У неё такие глаза. Как бы тебе объяснить. Они, в общем, синие.
— Ты про ту странную тёлку. Как же её, Майя?
Я молча уставился на него.
— Хорошая баба. Я называю таких баб «роковая баба».
Глазки у Феликса вдруг забегали. Он отвернулся, подошёл к столику и стал перекладывать из одной стопки в другую рубли. В его действиях не было никакого смысла, мой злой внимательный левый глаз заметил, что из левой в правую стопку он положил купюр ровно столько, сколько тут же переложил обратно.
— Феликс?
— Чего? Хочешь, скручу тебе косячок? Сейчас скручу тебе косячок. Где там мои фильтрики.
Феликс зарылся чуть не с головой в сумку. Он долго копался и не хотел вылезать. На что он рассчитывал, что я уйду или забуду?
— Можешь сказать, где видел её в последний раз?
— В крайний. Ты хотел сказать в крайний?
— Послушай, Феликс...
Он резко обернулся ко мне, нервно крутя левый ус, который был у него всегда чуть ниже правого. В руке у Феликса была горка фильтров, с которыми он как будто не представлял что делать.
— Тебе лучше спросить у Славы. Слава всё хорошо знает. Мимо него, знаешь, ни одна мышь не пробежит.
Глаза в одну секунду заволокло толстой красной плёнкой — я слишком хорошо понимал птичий язык Феликса. Наверняка у психопатов заволакивает такой плёнкой глаза, а когда она спадает, все оказываются перебитыми. А в руках у тебя забрызганный кровью кухонный нож. Я сел на ощупь, придерживая рукой спинку стула.
— А Слава сегодня будет?
— Он заболел, — сказал Феликс, зажав подушечкой пальца одну ноздрю. — Заболел, ты понял? Но ты можешь к нему зайти, поболеете вместе, ха-ха. Ха-ха-ха.
Феликс хлопнул рукой по бедру так, что со стола укатилась башка, и он проворно полез под стол за нею. Сделав большой глоток настойки, я подумал: надо наведаться к Славе. Давно не видел его.
Слава Коваль, комик и жизнелюб, жил в отдельной квартире в пределах Садового кольца. Как обычно, ему повезло — он снял её за неправдоподобные копейки. Конечно, ему повезло и с соседями, которые не вызывали полицию, какой бы грохот он ни производил вместе со всеми своими женщинами.
Из квартиры его был виден роддом, в окнах которого носились медсёстры, а Слава дразнил их, выходя на балкон голым.
Идти до Славы было недолго, но пока я шёл, в голове пронеслась сотня порнографических сцен. Майя и он. Он и Майя. Они были разнообразными, но их объединяло одно — его улыбка везунчика, которой не сделалось бы ничего, даже если б её располосовали ножиком.
Дом Славы выламывался из переулка, сияющая наглая дореволюционная семиэтажка, домофон не работал, лифт не работал, и нужно было нести всю ярость и всю одышку до последнего этажа. Весной Слава позвал меня на скачки. Он пил пиво, водку, шампанское, произвольно их мешал и всё время выигрывал. А я всё проиграл — в точности, как и думал. Это были совсем небольшие деньги, но такая наглядная несправедливость опустошила меня. Я встал на колени посреди улицы и посмотрел на небеса. Они были такими чистыми. А я был трезв, если не считать бабушкиной успокоительной целебной настойки. И я обратился с молитвой к небесам. Я указал на эту явную несправедливость. Слава пытался меня поднять. Деньги сыпались из его карманов на мои плечи, как осенние листья. По моей левой щеке текла слеза.
Слава встретил меня полуголым, в одних футбольных трусах и резиновых тапочках. Из его рта торчал шуруп.
— Привет, старик. Можешь зайти, я собираю мебель.
В коридоре стояли непрозрачные мешки, забитые мусором и вещами. На полу валялись доски с гвоздями наружу, шурупы, гайки. Ступать по полу было страшно в похоронных туфлях. На холодильнике лежал кирпич с приставшими к нему щепками.
