Но мне плевать, не разбудила ли я его. Мне плевать, не разбужу ли я весь этот треклятый лагерь.
— Не спится?
Я в испуге разворачиваюсь. Корал сидит немного сзади от меня, подтянув колени к груди, рядом с другим угасающим костром. Время от времени она вяло тыкает в костер палкой.
— Привет, — осторожно говорю я. С тех пор как ушел Алекс, Корал почти постоянно безмолвствует. — Я тебя не заметила.
Она смотрит мне в глаза и слабо улыбается.
— Мне тоже не спится.
Хотя я по-прежнему бешусь, нависать над Корал как-то странно, и я опускаюсь на одно из почерневших от дыма бревен, окружающих костер.
— Ты беспокоишься насчет завтрашнего?
— Не особенно.
Корал сует огню очередную палочку и смотрит, как та мгновенно вспыхивает.
— Для меня это не важно, не так ли?
— Это в каком смысле? — Я присматриваюсь к Корал поближе в первый раз за неделю — я бессознательно избегала ее. В ней появилось нечто трагическое и какая-то пустота. Ее молочно-белая кожа выглядит словно оболочка — пустая, высосанная досуха.
Корал пожимает плечами и устремляет взгляд на угли.
— Да в том, что мне некого терять.
Я сглатываю. Мне хотелось поговорить с ней об Алексе, в некотором смысле извиниться, но слова не шли на ум. Даже сейчас они возникают — и встают мне поперек горла.
— Послушай, Корал. — Я набираю побольше воздуха. Скажи это. Просто скажи. — Мне очень жаль, что Алекс ушел. Я понимаю... для тебя это должно быть очень тяжело.
Вот оно, высказанное вслух признание, что он принадлежал ей и это она его потеряла. Стоит словам сорваться с моих губ, как из меня словно воздух выходит — как будто они сидели у меня в груди, раздувшись, словно воздушный шар, все это время.
В первый раз с того момента, как я села на бревно, Корал смотрит на меня. Я не понимаю выражения ее лица.
— Ничего, — говорит она, наконец, и снова переводит взгляд на огонь. — Все равно он до сих пор любит тебя.
С тем же успехом она могла бы врезать мне в солнечное сплетение. Внезапно мне становится нечем дышать.
— Что?.. Что ты сказала?
Губы Корал изгибаются в улыбке.
— Он тебя любит. Это было очевидно. Так что ничего. Он нравился мне, и я нравилась ему. — Корал качает головой. — В любом случае я не имела в виду Алекса, когда сказала, что мне нечего терять. Я имела в виду Нэн и остальных. Мою группу. — Она бросает палку и крепче обхватывает колени. — Это только сейчас до меня дошло по-настоящему. Странно, правда?
Хотя я все еще оглушена словами Корал, мне кое- как удается взять себя в руки.
— Послушай, — возражаю я. — У тебя есть мы. Теперь мы твоя группа.
— Спасибо. — Корал бросает на меня короткий взгляд. Она заставляет себя улыбнуться. Потом склоняет голову набок и с минуту критически рассматривает меня. — Я понимаю, почему он любил тебя.
— Корал, ты ошибаешься... — начинаю я.
Но тут за нашими спинами слышится звук шагов, и моя мать говорит:
— Я думала, вы давным-давно легли спать.
Корал встает, отряхивая джинсы — чисто нервное движение, поскольку мы все от ресниц до ногтей покрыты грязью, застывшей и глубоко въевшейся.
— Я как раз собиралась ложиться, — говорит она. — Спокойной ночи, Лина. И... спасибо.
Прежде чем я успеваю что-либо ответить, Корал разворачивается и направляется к южному краю росчисти, где сбилась в кучу большая часть нашей группы.
— Она кажется очень милой, — говорит моя мать, присаживаясь на бревно, освобожденное Корал. — Слишком милой для Диких земель.
— Она прожила тут всю жизнь, — мне не удается скрыть резкость. — И она отличный боец.
Мать смотрит на меня.
— Что-то не так?
— Да, не так! Я не люблю, чтобы меня держали в неведении. Я хочу знать, что запланировано на завтра. — Я ожесточаюсь. Я понимаю, что это несправедливо по отношению к моей матери — она не виновата, что мне не разрешили участвовать в совещании, — но я чувствую себя так отвратительно, что готова вопить. Слова Корал встряхнули что-то у меня внутри, и оно теперь дребезжит у меня в груди и режет легкие. «Все равно он до сих пор любит тебя».
Нет. Этого не может быть. Она ошибается. Он никогда меня не любил. Он сам мне это сказал.
Лицо матери серьезнеет.
— Лина, пообещай мне, что останешься завтра здесь, в лагере. Пообещай мне, что не станешь сражаться.
Теперь моя очередь изумленно смотреть на нее.
— Что?!
Мать запускает руку в волосы и теперь выглядит так, будто ей сделали укладку электротоком.
— Никто не знает, что именно может ждать нас за стенами. Силы безопасности приблизительно подсчитаны, а сколько наших друзей в Портленде удастся созвать на помощь, мы не знаем. Я требовала отложить операцию, но меня не поддержали. — Она качает головой. — Это опасно, Лина. Я не хочу, чтобы ты в этом участвовала.
Дребезжащее нечто у меня в груди — гнев и печаль из-за потери Алекса, и они же, даже еще более сильные — из-за этой жизни, которую мы сплетаем из обрывков, лохмотьев, недосказанных слов и обещаний, которые не исполняются, — все это внезапно взрывается.
