Я вспомнил, что у меня остались деньги и они могут мне теперь пригодиться.
Мы вошли в трактир. Это была небольшая комната в два окна. Вместе с нами в комнату вошло столько народа, — мужчин и женщин, — что стало трудно дышать.
Скоро пришел и кузнец. Он снял свой кожаный фартук и надел синюю блузу. Вместе с кузнецом вошло еще несколько почтенных людей из этой местности — мэр, его помощник и другие лица.
Все они уселись на скамье против нас. Нам дали пива. Бюш попросил хлеба, и хозяйка принесла два больших ломтя и два куска мяса. Все говорили нам:
— Кушайте! Кушайте!
Когда кто-нибудь задавал нам вопрос о битве, кузнец или мэр прерывали спрашивающего:
— Дайте же им поесть! Вы видите, что они пришли издалека!
Только когда мы наелись, они начали расспрашивать нас о том, правда ли, что французы потерпели большое поражение.
Мне было стыдно рассказывать о нашем разгроме. Я взглянул на Бюша. Тот сказал:
— Нас предали… Предатели выдали наши планы… Вся армия была полна изменников, которым было приказано кричать: «Спасайся, кто может!» Как же нам было не проиграть битву при таких условиях?
Тут я впервые услышал рассказ об измене. Кое-кто из раненых кричал раньше, что «нас предали», но я не обратил внимания на их слова. Бюш своей выдумкой вывел нас из затруднительного положения, и поэтому я остался доволен его объяснением.
Тогда все присутствующие стали вместе с нами поносить изменников. Нам надо было подробнее рассказать им о битве. Бюш сказал, что пруссаки явились на поле сражения из-за предательства маршала Груши. Мне показалось, что Бюш зашел слишком далеко. Крестьяне же прониклись к нам нежностью, снова угостили пивом, дали нам табаку и трубки. Я стал вторить Бюшу.
Только потом, когда мы уже ушли из деревни, мне стало стыдно за нашу ложь.
К ночи мы добрались до постоялого двора, находившегося в небольшой деревушке.
Я решил переменить на другой день одежду, бросить ружье, ранец и патронташ и вернуться домой. Я считал, что война кончилась, и был рад, что вышел сухим из воды.
В эту ночь мы счастливо спали с Бюшем в маленькой комнатке. На следующий день нам так понравилось сидеть в кухне на мягком стуле, курить трубку и посматривать на кипящие котлы, что мы сказали себе:
— Спокойно останемся здесь. До завтра мы хорошо отдохнем. Потом купим парусиновые панталоны, две блузы, вырежем две хорошие палки и не спеша вернемся домой.
С этого постоялого двора я написал письмо своим. Всего несколько слов:
«Я спасся. Возблагодарим Бога! Я скоро вернусь. Целую вас от всего сердца тысячу раз!
Жозеф Берта».
Я не знал, что еще многое произойдет прежде, чем я снова подымусь по маленькой лестнице наверх, в наши комнатки. Когда находишься на службе, никогда не следует спешить сообщать о том, что ты скоро вернешься.
Я отправил свое письмо по почте.
Весь день мы оставались на постоялом дворе. После плотного ужина мы пошли спать. Я сказал Бюшу:
— Что, Жан! Ведь совсем иное дело, когда ты можешь делать, что вздумается, и не обязан являться на перекличку.
Мы весело смеялись и не очень заботились о несчастиях нашей родины.
В таком настроении мы мирно улеглись в постель.
Вдруг около часа ночи мы были разбужены барабанным боем. Вся деревня была полна людей.
— Это пруссаки… — прошептал Бюш.
Вы можете представить наш испуг. Через минуту дело стало еще хуже: раздался стук в двери постоялого двора. Дверь была открыта, комната внизу наполнилась народом. На лестнице послышались шаги. Мы вскочили с постели.
— Я буду защищаться! — вскричал Бюш.
Я не знал, что мне делать. Мы почти оделись и уже подумывали, что нам, может быть, удастся спастись под покровом ночи, как вдруг в дверь постучали.
— Откройте! — раздался голос.
Пришлось открыть.
В комнату вошел пехотный офицер, в большом плаще, мокром от дождя, и старый сержант с фонарем в руках. Это были французы.
— Откуда вы идете? — резко спросил офицер.
— От Мон-Сен-Жана, ваше благородие!
— Из какого вы полка?
— Из шестого стрелкового.
Он посмотрел на номер моего кивера, а я увидел его: он тоже был из нашего полка.
— Какого батальона? — спросил он, хмуря брови.
— Третьего.
Бюш стоял бледный и не говорил ничего. Офицер посмотрел на наши ружья и ранцы, валявшиеся за кроватью.
— Вы дезертировали!
— Нет, господин лейтенант, мы ушли последними, в восемь часов.
— Идемте, мы сейчас это проверим.
Мы спустились вниз. Офицер шел сзади нас.
Зал был полон офицеров. Все были промокшие и покрыты грязью. Командир четвертого батальона шестого полка ходил по комнате, покуривая трубку. Офицер сказал ему несколько слов. Командир посмотрел на нас и сурово задал несколько вопросов. Затем он приказал:
— Сержант! Причислите их ко второй роте. Ступайте!
Мы пошли за сержантом, очень довольные, что так дешево отделались: нас ведь могли расстрелять как дезертиров.