Слава как раз наклонился к холодильнику, и я подумал — можно чуть сдвинуть кирпич к краю, и всё будет выглядеть как несчастный случай. Упал кирпич на голову — такое случается. Чтобы кирпич упал в квартире, это бывает, конечно, реже, но Слава же комик, у комиков всё не как у людей.
— Ясно, — сказал я, прицеливаясь, куда бы поставить ногу.
— Оказалось, эти мудаки из «Икеи» не привезли боковину. Как я теперь буду собирать шкаф без боковины, не знаешь?
— Ты какой-то грустный, — я почесал голову, ничего толком не соображая, пытаясь вытянуть из себя злобу, которая клокотала на первом этаже, но потерялась где-то между пятым и седьмым. Меня застала врасплох неудача Славы. Так не бывает. Как будто древнегреческий бог поскользнулся на кожуре. Я и подумать не мог, что это событие меня почти обрадует.
Слава посмотрел на меня с интересом.
— Вот уж кого не ожидал. Если бы случился апокалипсис, и на планете Земля остались мы вдвоём, ты бы, наверно, чем пришёл ко мне, лучше б сдох от ядовитых паров... или от чего там сдыхают при апокалипсисе?
— От того, что шестикрылый лев вырвет у тебя селезёнку, — я невольно усмехнулся. Сделалось совсем не по себе. Я понял, что не смогу спросить его напрямик. — Феликс сказал, ты типа заболел, вот решил тебя как бы проведать...
Улыбка на лице Славы чуть-чуть увяла. Она не пропадала в один момент, а таяла понемногу.
— Я уже давно не юзаю. Месяц как. Могу предложить гранат.
Комната Славы была просторной, пустой и опрятной. Одна из стен была вся завешана постерами немолодых и плешивых американских стендап-комиков. Большинство лиц я видел в первый раз. Вообще, я не очень любил их за однообразие тем — воинствующий атеизм, семейная жизнь, выпивка. Туповатый радостный взгляд и пивной живот. Но одно лицо выбивалось из всех прочих. Лицо с редкой спутанной бородой и в милицейском кителе на голое тело. На груди был медальон, отливавший золотом. Снизу — надпись радужным шрифтом «Девять чудес пророка Евгения».
— Это что за юморист?
— Это не юморист. Я точно не знаю, — Слава смотрел на плакат как будто впервые. — Эта штука была здесь до меня. Какой-то экстрасенс из 90-х. Хозяева сказали — делай что хочешь, но только не трогай плакат. Такая причуда у них. Эти святые люди сдают мне квартиру за 25 кусков! Я разрешу им даже...
— У тебя нет чего-нибудь выпить?
— Есть только водка. Но заходит трудно.
— Если другого нет.
Мы выпили по полрюмки. Гадость, прожигающая насквозь внутренности. Я выпил ещё одну целую. Слава внимательно на меня посмотрел. Я сидел на табурете, а он сидел передо мной на корточках.
— Ты пришёл, чтобы спросить про ту бабу?
Я попытался сказать «да», но даже этого не сумел, вырвался полухрип-полукашель.
— Я тебе сразу скажу, старик, я ничего не знаю. Видел её один раз. Слухам не надо верить. Я уже в курсе, неважно, откуда я знаю, но просто в курсе, что вы типа вместе. И я бы никогда не стал вклиниваться, ты меня знаешь.
Я кивнул. Было неясно, куда ставить пустую рюмку. Поставил на пол.
— А мне сказал Феликс. Точнее, он ничего конкретного не сказал, но создалось ощущение... — захотелось выпить ещё, хотя горло и без того горело. — Что вы с ней как бы, ну...
— Ну, может, слегка пососались, — легко отозвался Слава. — Я был немножко пьяненький. Это вообще не её вина, я просто свалился на неё случайно, сам знаешь, как это бывает. И больше ничего не было. Вот тебе крест.
Слава коротко перекрестился по-католически. Не знаю из-за чего именно, но мне захотелось плакать. Как же я мог так вляпаться? Всё тело заныло изнутри, как будто отбили внутренности. Хотелось уточнить какие-то мелочи — как целовались: с языком или без языка. Я стал говорить, что у меня есть к ней дело, на ходу придумал какую-то неубедительную ерунду, как бы случайно спросил, не помнит ли он её адреса.