Мне и в голову никогда не приходило, что она вправду убежит.
У меня скручивает желудок. Я осознаю, что с самого завтрака ничего не ела. Наверное, я голодна.
—Загруженная неделя,— говорит мать.
—Угу.
—И не забудь, что «Пост» хочет сегодня взять у тебя интервью.
—Не забуду.
—Теперь нам осталось только подобрать тебе платье для инаугурации Фреда, и все будет готово. Или ты пойдешь в том желтом, которое мы видели в «Лава» на прошлой неделе?
—Я еще точно не знаю,— отвечаю я.
—То есть как — ты еще точно не знаешь? Инаугурация через пять дней, Хана! Через пять! Все будут смотреть на тебя.
—Ну тогда то желтое.
—Правда, я понятия не имею, в чем идти мне…
Мы проезжаем через Вест-Энд, наш прежний район. Исторически сложилось так, что Вест-Энд стал домом всяческих шишек церкви и медицины: священников Церкви Нового Порядка, правительственных чиновников, врачей и ученых из лабораторий. Несомненно, именно поэтому он так пострадал во время беспорядков, последовавших за Инцидентами.
Беспорядки подавили быстро. До сих пор идут споры, то ли беспорядки породило реальное движение, то ли это результат направленного не туда гнева и страстей, которые так старательно пытаются искоренить. Однако же многие до сих пор полагают, что Вест-Энд расположен слишком близко к окраине, к проблемным районам, где скрываются сочувствующие и участники сопротивления. Многие семьи, подобно нашей, переехали с полуострова в другие места.
—Не забудь, Хана, в понедельник нам нужно поговорить с фирмой, обслуживающей торжества.
—Я помню, помню.
Мы сворачиваем с Дэнфорта на Вон, нашу прежнюю улицу. Я чуть подаюсь вперед, пытаясь увидеть наш старый дом, но хвойные растения Андерсонов почти полностью заслоняют его, и мне удается лишь мельком разглядеть остроконечную зеленую крышу.
Наш дом, как и расположенный рядом дом Андерсонов, и стоящий напротив дом Ричардсов, пуст и, возможно, таким и останется. Однако же вывесок «Продается» не видать. Сейчас никто не в состоянии делать такие покупки. Фред говорит, что застой в экономике будет сохраняться самое меньшее несколько лет, пока положение вещей не начнет стабилизироваться. Сейчас же правительству нужно восстановить контроль. Людям необходимо напомнить их место.
Интересно, пробрались ли уже мыши в мою комнату, оставляют ли помет на полированном паркете? Начали ли пауки плести паутину по углам? Скоро наш дом начнет выглядеть, как номер тридцать семь по Брукс-стрит — заброшенным, каким-то обгрызенным, медленно разрушающимся из-за термитов.
Еще одна перемена: я могу думать о тридцать седьмом доме, Лине и Алексе без того, чтобы мне сдавило горло.
—Готова поспорить: ты так и не посмотрела список гостей, который я оставила в твоей комнате.
—У меня не было времени,— рассеянно отвечаю я, не отрывая взгляда от пейзажа за окном.
Мы выезжаем на Конгресс, и окружение быстро меняется. Вскоре мы минуем одну из двух портлендских автозаправок — ее охраняет отряд регуляторов с винтовками, глядящими в небо,— потом дешевые магазинчики, прачечную самообслуживания с выцветшим оранжевым навесом и сомнительного вида продуктовый.
Вдруг мама подается вперед, ухватившись за спинку сиденья Тони.
—Ну-ка включи это!— резко бросает она.
Тони подкручивает ручку радиоприемника. Радио начинает звучать громче.
—Учитывая недавние волнения в Уотербери, штат Коннектикут…
—Господи!— вырывается у матери.— Опять!
—…всем гражданам, особенно проживающим в юго-восточном секторе, настоятельно рекомендуется эвакуироваться во временное жилье в окрестностях Вифлеема. Билл Ардьюри, глава Особых сил, успокаивает взволнованных граждан. «Ситуация под контролем,— сказал он во время своего семиминутного обращения.— Государство и муниципальная милиция совместно работают над локализацией очага болезни и его скорейшим обеззараживанием. Никаких предпосылок дальнейшего заражения…»
—Хватит!— бросает мать, усаживаясь обратно.— Не могу больше это слушать!
Тони начинает искать что-нибудь другое. Вместо большинства станций лишь потрескивание. Месяц назад была громкая история: правительство обнаружило, что заразные приспособились использовать несколько частот для собственных нужд. Нам удалось перехватить и расшифровать несколько важных сообщений, что привело к победоносному рейду на Чикаго и аресту полудюжины руководящих лиц заразных. Один из них был повинен в организации взрыва в Вашингтоне прошлой осенью. При взрыве погибло двадцать семь человек, в том числе мать с ребенком.
Я радовалась, когда этих заразных казнили. Некоторые возмущались, что инъекция смертельного препарата — слишком гуманно для осужденных террористов, но я видела в этом важное послание: мы не злы. Мы рассудительны и сострадательны. Мы выступаем за справедливость, структурность и организацию.
А противостоят нам неисцеленные, несущие хаос.
—Просто отвратительно!— говорит мать.— Если бы мы сразу же начали бомбардировки, как только… Тони, осторожно!
