жение. Но и то, и другое могло быть не связано с уколом. Врача вызывать — ещё одна трата времени. А мне нужно писать скетчи, мне нужно ходить в парк и делать физические упражнения. Со мной всё хорошо.
Я расстегнул рубашку — грудь в пятнах покрупнее. Похоже на аллергию. Налил в гранёный стакан настойки, подбавил немного воды, выпил залпом.
Мусорные машины приехали за своим мусором. Звук был такой, как будто под землей шёл баскетбольный матч между титанами. Я осторожно ощупал нос двумя пальцами. Большой синяк, но хрящ цел, кажется.
Эти ряженые выследили меня, спланировали покушение. Энергия рыцарей-реконструкторов заслуживает лучшего применения. Российская промышленность в упадке. Управленческий кризис. Интеллектуальный кризис. Множество социальных проблем. Обманутые дольщики, низкие пенсии, махинации с коммунальными платежами, нелегальные свалки. А эти люди в расцвете сил тратят время, чтобы ловить и наказывать малоизвестного комика за то, что назвал ряженых идиотов ряжеными идиотами. А вдруг это медленно действующий яд? Придётся умереть от рук ролевиков. Это почти как умереть от рук вымышленных персонажей.
Но лучше не затягивать с этим. Либо убейте меня, либо дайте нормально жить. Я не хочу бегать от вас, не хочу бегать за вами, не хочу расшифровывать ваши послания. Вы доказали, что настроены очень решительно. Ну хорошо. Покончу с этим прямо сейчас — запишу извинения.
Я достал телефон. Синяк был отчётливо виден через камеру. Лицо казалось одутловатым, но не испуганным. Нет, у меня было достаточно спокойное лицо, всё-таки я себя недооценивал.
Даже не посмотрел, что получилось, хотя и мелькнула мысль, что к концу я заговорил совсем уж жалобно. Опубликовал сразу и положил телефон экраном вниз. Врезал настойки. Почувствовал наконец лёгкость.
Я надеялся, что вечер этого самого трудного в жизни дня пройдёт без событий, хотя бы потому, что решил сидеть, запершись в комнате, отключившись от всего, но совсем уже перед сном вернулся Абрамов. Сперва я услышал, как открывается одна дверь, а потом вторая — дверь в его комнату. Он стал запираться от меня. Но мне было наплевать. У меня голова кружилась — наверно, от впрыснутого яда. Тут не до дешёвых обид. Абрамов постучался ко мне (довольно решительно) и пригласил в комнату.
Я не смотрел по сторонам, и всё же заметил пару деталей: синеватые пятна на полу (то ли от вина, то ли от ягод), стеклянные лебеди на стеклянном столе, каталоги магазинов разбросаны. На стене фотография в рамочке: Абрамов на фоне могилы Бродского в Венеции. Саркастическая ухмылка, живот торчит. Была ещё фотография, где он ест устриц. Тоже почему-то висит на стене. Вечерами он, наверно, сидел в кресле и смотрел на самого себя за устричным ужином.
Он был уже в курсе всего, но решил расспросить о деталях. Слушал рассеяно, мял каталог. Смотрел очень угрюмо. То, что моя жизнь превратилась в цирк на Цветном бульваре, приводило его в раздражение. Он как будто и не верил мне, и завидовал.
В какой-то момент он перестал делать вид, что слушает, и заметил, что у меня «высокохудожественная натура». Может быть, он хотел намекнуть, что кое у кого едет крыша, и что все эти угрозы и даже нападение мне привиделись. У меня не было сил его ни в чём убеждать, я хотел просто прервать этот разговор, но он вдруг выдвинул версию: это могло быть связано с его похоронными делами. «Наши маленькие похоронные дела, в которые тебя вовлекли случайно», — так он выразился, чтобы снова разразиться монологом о том, что все желают хорониться как свиньи, и как тяжело его знамя прогрессора.
В ответ я вскочил и стал шагать по комнате. Она была устроена как-то не по-человечески, места вроде бы много, но мебель так расположена, что некуда толком ступить.
Я наконец повернулся сказать Абрамову что-то резкое, но заметил, что он с любопытством смотрит в район моей ширинки.
— Зачем тебе трусы в кармане? — спросил Абрамов. У меня из кармана торчали трусы Майи. Я совершенно не помнил, как из мусорки они переместились обратно ко мне. Всё-таки что-то случилось с головой. Нужно пропить курс витаминов для мозга.
— Это трусы Майи, — сказал я.
И тут какая-то дикая мысль заметалась в глазах Абрамова. На секунду мне показалось, что Абрамов бросится на меня и начнёт душить. Я бы ничуть не удивился. Но вместо этого он закричал:
— Вспомнил!
— Что вспомнил? — я отступил от него на шаг. — Ещё одну историю про блох в гробу?
— Вспомнил, где видел Майю. Это была дичь.
Рассказывая, Абрамов мял переплёт пухлого каталога «Икеа». Ему было жизненно необходимо какое-нибудь занятие для рук.
— Я помню точный день, когда это произошло. Даже странно, что сразу не вспомнил. Пятого мая, больше года назад. Чуть ли не мои первые московские похороны. Клиент — Эдуард Александрович Бахнищев и его ненормально худая вдова с именем, которое забыть нельзя, — Илона. Страшно богатая женщина, которая покупает самый дешёвый гроб. Обыкновенная ситуация. В принципе, эту логику можно понять. Не то чтобы я осуждал, ничего такого. Но это немного низкая культура. Себя нужно немножко уважать. Но это ничего, это придёт, культура постепенно приходит. Всё-таки за эти два года есть прогресс.
