Капитан ничего не сказал, только зубы блеснули из-под выгоревших усов. Анастасия со смешанным чувством смущения и гордости опустила глаза, а Бобрец почесал в затылке.
— Понял. Считай, пошутили.
Дом у него был большой, с просторным чистым подворьем, широкое крыльцо вело на поднятую на резных столбах крытую галерею. Такие же собаки, немного настороженно принявшие Горна, такие же куры, даже осанистый петух совершенно так же расхаживал, кося хозяйским спесивым глазом. Вот только вышедшая навстречу хозяйка, сероглазая и русоволосая, Анастасию изумила (хотя гостья и постаралась этого не выказать).
Впервые в жизни Анастасия видела женщину, одетую так необычно. На хозяйке была белая рубашка до колен, перехваченная на талии вышитым поясом. И широкие рукава, и открывавший стройную шею ворот, и подол вышиты красным, синим, желтым шелком. Надо признать, это выглядело красиво, и женщина двигалась легко, свободно, грациозно, ничуть не стесняясь открытых до колен загорелых ног.
Анастасия ни о чем не спросила, вспомнив, как не единожды попадала впросак, да вдобавок ее называли дикаркой.
Впрочем, хозяйка тоже смотрела на них удивленно — именно на них с Ольгой, а не на Капитана. Это лишний раз подтверждало, что здесь как раз они выглядят странновато, и Анастасия по дурной привычке сердито прикусила губу.
— Баню, мать, баню! Сейчас мы гостей в баню пригласим! — весело гремел Бобрец, обхватив жену за плечи и улыбаясь гостям открытой и слегка хвастливой улыбкой вольного человека. Анастасия ощутила легкий укол зависти. Наверное, впервые что-то в прежней жизни показалось неправильной игрой.
— А что такое баня? — все же не удержалась она, снимая шлем.
Бобрец захохотал — не обидно, но так громко, что петух, враз растеряв спесь, припустил прочь.
— Не знаешь? Ну, синеглазая, а еще княжна, а еще с мечом! Алена, уяснила, что тебе сделать надлежит? А покажи-ка ты гостям, что такое баня, чтоб до старости не забыли!
Очень скоро Анастасия с Ольгой убедились, что баня — и в самом деле вещь, которую забыть уже невозможно. И описать трудно. Жаркий пар, ведро ледяной воды, коварно опрокинутое на голову Аленой, испуганно-довольный визг, шипение кваса на раскаленных камнях, ощущение прозрачности отмытой кожи, беспощадное избиение веником, чудодейственным образом снимавшее усталость и дурное настроение. Одним словом, когда Анастасия вывалилась в предбанник и попыталась отдышаться, она ощутила себя обновленной. Казалось, родилась заново. С этим не могли сравниться ни ванны Империи, ни купанье в водоемах. Она приняла из рук Алены кувшин пахучего кваса и жадно пила, проливая на грудь. Передала кувшин Ольге и отфыркнулась:
— Легенда.
— У вас, значит, бани нет? — покачала головой Алена не без сочувствия. — Грустно… А не надеть ли вам, девушки, платья? Я сразу подумала и принесла, — она кивнула на скамью с одеждой.
— Так это и есть платье? Черт меня подери! — вспомнила Анастасия от изумления старое богохульство.
Вспомнила и картины прежней жизни, что показывал волшебник. Волшебник был жалкий, но картины — настоящие. Это платья и есть, и в нем можно выйти во двор?
— А обязательно? — спросила она едва ли не жалобно.
— Ну отчего же, — Алена улыбалась. — Просто в штанах у вас, девушки, вид, прямо вам скажу… Оглядываться на улицах, может, и не будут, но уж про себя посмеются вдоволь…
Неизвестно, как повела бы себя Анастасия, оказавшись одна, без Ольги, но той предложение пришлось по вкусу, даже глаза загорелись, и она моментально сделала умоляющее лицо.
— Анастасия, любопытства ради?
Если совсем честно, это же самое любопытство искушало Анастасию ничуть не меньше.
А Ольга уже надевала через голову белое платье с вышивкой, Алена помогала ей — стянула ворот шелковым крученым шнурком, завязала пояс. Отступила на шаг, оглядела и осталась Довольна:
— Ну вот. Просто прелесть.
— А зеркало? — нетерпеливо спросила Ольга.
— Зеркало в доме. Пойдешь?
— Пойду.
Анастасия колебалась. С одной стороны, до ужаса непривычно. С другой, до ужаса красиво, и все здесь так ходят. С одной стороны, никогда прежде с рыцарем такого не случалось. С другой — нигде не сказано и не записано, что ношение такой вот одежды противоречит рыцарскому кодексу. Все законы и заповеди об этом молчат. Очевидно, такого случая они не предусматривают. Согласно строгой логике отсюда вытекает: где нет запрета, нет и нарушения…
Анастасия азартно взмахнула рукой:
— Ну-ка!
И оказалась в платье. Одернула подол, поправила пояс и с нарочитым безразличием поинтересовалась:
— Надеюсь, я не очень смешно выгляжу?
— Прекрасно ты выглядишь, — сказала Алена тоном старшей и умудренной. — Клянусь апостолами, лучше и ждать не стоит.
И все-таки пришлось собрать в кулак все самообладание и смелость, чтобы выйти за порог бани, как ни в чем не бывало пройти по двору в дом. Сначала Алена отвела их в комнату с большим зеркалом. Увидев себя во весь рост. Анастасия не могла бы описать свои чувства, являвшие причудливую мешанину, но утешилась все той же мыслью: где нет запрета… И все-таки — красиво. Что до Ольги, ее, похоже, такие сложности не волновали.
