Дисциплины и практичности с годами, конечно, прибавилось, но и сейчас он с точки зрения геологического начальства — «трудноуправляемый» человек. Способный, трудолюбивый и надежный в работе специалист и все-таки — трудноуправляемый. В том смысле, что чересчур самостоятелен в мыслях и поступках. К счастью, прямо об этом не говорят, иначе еще до творческого кризиса у Григория появился бы другой — профессиональный, производственный. Такой уж характер…
3
Евгений долго тряс Григорию руку. Пусть не дружили они в студенчестве, но теперь, спустя годы, все сокурсники стали друзьями. Это как в далекой загранице, когда двое совершенно незнакомых земляка при случайной встрече чувствуют себя едва ли не кровными братьями.
Снова заговорили о прошедшем юбилее. Долго смеялись, слушая рассказ Хромого о том, как проходил прощальный вечер у «редкачей». Повзрослевшие и умудренные жизненным опытом, они не удержались и тряхнули, так сказать, молодостью, растеряли за столом всю свою солидность. И вечеринка прошла по давнему сценарию. Все мальчишники у «редкачей» начинались и кончались примерно одинаково. Первым, как правило, «притомлялся» Витя Пушка. Он и трезвый-то спал так, что из пушки не разбудишь, за что и получил свое прозвище. Редкостной сонливостью и ленью Пушка прославился на весь курс.
Монотонный голос лектора клонил вечно невысыпающихся студентов в дремоту. Они крепились, старательно конспектировали — по чужим конспектам не очень-то приготовишься. Минут через двадцать в лекторские многозначительные паузы, делаемые с профессиональным умыслом для усиления восприятия, начинали врываться легкие похрапывания. Студенты оживлялись, оборачивались, искали глазами Витю Пушку. Тот сидел невозмутимо и спал, подперев кулаком голову. Не один он засыпал на лекциях. Дремали даже самые прилежные девчонки, мило приоткрывая нацелованные накануне губы. Но они обычно мгновенно просыпались. А вот с Пушкой ничего подобного не случалось. Он сидел непоколебимо, ручку держал твердо и даже время от времени бессознательно, но явно в целях конспирации водил он вслепую по тетради, рисуя немыслимые синусоиды. Более того, когда лектор в ответ на оживление в аудитории повышал голос или, меняя интонацию, призывал к порядку, следовала немедленная реакция на изменение шумового фона. Пушка приоткрывал веки и смотрел на лектора осовевшими, ничего не видящими глазами. Студенты не выдерживали, и аудиторию заплескивал хохот, разбегаясь волнами от «места засыпания». Пушка вздрагивал, окончательно просыпался, некоторое время что-то конспектировал для отвода глаз. Но вскоре все повторялось сначала…
На юбилей Витя Пушка прибыл ничуть не изменившимся. Как говорится, каким он был, таким он и остался. Геолог из него, несмотря на светлую голову, получился никудышный. Оно и понятно — ох как нелегка эта гордая, но жестокая профессия!.. Семейная жизнь у Пушки, конечно, не удалась. В общем, не везло в жизни не приспособленному к ней Пушке. Но он остался прежним. И с такими вот людьми как-то легче жить в неустроенном нашем мире. Придают они ей некоторый тонус, скрашивают ее, ничего не требуя взамен. Глядишь на такого битого-перебитого, но неунывающего человека, не озлобившегося на всех и вся, и словно сам очищаешься от скверны…
На юбилее Пушка, к всеобщему восторгу, всюду забывал свой портфель. Где только не носило сокашников — им непременно хотелось посмотреть все памятные места, с которыми связаны воспоминания их молодости. То и дело приходилось искать портфель Пушки и возвращаться за ним. Может быть, портфель даже специально прятали, чтоб потом веселой и шумной толпой вернуться обратно. А провожая Пушку, портфель уже не нарочно забыли, в камере хранения, и недавно Хромой получил от товарища телеграмму с просьбой забрать портфель оттуда и посылкой отправить хозяину.
В портфеле были рукописи со стихами. Пушка стал поэтом.
На прощальной вечеринке он долго читал свои лирические стихи однокашникам, никогда не проявлявшим особой чувствительности. А тут притихли суровые «редкачи», удивляясь самим себе, — надо же, внимаем! И они долго бы слушали и удивлялись, но Виктор, следуя давней традиции, «притомился». Будить его не стали.
4
Слушай, а ты ведь тоже наловчился бумагу марать, — сказал вдруг Евгений, когда они отсмеялись. — Но почему пишешь фантастику?
Григорий всячески избегал подобных разговоров, так как по причине своего «творческого кризиса» давно ничего не писал и не был уверен, что напишет. Но на юбилее пронеслась легенда о новоявленном писателе — кое-кто из сокурсников читал его рассказы, опубликованные в периодике. Случайно, конечно. Но почему-то очень уж престижно в наш век быть хоть чуточку писателем. Даже Григорий уже вроде бы и подвиг совершил. Дома же, на своей улице он вообще стал популярной личностью. На него показывали пальцем, стоило ему выйти за калитку. Вообще-то тыкать пальцем можно по всякому поводу, но Григорию, на которого только-только пала «слава», казалось, что тыкают именно поэтому. К тому же самая зловредная на улице старуха вдруг стала здороваться при встречах первой. А потом произошел случай, крайне удививший Григория и надолго повергший его в смущение и нелегкие раздумья.