Тони бьет по тормозам. Раздается визг шин. Меня швыряет вперед, и я чуть не врезаюсь лбом в подголовник переднего кресла, прежде чем ремень безопасности отбрасывает меня назад. Слышится глухой удар. В воздухе пахнет чем-то вроде жженой резины.
—Черт!— вырывается у матери.— Черт! Что за?..
—Прошу прощения, мэм. Я ее не заметил. Она выскочила откуда-то из-за мусорных баков…
Перед машиной стоит юная девушка; ладони ее лежат на капоте. Волосы окаймляют худое узкое лицо, а глаза у нее огромные и перепуганные. Она кажется мне смутно знакомой.
Тони опускает стекло в окне. В машину проникает запах мусорных баков — их несколько, выстроившихся в ряд,— сладковато-гнилостный. Мать кашляет и прикрывает нос рукой.
—Эй, ты цела?— интересуется Тони, высунувшись из окна.
Девушка не отвечает. Она тяжело дышит. Взгляд ее скользит по Тони, по матери на заднем сиденье, а потом по мне. Меня словно током бьет.
Дженни. Двоюродная сестра Лины. Я не видела ее с прошлого лета. Она сильно похудела. И стала выглядеть старше. Но это точно она. Я узнаю вырез ноздрей, горделивый острый подбородок и глаза.
Она тоже меня узнает. Прежде чем я успеваю хоть слово сказать, Дженни отталкивается от машины и стрелой мчится через улицу. На спине у нее болтается старый, испачканный чернилами рюкзак — потрепанный, принадлежавший еще Лине. Поперек кармана черными округлыми буквами выписано два имени, Лины и мое. Мы написали их на этом рюкзаке в седьмом классе, когда нам стало скучно на уроке. В тот день мы и придумали наше кодовое слово, нашу кричалку, которой мы потом приветствовали друг друга при встречах. Халина. Соединение наших имен.
—Ну вот ей же ей, достаточно уже взрослая девчонка, чтобы понимать, что нельзя выскакивать перед машиной! Она меня чуть до инфаркта не довела.
—Я ее знаю,— машинально произношу я. Мне до сих пор представляются огромные темные глаза Дженни и ее бледное исхудавшее лицо.
—В каком смысле — ты ее знаешь?— поворачивается ко мне мать.
Я опускаю веки и пытаюсь представить что-нибудь успокаивающее. Залив. Чаек, кружащих в синем небе. Потоки безукоризненно чистой белой ткани. Но вместо них я так и вижу глаза Дженни и ее заостренные скулы и подбородок.
—Ее зовут Дженни. Она двоюродная сестра Лины…
—Думай, что говоришь!— обрывает меня мать. Я запоздало осознаю, что мне не следовало ничего этого говорить. В нашей семье имя Лины хуже любого ругательства.
Много лет мама гордилась моей дружбой с Линой. Она видела в ней подтверждение своего либерализма. «Мы не должны судить о девочке по ее родственникам,— говорила она гостям, если те затрагивали эту тему.— Болезнь не передается генетически, эта идея устарела».
Когда Лина все же подхватила болезнь и сумела бежать прежде, чем ее успели исцелить, мать восприняла это как личное оскорбление, словно Лина сделала это нарочно, чтобы поставить ее в дурацкое положение.
«Все эти годы мы принимали ее в своем доме,— говорила она то и дело в никуда после побега Лины.— Хотя и осознавали, что рискуем. А ведь все нас предупреждали!.. Наверное, стоило нам тогда прислушаться».
—Она похудела,— произношу я.
—Тони, домой!— Мама снова откидывает голову и закрывает глаза, и я понимаю, что разговор окончен.
Лина
Я просыпаюсь посреди ночи, потому что мне снится кошмар. В нем Грейс застряла между половицами в нашей старой спальне в доме тетушки Кэрол. Снизу доносились крики: «Пожар!» Комната была полна дыма. Я пыталась высвободить Грейс, спасти ее, но ее руки выскальзывали из моих. Глаза жгло, дым душил меня, и я знала, что если не убегу, то умру. Но Грейс плакала и умоляла меня спасти ее, спасти…
Я сажусь. Я твержу про себя мантру Рэйвен — прошлое мертво, его не существует,— но она не помогает. Мне по-прежнему мерещится, как ручонка Грейс, мокрая от пота, выскальзывает из моей руки.
В палатке тесно. Дэни прижалась боком ко мне, а остальные три женщины свернулись за ней.
У Джулиана теперь своя палатка. Эдакая небольшая любезность. Ему дают время приспособиться, как давали его мне, когда я только-только пришла в Дикие земли. На это нужно время — чтобы привыкнуть к ощущению близости и к телам, постоянно сталкивающимся с твоим. В Диких землях нет личного пространства и не может быть никакой застенчивости.
Я могла бы присоединиться к Джулиану в его палатке. Я знаю, что он ожидал этого от меня после того, что мы с ним вместе пережили под землей — и похищение, и тот поцелуй. В конце концов, это я привела его сюда. Я спасла его и притащила за собой в новую жизнь, жизнь свободы и чувств. Ничто не препятствовало мне спать рядом с ним. Исцеленные — зомби — сказали бы, что мы уже инфицированы. Мы уже валяемся в своей мерзости, словно свиньи в грязи.
Кто знает? Может, они и правы. Может, чувства действительно сводят нас с ума. Может, любовь и вправду болезнь, и без нее нам было бы лучше.
Но мы выбрали иной путь. В конце концов, в этом и состоит смысл побега от исцеления — в свободе выбора.