Сержант провел нас на край деревни, где в сарае спали солдаты. Накрапывал мелкий дождь. Мы печально стояли около старого домика, под краем крыши. Лечь было негде.
Глава XXXII. В Париж и обратно
Через час забил барабан. Солдаты встали, отряхивая с себя сено и солому, и мы отправились. Была еще ночь.
Между тремя и четырьмя часами утра мы увидели много полков кавалерии, пехоты и артиллерии. Это был корпус маршала Груши.
После битвы при Флерюсе корпус Груши пошел к Вавру. Восемнадцатого, после полудня, послышалась канонада слева. Все хотели двигаться по этому направлению, но маршал, согласно имевшейся у него инструкции, повел солдат к Вавру. Только к вечеру, когда выяснилось, что пруссаки ускользнули от преследования, направление было изменено и корпус пошел на соединение с армией императора. Но было уже поздно.
Двадцать четвертого мы узнали об отречении Наполеона от престола.
Тридцатого июня мы стали лагерем под Парижем, сперва около Вожирара, потом в Медоне.
Население хорошо относилось к нам, называло нас защитниками родины.
Первого июля нас перевели в Сен-Клу. Здесь мы увидели множество дворцов, садов, чудесные аллеи, громадные деревья. Трудно представить себе что-нибудь более красивое!
На другой день нас снова перевели к Вожирару. По городу ходили тревожные слухи. Никто ничего толком не знал.
Около деревни Исси на нас напал неприятель. Мы до полуночи боролись с ним, защищая столицу. Народ помогал нам — выносил раненых из-под прусского огня, а женщины ухаживали за ними.
Нельзя передать нашего отчаяния. Нам казалось, что мы обесславлены тем, что нас заставили отступить так далеко. Да, я бы хотел не видеть этого бедствия!
Двенадцать дней назад я не представлял себе Франции так хорошо. Глядя теперь на Париж, с его бесчисленными дворцами и колокольнями, я думал: «Вот она Франция! Вот что создали наши предки в течение столетий. Какое несчастие, что пруссаки и англичане дошли сюда!»
В четыре часа ночи мы с новым воодушевлением атаковали пруссаков и отняли позиции, которые потеряли накануне. Как раз тогда генералы сообщили нам, что заключено перемирие. Это было 3 июля 1815 года.
Мы думали, что это перемирие заключено для того, чтобы подготовить Францию к общему восстанию против врагов. К несчастью, большинство так устало от Наполеона и солдат, что было радо пожертвовать даже родиной, лишь бы от них избавиться. Они обвиняли во всем императора, заявляли, что не будь его, не было бы всех этих бедствий.
Народ думал так, как дедушка Гульден, но у него не было ни ружей, ни патронов.
Четвертого стали известны условия перемирия: пруссаки и англичане займут заставы Парижа, французская армия отступит за Луару.
Когда нам стали известны эти условия, нас охватил такой гнев и ненависть, что многие стали ломать ружья и рвать мундиры. Все кричали:
— Нас предали!..
Старые офицеры, бледные, как смерть, горько плакали. Никто не мог нас успокоить. Мы были завоеванным народом! Две тысячи лет станут рассказывать, как англичане и пруссаки взяли Париж! Но позор за сдачу не должен пасть на наши головы!
Пятого числа батальон был переведен к Монруж. Движение к Луаре началось. Солдаты говорили:
— Кто же мы такие? Разве наше начальство пруссаки? Если пруссаки велят нам идти по ту сторону Луары, так разве мы обязаны повиноваться? Нет, нет! Этого не должно быть. Раз нас предали, так мы уйдем. Нас ничто теперь не касается! Мы исполнили свой долг и повиноваться Блюхеру не хотим.
В тот же вечер началось дезертирование. Одни пошли направо, другие — налево. Мужчины в блузах и бедно одетые старые женщины, встречая нас на улицах, пытались утешать, но мы не нуждались в этом.
Я сказал Бюшу:
— Бросим все это и вернемся в Пфальцбург… в Харберг. Будем жить как честные люди. Если враги придут туда, то горцы и горожане сумеют защититься. Итак, в путь!
В батальоне нас было пятнадцать из Лотарингии. Мы отправились все вместе. Одни шли в мундирах, другие имели только шинели, третьи купили блузы. Мы вышли на страсбургскую дорогу и пошли по ней. Каждый день мы делали по двенадцать с лишком миль.
Восьмого июля стало известно, что Людовик XVIII вернулся. Все экипажи и дилижансы уже были украшены белыми флагами. В деревнях служили благодарственные молебны. Мэры и их помощники благодарили Создателя за возвращение «возлюбленного монарха». Разные негодяи называли нас «бонапартистами» и даже натравливали на нас собак. Но мне не хочется говорить об этом. Люди такого сорта — позор для человечества. Мы не отвечали им и глядели на них с презрением. Кое-кто из нас грозил им палкой.
Однако этих господ поддерживали и жандармы. Раза три-четыре нас арестовывали. Жандармы спрашивали документы. Нас вели в мэрию, а негодяи заставляли нас кричать: «Да здравствует король!»
Старые солдаты предпочитали скорее идти в тюрьму. Бюш тоже хотел последовать их примеру, но я отговорил его: