Мы обошли здание и с торца заметили неприметную дверцу, выкрашенную в один цвет со стеной. Над ней висела табличка с надписью «Медсанчасть». Я попробовал дверь — не поддалась, а пальцы запачкались в свежей краске. Я вытер о стену руку.
Нехорошее начало, нужно было стереть эти улики. Я огляделся в поисках тряпки, но Абрамов дёрнул ручку несколько раз, толкнул посильнее, и она со стоном и скрипом открылась. Сделав несколько робких шагов в темноте, я включил фонарь в телефоне.
Стал виден чистый кафельный пол — вокруг ни одного предмета. Впереди деревянная дверь. Закрыто. Я включил свет. Кушетка и стол, и стеклянный пустой шкафчик. Со шкафчика свесили тряпичные ноги крокодил Гена и Чебурашка.
В столе — бумаги и ручки разных цветов и маленький круглый презерватив с иероглифами. И ещё — картонка от блокнота, в котором были вырваны все листы. Он был похож на мой, но нельзя было сказать наверно.
В угол ящика стола забился маленький жёлтый ключик — он подошёл к двери. За ней был узкий и длинный холл, хорошо освещённый с улицы.
Огромные окна создавали иллюзию, что в любой момент можно оказаться вне здания, если что-то пойдет не так. Я продвигался медленно, пытаясь понять, где был тот шкаф с ящиком, но Абрамов уже сориентировался, он решительно взял меня за рукав куртки и потащил вперёд, он шёл всё быстрее, и, поспевая за ним, семеня ногами, я чувствовал себя щенком с душой старого пса. Я узнал комнату раздевалки, где стащил накидку. На секунду показалось, что кто-то сверху следит за нами, и я задрал голову. Но наверху никого не было, только потолок, который, впрочем, едва угадывался. Интересно, что будет, если ящика не окажется. Но почему-то я твёрдо знал, что он там. То, что я видел его не в реальности, а в полубреду, только придавало уверенности.
Золотые кубки слабо сверкнули издалека. Вот и шкаф. Абрамов помог пристроить стремянку.
Ящик был точно такой, и в точности там, где я и думал. Пару секунд я светил в чернильный узор на его боку, пытаясь понять, что он значит. Потом стал водить лучом по пересечениям стекла со стенкой. Иногда на таких стеклянных шкафах бывали маленькие замки.
— Быстрее! Могут войти в любой момент, — Абрамов стал строг и очень серьёзен.
Я вспомнил, что в фильмах разбивают стекло кулаком, намотав что-нибудь на руку. Здесь стекло было не особенно тонкое. Я снял ветровку и накрутил на кулак. Не останусь же я без руки. В худшем случае будет порез на вене, но от этого не умирают. На кулаке у меня образовался огромный ком. Несильно ударил, почувствовав, как стекло пружинит. Попробовал сильнее и чуть не упал. Подо мной заходила лестница.
— Да что же ты делаешь, — прошипел Абрамов, — ну кто так разбивает стекло, идиот!
— Так разбивай сам!
— Я не могу, — сказал он почти с отчаянием. Пот побежал по его лицу. Наверно, Абрамов не верил в благоприятный исход и рассчитывал получить статус свидетеля. — Давай, видишь гидрант? Хватай и разбивай нахуй!
Не выдержав, Абрамов стащил сам с подставки и, поднявшись на пару ступенек, сунул мне в руку гидрант, весь ужасно обшарпанный, тяжёлый и неудобный.
Я даже не стал пытаться приладиться, просто ударил наконечником в шкаф, и брызги стекла полетели в стороны. Звон был оглушительный, но в первую секунду мне было наплевать — я почувствовал такой прилив свободы, как будто пробежал голышом по лугу в солнечный день. А потом заметил кровь на ладони. Кровь вперемешку с красной краской с двери.
Наверху послышались голоса и звук сдвигаемой мебели. Я схватил ящик, в котором что-то гулко перекатилось, и мы понеслись к двери, Абрамов выбил её ногой без остановки, и только теперь я услышал, как противно и громко орала сигнализация — как младенец, которому вставили искусственную мембрану вместо лёгких.
Абрамов бежал впереди, на ходу пытаясь достать брелок с ключами. Передо мной мелькал его красный затылок, его большая спина, они становились то далеко, то близко, как в грубо нарезанных кадрах оперативной съёмки.
Я размахивал на ходу рукой, которая была вся в тёмной крови, как пурпурным флагом обёрнута, её обдувал холодный ветер, и ящик крепко сидел у меня под мышкой. Мы проломились через кусты и оказались прямо возле нашей машины, заехавшей на бордюр одним колесом.
Я вдруг вспомнил сказанные с усмешкой слова Абрамова: «Если тебе начнут отпиливать голову, не стесняйся, звони». Откуда он знал про отпиливание? Тот рисунок у меня на стене с пилой? И это странное совпадение со стремянкой...
Багажник уже был открыт, и я машинально бросил туда ящик, а через секунду лежал на земле.
Над головой раздался голос Абрамова:
— Спасибо за ящик, старик. Отдохни здесь немного, ладно? — Голос был не запыхавшийся, ровный. — И настойку эту не пей больше. Гадость. И ещё, ты не знал, наверно: она с болотной землёй.
Хлопнул сначала багажник, а потом и дверь. Машина тронулась, и шины слегка затрещали, проезжая по первому в этом сезоне снежку.