Мне хотелось дождаться, пока Абрамов закончит любимое лирическое отступление, но я слишком разволновался. Я ничего не сказал, но так резко опять встал и, видимо, так красноречиво, что даже самый невнимательный и нечуткий человек из всех, кого я видел когда-нибудь (а это Абрамов), перебил сам себя и вернулся к делу.
— Так вот. Заканчивается отпевание в Никольском храме. Ребята мои уже с гвоздями вокруг гроба ходят. Всё чинно, нормально, люди скорбят, и тут появляется баба — голова непокрыта, за ней бегут бабки с платками, чтоб на неё набросить, а она бежит, кричит: стойте, стойте! Остановилась у гроба и покойнику в руку трусы суёт.
— Свои трусы?
— Точно не мои. Она их не при всех, конечно, сняла, а, видимо, заранее приготовила. Ну я решил, всё, сейчас драка будет. Я как-то видел женскую драку, страшно и не возбуждает совсем. После такого в сторону баб смотреть вообще не захочется. И только до Илоны дошло, что случилось, Майя твоя уже пропала. Мгновенно. Как будто спряталась в гроб.
Я посмотрел на трусы. Трусы были как новенькие, от них пахло не Майей, а химией.
— Такие же?
— Какая разница! Те были чёрного цвета. Конечно же. Этикет.
Мысли скакали с одной на другую, но преобладала одна: нужно найти вдову, которую зовут Илона. Даже если Абрамов откажется помогать, я сам её раздобуду. На свете существует ограниченное число Илон.
— У тебя остался телефон Илоны? Или электронная почта? Электронная почта лучше всего.
— Господи, да оставь ты людей в покое.
— Просто хочу довести до конца, и всё.
— Хочешь ещё раз увидеть глаза этой лживой твари, — понимающе кивнул Абрамов.
— Ты мне найдёшь Илону?
Абрамов пошарил на полке, вытянув короткую свою руку далеко за голову, показалось, сейчас он вывернет себе сустав, но он по-обезьяньи ловко схватил готический гроссбух и хлопнул им по столу. Было видно, что в этом гроссбухе есть номер вдовы Илоны и ответ, для чего мы живём, и все другие ответы.
Вдова согласилась принять нас на следующий день. Было очень мило со стороны Абрамова, что он согласился ехать со мной в труднодоступный район Москвы, на Мосфильмовскую. Нельзя было предсказать, как вдова отреагирует на расспросы. Но я хоть и нервничал, всё же был рад, что можно отвлечься от мыслей о психопатах-ряженых.
Илона жила у ботанического сада, в уродливой бирюзовой высотке, последние этажи которой скрывались в дымке. Похоже, это был самый высокий дом в окрестностях. И нужная нам квартира располагалась на последнем этаже.
Я ожидал увидеть тощую злую старуху, и женщина была в самом деле очень худой, с неподвижным лицом пергаментного оттенка, но глаза у неё были ярко-голубые, наивно распахнутые. Было сложно вообразить, чтобы такая женщина попыталась выцарапать другой глаза, да ещё на виду у всех, в храме. Я отметил худую морщинистую шею, паутинки вокруг посиневших от омолаживающих уколов губ и длинный нос. Белый спортивный костюм. Такие женщины работали семейными психологами или преподавали шейпинг.
Внутри было светло и просторно, подоконник забит цветами в горшках. Ребёнок, сверкая грязными пятками, пробежал из туалета в гостиную.
Илона ушла готовить чай, и мы остались с ним наедине. Малыш лет восьми, чуть-чуть полный, чуть-чуть кудрявый, но с немного птичьим лицом и невыразительными глазами, не сказал никому ни слова. Он посмотрел сперва на Абрамова, потом на меня. Он был недоволен нами обоими. Подошёл к горшку с кактусом и, осторожно засунув руку, достал горсть земли. Смотря мне прямо в глаза, он стал сыпать землю на белый кафельный пол. Глаз мальчик не отводил. Потом он показал грязные руки. Чтобы спрятаться куда угодно от этих крохотных грязных рук, я перевёл взгляд к стене и только теперь заметил аквариум. В нём находилась небольшая страшная рыба — похоже, сом. Он лежал без движения, но был, наверно, жив, потому что не переворачивался вверх брюхом. Неясно, что было у этого сома на уме. Очевидно, повидал он в этой комнате всякое. В речке такого точно не увидишь.
Я не сразу заметил, что Абрамов, чтобы скоротать время, начал рассказывать историю из своей похоронной практики, а мальчик снова погрузил пальцы в сухую землю и с ней в ладонях пошёл на нас.
— Если этот уродец кинет в меня землёй, я его урою, — шепнул я.
Ребёнок остановился. Надутый ангелок с дореволюционных памятников. В ангельских жёлтых завитушках волос была земля.
Вернулась Илона с чаем. Она несла его гордо и как будто не замечала земли на полу и на ребёнке.
Илона успела снять олимпийку и осталась в футболке с широким вырезом. У неё была сухая, костистая, словно медная грудная клетка.
— Посмотрите на эти кривые стены. Их штукатурил Эдик. Умел всё сделать как надо, но почему-то сделал криво, будто специально. В этом он весь.