— До тебя что, так до сих пор и не дошло? — Меня буквально трясет. — Я больше не ребенок! Я выросла! Выросла без тебя! И ты не можешь мне указывать, что мне делать!
Я почти ожидаю, что она огрызнется в ответ, но мать просто вздыхает и смотрит на тлеющее оранжевое сияние, все еще проступающее из-под пепла, словно погребенный рассвет. Потом вдруг говорит:
— Помнишь историю Соломона?
Ее слова настолько не подходят к нынешнему моменту, что я даже ничего не могу сказать, лишь киваю.
— Расскажи, — просит она. — Расскажи, что ты помнишь.
Записка Алекса, все еще лежащая в кожаном мешочке у меня на шее, кажется, тоже тлеет и обжигает мне грудь.
— Две матери поссорились из-за ребенка, — осторожно говорю я. — Они решили разрубить ребенка надвое. Царь отдал такое распоряжение.
Мать качает головой.
— Нет. Это измененная версия, та, которая из Руководства «ББс». В настоящей истории матери не разрубали ребенка пополам.
Я застываю, не в силах даже дышать. Мне кажется, будто я шатаюсь на краю пропасти, на грани понимания, а я не уверена, хочу ли я переходить эту грань.
Мать продолжает:
— В подлинной истории царь Соломон решил, что ребенка следует разрубить напополам. Но это было всего лишь испытание. Одна мать согласилась. А вторая женщина сказала, что она отказывается от притязаний на ребенка. Она не хотела, чтобы ребенок пострадал. — Мать переводит взгляд на меня. Даже в темноте я вижу их блеск и ясность — они не исчезали никогда. — Так царь узнал настоящую мать. Она предпочла отказаться от ребенка, пожертвовать своим счастьем, чтобы он жил.
Я закрываю глаза и вижу угли у себя под веками: кроваво-красный закат, дым и огонь, Алекс под пеплом. И внезапно я понимаю. Я понимаю, что он хотел сказать своей запиской.
— Я не пытаюсь тебя контролировать, Лина, — тихо говорит мать. — Я просто хочу сберечь тебя. Как хотела всегда.
Я открываю глаза. Воспоминание об Алексе стоит за оградой, а черная туча, окутывающая его, идет на убыль.
— Слишком поздно. — Голос у меня глухой, сам на себя не похожий. — Я видела такое... я потеряла такое, чего ты не можешь понять.
Говорить об Алексе более открыто, я просто не в состоянии. К счастью, мать ни о чем не допытывается. Она просто кивает.
— Я устала. — Я встаю. Собственное тело тоже кажется каким-то незнакомым, словно я — кукла, начавшая разваливаться по швам. Однажды Алекс уже пожертвовал собой, чтобы я могла жить и быть счастливой. Теперь он сделал это снова.
Какой же я была дурой! А он ушел. И теперь невозможно дотянуться до него и сказать, что я знаю и понимаю.
Невозможно сказать ему, что я по-прежнему люблю его.
— Я пойду немного посплю, — говорю я, стараясь не глядеть матери в глаза.
— Думаю, это неплохая идея, — отзывается она.
Я уже иду прочь, когда она окликает меня. Я оборачиваюсь. Костер уже окончательно погас, и лицо матери скрывает тьма.
— Мы идем через стену на рассвете, — говорит она.
Хана
Я не могу спать.
Завтра я перестану быть собой. Я вступлю на белый ковер, и встану под белым балдахином, и произнесу обет верности. Потом меня осыплют белыми лепестками: их будут бросать священники, гости, мои родители.
Меня ждет перерождение: я стану чистой и безликой, словно мир после бурана.
Всю ночь я стою и смотрю, как на горизонте постепенно разгорается заря, окрашивая мир в белый цвет.
Лина
Я стою в толпе, наблюдающей, как двое детей дерутся за младенца. Они играют в перетягивание каната, яростно дергают его туда-сюда. Ребенок синий, и я понимаю, что они задергали его до смерти. Я пытаюсь протолкаться через толпу, но все больше и больше народу скапливается вокруг меня, преграждает путь, не дают даже пошевельнуться. А потом, как я и боялась, младенец падает. Он грохается на мостовую и рассыпается на тысячу кусочков, словно фарфоровая кукла.
Потом все эти люди исчезают. Я стою на дороге одна, а впереди — девочка с длинными спутанными волосами. Она склонилась над разбитой куклой и старательно складывает кусочки, что-то напевая себе под нос. День солнечный и очень тихий. Каждый мой шаг звучит, словно выстрел, но девочка не поднимает головы, пока я не останавливаюсь прямо перед ней.
Тогда она поворачивается ко мне, и оказывается, что это Грейс.
— Видишь? — говорит она, протягивая мне куклу. — Я ее починила.
И я вижу, что у куклы мое лицо и лицо это покрыто паутиной из тысяч мельчайших щелочек и трещин.
Грейс принимается убаюкивать куклу.
— Просыпайся, просыпайся, — вполголоса напевает она. — Просыпайся.
Я открываю глаза. Надо мной стоит мать. Я сажусь. Тело окостенело. Я пытаюсь вернуть чувствительность рукам и ногам. Над росчистью висит туман. Небо лишь начало светлеть. Земля покрыта инеем. Он просочился через мое одеяло, пока я спала, а ветер по- утреннему злой. Лагерь весь в движении. Люди вокруг меня шевелятся, встают, ходят, словно тени, через полумрак. Раз