Я лежал один посреди пустой улицы, а из меня текла кровь на снег. Видя, как вспыхивают огромные окна стадиона «Фрезер», я вспомнил, что оставил там куртку. Кажется, в ней остались проездной на метро и паспорт. Ха-ха, и паспорт, конечно же, я должен был спрятать паспорт именно в куртку. В потайной карман. Может, мне даже удастся доказать, что меня подставили — кто бы ещё умудрился оставить на месте кражи паспорт.
Я высосал из ранки немного крови и сплюнул на асфальт. На зубах словно похрустывало стекло, я осторожно провел языком, но ничего острого не почувствовал. В заднем кармане завибрировал телефон.
Полпервого ночи и незнакомый номер.
— Ало.
— Ящик у тебя? — спросил угрюмый голос из трубки.
— Он почти у меня.
— Где ты? — раньше голос Путилова звучал куда жизнерадостнее. Я даже задумался, он ли это.
— Я немного устал. И не знаю, где здесь ближайшее метро. Я слегка потерялся.
Пока я сидел на асфальте, мимо медленно проехала тонированная иномарка с потухшими фарами. Водитель открыл окно, чтобы получше меня разглядеть, закрыл и поехал дальше. И снова стал слышен этот уютный скрип шин по снежку.
— Ящик у тебя или нет?
— Не совсем. Он только что был у меня. Но тут кое-что случилось.
Я услышал вздох, вырвавшийся из самых глубин и без того глубокого нутра Путилова.
— Я знал, что ты конченый долбоёб, Саша. Ты как дитя с особенным развитием. Но если до завтра...
— Это всё? — спросил я, заметив, что молчание затянулось. Повертел телефон в руке. Он был разряжен.
Не помню обратной дороги. Не помню, как нашёл метро, хотя и совершенно не знал местности — ещё и успел перед самым закрытием. Не помню, как ехал в нём, но думаю, что произвёл впечатление на пассажиров — никак не получалось согнать с лица широкую улыбку безумца, и я не смыл крови с рук. Я цеплялся за лёгкие, поверхностные эмоции, к которым подталкивало тело — обиду за то, что Абрамов лишил меня буржуазного комфорта, не доставив до дома в тёплой машине, и пришлось тащиться домой своим ходом, за то, что грубо толкнул меня, и я упал.
Когда шёл мимо круглосуточного магазина, вдруг зарычал живот, и я решил что-нибудь кинуть в него — нормальной еды для разнообразия. Вспомнил, что Феликс дал мне немного денег. Похрустел бумажками в кармане брюк, не вынимая их.
Вывеска супермаркета не горела, но свет внутри был. Охранник сидел, тяжело облокотившись на столик, и при моём появлении не поднял голову. Если б поднял, то увидел бы человека с перемотанной головой, похожего на ветерана, сбежавшего из военного госпиталя.
Охранник был тоже со странностями — зачем-то отрастил длинные волосы, несмотря на белую плешь посреди головы, да ещё и украсил лицо эспаньолкой.
Я взял тележку. В ней уже лежали огурцы в пакете с наклеенным ярлычком. Почему бы не приобрести огурцов, они не бывают лишними. Я страшно давно не ел огурцов. Раз так, то ещё нужны помидоры. Сделалось очень приятно оттого, что возник чёткий, хотя и краткосрочный план.
Я никогда не показывался в отделе с овощами и фруктами — там всегда тесно от пенсионеров, не понимающих, как взвесить покупки. Мне сразу им хотелось помочь, жаль, что тут же вмешивалась социофобия. В этот раз весь фруктово-овощной отдел был пуст. Я презирал груши, но назло себе взял полкило российских груш и стал толкать тележку к хлебу. Возле хлеба тоже не было покупателей, и в бытовой химии, и в кондитерском — везде никого.
Вдруг что-то упало с полки и покатилось между рядов. Я не успел разглядеть, но кажется, катилась кола. Она скрылась под фризером с замороженными продуктами. Возникло полное ощущение, что я попал в низкобюджетный хоррор.
Покатил тележку к кассе — минимальный набор продуктов уже был при мне. Но все кассы пустовали, и спящий охранник куда-то делся. «Теперь медленно повернись», — сказал я себе.
У ящика с мандаринами стоял монах-францисканец с опущенным на лицо капюшоном. Когда он чуть приподнял голову, свет упал на его голый скошенный подбородок. Я толкнул тележку в него и побежал к двери.
От резких поворотов на лестнице меня закрутило, но некогда было приводить в порядок вестибулярный аппарат, ломанулся вперёд, всё равно передо мной был только утопающий в темноте парк Сокольники.
Нырнув в узенькие ворота и в ту же секунду ощутив нахлынувший мрак, я понял, что это был дегенеративный поступок, достойный второстепенного персонажа фильма ужасов. Вместо того чтобы бежать к трассе, к свету, я выбрал темноту. Но теперь уж ничего другого не оставалось, и я бежал, скользя по мокрым после дождя листьям, бежал сколько хватало сил, не обращая внимания на красно-чёрные вспышки в глазах, а когда силы закончились, бросился животом на маленькую скамейку.
Вот тут меня и убьют, а я так и не пойму даже, за что. Я перевернулся, взглянул на небо. По небу плыли рваные бледные облака. Жаль, что они загородили звёзды. Я так и не успел уехать за город, а там сияет столько крошечных ярких звёзд.
В голове что-то сжималось и разжималось, она готова была лопнуть, как помидор под каблуком. Жирный розовый помидор так и остался лежать в тележке, не взвешенный. Я никогда не съем этот помидор. Не выпью бабушкиной целебной настойки. Абрамов сказал, она с землёй. С чего он взял? Я вспомнил странную склянку в шкафу у бабушки и попытался представить, какова настойка на вкус. Ничего землистого. Это враньё.