Анастасия отрешилась от своих последних колебаний, когда едва не покраснела под восхищенным взглядом Капитана. Он только и выдохнул:
— Настасья, нет слов…
Сам он вернулся из бани безмерно довольный, в белой вышитой рубахе, в синих штанах в узкую алую полоску, остроносых сапогах. И крутился перед зеркалом даже дольше, чем Анастасия, а поймав ее взгляд, без всякого смущения объяснил:
— Всегда хотелось, знаешь, этак вот по городу пройтись… Бобрец, у тебя мурмолки, случайно, не найдется? Чтобы набекрень ее на буйну голову надеть, и — гоголем…
— Найдем, Иваныч, — Бобрец водрузил на стол жбан, содержимое коего назвал медовухой. — А пока что, как заведено после баньки и не нами…
Стол, признаться, был побогаче, чем те, за которыми Анастасия сиживала в Счастливой Империи. Медовуха сначала показалась ей подслащенной водичкой, но вскоре в голове зашумело, и Анастасия оценила коварство напитка. Платье ее уже ничуть не стесняло и не казалось неуместным. Она частенько ловила на себе взгляды Капитана, вспомнила в эти минуты жесткие тюки в фургоне, треск пожарища, потом дождь, все слова, что были тогда сказаны. Опустила глаза. Неожиданно для себя сказала Бобрецу:
— Хорошо живете, признаться. Бани, платья, стен вокруг города нет…
Бобрец переглянулся с женой, они улыбнулись друг другу, потом воевода сказал:
— Знаешь, Настасья, жизнь вообще-то не так чтобы уж полностью безоблачная… Хорошо б, понятно, если бы землю населяли одни праведники, да до этого много воды утечет. Словом, бывает всякое. И люди бывают всякие. Однако стараемся…
— Вы мне вот что объясните, — сказала захмелевшая Анастасия громко и решительно: — Кто из нас, Империя или вы, ближе к Древним, а значит, счастливее? Вот такой вопрос меня гнетет…
Бобрец развел руками:
— Тут уж я судить не могу. Древний — вот он сидит.
Капитан молчал. Сосредоточенно думал. Лицо у него напряглось, потеряло всякую беззаботность.
— Ох уж эта Настасья, — сказал он наконец. — Иногда бьет в самое яблочко… По-моему, вопрос нужно совсем по-другому ставить. Как мне это ни больно говорить, но счастье, кажется, совсем не в том, чтобы быть похожими на Древних… на нас, то есть. Одним словом, жить бы мне хотелось не в вашей Империи, а тут. А тебе?
— Там моя родина, — сказала Анастасия. — Там…
— Гости мои дорогие! — сказал Бобрец. — Я, признаться, к ученым разговорам не приучен. Простой порубежник, чего уж там. А вот придет братишка — он у меня, ученым и звездочетом будучи, к ученым мыслям имеет прямое касательство. С ним и стоит такой разговор заводить. А мы уж давайте-ка, как после честной баньки, идет?
Он подпер широкой ладонью щеку и запел:
Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым…
Он пел чистым и звонким голосом, и все сидящие за столом замерли, а песня лилась, и река, спокойная, могучая, подхватившая Анастасию, уносила ее куда-то к иным берегам, где догадки становились истинами, а истины стоили того, чтобы служить им всю оставшуюся жизнь. Она пригорюнилась, подумав со щемящей тоской, что еще не сделала в жизни ничего такого, чем бы могла похвалиться, чем стоило гордиться. Украдкой посмотрела по сторонам — Капитан сидел нахмуренный и серьезный, на реснице у Ольги блестела слеза.
— А ну! — Бобрец хлопнул по столу ладонями. Подпрыгнули кубки. — Огорчил я вас, гости дорогие! Пора и повеселить!
Он выбрался из-за стола и пошел в пляс по горнице, с притопом и прихлопом, гремя каблуками о струганые доски пола, закинув кучерявую голову, то разбрасывая руки, то подбоченясь одной и закинув другую на русый затылок. Капитан не выдержал. Встал. У него получалось гораздо хуже, но он старался, как мог, и пол гудел под их сапогами…
Дверь распахнулась, и кто-то весело закричал с порога:
— Воевода, врагов проспишь!
— Одно ухо спит, другое службу несет! — Бобрец остановился, отдувался нарочито тяжело. — Поплясали… Ну, Иваныч, молодцом. Не умеешь, но стараешься. А вот это и есть ученый братишка, который скоро дыру в небе проглядит, все звезды сочтет и в книжицу запишет, как какой прозвище.
Младший брат был очень похож на старшего — статный, плечистый, только лицо тоньше, и глаза выдают человека, привыкшего читать долго и много — в них отражение той глубины, что порождают, тысячекратно отразившись в глазах, рукописные строки. Анастасия знала такие глаза — у книжников в Империи. Правда, те были грустнее — быть может, оттого, что книг в Империи было мало, настолько, что это толкало некоторых, как шептались, к запретному желанию самим писать книги.
— Звездочет Елизар, — сказал Бобрец-младший. — Как вас зовут, знаю уже. Что глаза таращишь, Родя? Твои конники друзей и жен имеют, а жены — соседок. За пять улиц от вашего дома рассказывают, что княжна Анастасия одолела дракона, а на соседней — уже прошел слух, что она всех хранителей загнала в Канал, да так и велела там сидеть, пока не поумнеют… Что народ, прямо скажем, принимает с одобрением. Правда, верю я этому мало — с Каналом так просто не справишься, тут потрудиться предстоит… Так, княжна?