Пришел к нему сосед дядя Петя, пожилой уже человек. Он сидел на краешке стула, положив на колени черные руки, и торопливо рассказывал о своей жизни. Трудно она у него сложилась, ох как трудно!
— Написать бы об этом, — тихо говорил дядя Петя, — ну, чтобы знали, как трудна нам было…
Григорий в полной растерянности смотрел на седого человека, сложно, но честно прожившего нелегкий свой век, смотрел и не знал, что ответить. Правду сказать, мол, никакой я не писатель, не под силу мне написать все, что вы рассказали? Не поверит. Ведь печатал что-то там, значит — можешь, значит — шибко грамотный и напишешь. И не объяснить ведь никак, что не в грамоте дело.
— Вы знаете, — сказал наконец Григорий, — я пока не могу сказать ничего определенного…
— Понимаю, понимаю, — засуетился дядя Петя, — я зайду, потом зайду…
И зашел, дав Григорию на обдумывание почти месяц, хотя можно понять, какое нетерпение снедало его. Что ответит ему писатель, не откажет ли?
Потом дядя Петя приходил еще через месяц, Григорию не хватило мужества сказать «нет». Но и выполнить просьбу он не мог, конечно. И с болью думал о том, сколь много значит для людей писательское слово и как часто писатели не оправдывают надежд, выдавая желаемое за действительное…
— Почему ты пишешь фантастику? — снова спросил Евгений у задумавшегося Григория. — Почему уходишь от действительности?
— А почему ты в детстве любил сказки? — задал Григорий встречный вопрос. И сам же ответил: — Набегался ты за день, кучу шишек и обид с улицы принес. А мамочка тебе сказочку расскажет на сон грядущий, и про все обиды ты забудешь, и уснешь — как миленький…
Три горошины
Спи, мой мальчик, спи… Хочешь, я расскажу тебе сказку. Старую-старую сказку… Это было очень давно. Тогда не было ни тебя, ни меня. Даже бабушки с дедушкой еще не было… В сказочном царстве Микромир жили три частицы, три электрона. Они были очень веселыми, танцевали, кружились вместе со своим другом Протоном. Протон их очень любил и ласково называл Горошинами.
Долго они так жили, хорошо им было вместе. Прочная у них сложилась дружба. Все привыкли, что они всегда вместе, и называли их союз химическим элементом. Но однажды пришла к ним строгая госпожа Радиоактивность и сказала:
— Настало время вам расстаться!
Горько заплакали Горошины, но ослушаться госпожу не посмели. Каждой Горошине разрешили самой выбирать дорогу. Первая Горошина поплакала, поплакала и сказала:
— Я полечу далеко-далеко, через много-много миров. И все будут видеть, какая я блестящая и красивая…
Исполнили желание первой Горошины, и она полетела. Бедная, маленькая Горошина… Никто теперь не знает, где она. Ведь одну ее совсем, совсем не видно…
Второй Горошине очень не хотелось покидать любимого Протона. Она думала, что доброму милому Протону будет очень плохо без нее. И она все плакала и плакала:
— Ах, оставьте меня…
И ее оставили. Еще быстрее закружилась счастливая Горошина вокруг Протона, делясь с ним радостью. До сих пор живет она со своим Протоном и нет в Микромире более счастливой и более стабильной семьи среди химических элементов.
Третья Горошина поплакала, поплакала и сказала:
— Разгоните меня до скорости света!
Никто не может выдержать такой скорости, но желание Горошины исполнили. Разогнали ее до скорости света. Вес у Горошины стал бесконечно большим, и она погибла. Но из ее бесконечно большой массы образовалась Вселенная, в которой живет много других Горошин. В ней живем и мы с тобой, сынок… Спи, мой мальчик, спи…
Мальчик спит. Ему снится третья Горошина…
Конечно, дети и такой вот простенькой сказочкой обойдутся. А сказки для взрослых — это уже научная фантастика. Ведь и взрослому дяде нужно что-то там забыть, отдохнуть от дум тяжких. Можно, конечно, отгородиться от суровой действительности спасительной стеной опьянения. Многие так и делают, к сожалению…
— А чо делать, — заметил Хромой, — если, допустим, даже в кино некуда сходить. Наши нефтяники, кто в Нижневартовск распределился, рассказывали на юбилее, что у них нет ни одного кинотеатра!
— Ну, это не показательно, — возразил Евгений, — и винить нужно самих себя. Ведь у нас в геологии как — оседаем возле рудишки на три-четыре года, а поселок успеваем отгрохать. И клуб — чтоб кино крутить. А как же иначе? Да в противном случае наши бабы глаза начальству выцарапают!
— Это потому, что дотянуться могут, — сказал Хромой. — Мэр поселка, то бишь начальник экспедиции, живет среди нас, ходит с нами и на работу, и в столовую. А город — это вам не поселок. И тамошний мэр ходил, видимо, этажом выше…
— Или вообще по крыше, — усмехнулся Григорий. — Звезды считал. Не уточняю, какие… Но вернемся к дяде. Скучает он — звездочеты о нем и забыли, «кина» не построили, книг хороших не напечатали, к водке у него аллергия после Указа. Фантастика — та вообще в опале. Так вот. Кстати, о фантастике…