Григория понесло. Он огорошил однокашников торжественным заявлением. Мол, фантастика — это литература огромной социальной силы. Запахло официальщинсй, и Хромой с Евгением весело переглянулись.
— …вы всего Булгакова читали? — витийствовал Григорий. — Ну, в самиздате что ходит… Вы многое потеряли! А антиутопии Замятина, Хаксли, Оруэлла? Этими именами нас пугают, но они ходят по стране огромными тиражами, в ксерокопиях. Это, братцы, социальная фантастика, романы-предупреждения, написанные еще в 20-40-х годах и оказавшиеся, к сожалению, пророческими. По их следам идут Рей Брэдбери, Ефремов с его «Часом быка», сегодняшние Стругацкие. Нет, фантастов не упрекнешь в уходе от действительности…
— Ну ладно, ладно… Убедил, — не вытерпел Хромой. — Заканчивай лекцию, аудитория устала. А вообще ты прав. Уж если кто и уходит от действительности, так это современные реалисты. Почитываю я их, почитываю, даже интересно бывает. Но — не то. Некоторые книжки у них какие-то кастрированные.
Он осекся, покосился на Катю. Та погрозила пальцем.
— Понимаешь, Григорий, — продолжал Хромой, — вольно или невольно печатным словом действительность как-то лакируется, приглаживается…
— Нет, ты не сторонник социалистического реализма, — рассмеялся Григорий, — но продолжай, продолжай.
— В общем, в жизни меня посылают подальше, а в реализме твоем печатном вежливо просят, хотя и туда же… — куда именно, Хромой, опять покосившись на Катю, уточнять не стал, — ну да ладно.
— Все печатают и печатают. Ну, прямо не Союз писателей, а Союз печателей! Словно кастрюли штампуют или там галоши, — продолжал Хромой. И сделал мрачный вывод: — В общем, и тут план по валу…
— Мальчики, вы посидите тут, я пойду фотографии с юбилея принесу, — сказала Катя.
Григорию было неприятно, что Катя ушла, и он потерял было всякий интерес к разговору. Но ненадолго — однокашники продолжали спор.
— Григорий ловко вывернулся со своей фантастикой, — в запальчивости сказал Евгений. — А по-моему, некоторые занимаются этим жанром только потому, что боятся писать обо всем прямо. Вот и маскируются под фантастов, да еще и пыжатся потом.
Евгений сердито махнул рукой, помолчал немного, после чего и заявил о кризисном, как он выразился, болоте в творческой среде.
Григорий невольно вспомнил дальневосточную тайгу и слова давнего своего товарища о папином ремне, который якобы помешал ему стать поэтом. Но одно дело, когда кто-то сам иронизирует над собой, и совсем другое, когда огульно смеются и обвиняют примерно в том же тех, кому ни кризисы, ни папин ремень не помешали.
«А все-таки во многом он прав, — думал Григорий. Особенно в отношении начинающих, кто еще не успел кем-то там стать, но очень того хочет».
— Как бы Григорий ни облагораживал фантастику, — сердито продолжал Евгений, — она как была брехней, так брехней и останется. Не о том надо писать. Я как преподаватель каждый год встречаюсь с новым курсом и каждый раз удивляюсь. Знаете, какое-то отчуждение выросло постепенно между нынешними студентами и преподавателями. Сперва я как-то терпел это, свою вину чувствовал, пытался разглядеть и понять то новое, что появилось в студентах. А курс уже ушел, уже следующий прет. И тоже приносит что-то свое. Даже мировоззрение у них не такое, как у нас. Но они и по отношению друг к другу такие же чужие. Зайди к ним в комнату. Поднимут головы, глянут равнодушно и опять уткнутся — кто в книгу, кто в стакан. Они ведь и напиваются как-то не так, как мы в свое время. Если уж кто из нас напивался, так мы всем общежитием или оберегали его от всякой дури, или напивались вместе с ним. А эти… — Евгений опять махнул рукой. — Спроси-ка, Григорий, у Славы про нынешних «редкачей».
«Вот так, не у Хромого, а у Славы. Значит, и у тебя до сих пор проявляется какое-то отчуждение. Сам не обзавелся кличкой и других стесняешься ею окликать. А вот негодуешь на эту самую отчужденность. И очень хорошо, что негодуешь. Да, был ты в студентах немного не таким, правильным чересчур. Но все-таки был своим».
А о «редкачах» сегодняшних Григорий уже слыхивал. Про то, что пьют они зверски. Еще бы — чисто мужская компания. Они и в былые времена выделялись по той же части. Но не до такой же степени! Один сопляк до того налакался, что умер. Своей мерзкой смертью парень словно плюнул всем в душу.
Случались трагедии и в их время. У «разведчиков» на первом курсе погиб Жора Ляльков, приехавший в Томск из Баку. Жора был на редкость красивым парнем, но как-то не придавал этому значения. Не в пример Сашке Стрелку, «редкачу» с их же курса. Стрелок, этакий черноброво-белолицый, Аполлон, прибыл в Томский институт словно для того, чтобы обучать вчерашних школьниц искусству разврата. И преуспевал в этом, пока его не попросили из института со второго курса…
Жора Ляльков готовился к танцам, гладил брюки. Налегая на утюг, оперся другой рукой о металлическую спинку кровати. И рухнул на пол. Бездыханный. Где-то там коротило на корпус утюга, и когда парень ухватился свободной рукой за кровать, притиснутую к батарее, то электрический ток побежал на свободу. Через сердце, сразу же остановившееся…
Что только ни делали врачи примчавшейся скорой, все тщетно. Самое обидное, что Жору можно было спасти, но его товарищи просто не знали, что делать в подобных случаях. Вообще-то знали, конечно, про массаж сердца, но очень уж неожиданно и как-то буднично все произошло. Просто взял да упал парень. Его даже не затрясло, как обычно бывает при поражении электротоком. Он и вскрикнуть не успел. Пока соображали, что к чему, драгоценное время ушло.
Случайная, непостижимо внезапная и обидная смерть…
И вот еще одна, уже далеко не случайная, но тоже обидная — самим своим фактом обидевшая других…
5
Преподаватель общей геологии Георгий Алексеевич слыл среди студентов наиболее справедливым наставником, а «редкачи» вообще были от него в восторге — он по традиции каждый год руководил их учебной геологической практикой.
После второго курса весь курс уехал в Хакасию на полигон геологоразведочного факультета. Там, недалеко от станции Туим, на берегу озера с не очень звучным названием Собачье стояли полуразвалившиеся дома брошенной деревеньки. Студенты селились не в сгнивших домах, а в палатках на склоне небольшой сопки.
Днем ходили в учебные маршруты. Тут, в степях Хакасии, геологу есть на что посмотреть. Место для полигона выбрали отнюдь не случайно — здесь в свое время прошли многие именитые геологи. А фамилию одного знаменитого исследователя, собственноручно вырезанную на стволе старой засохшей лиственницы, и теперь еще можно прочитать, хотя за многие годы буквы поистерлись, расплылись.
Во многих местах сохранились старинные горные выработки, когда-то вскрывавшие самые разнообразные рудопроявления. Иногда студенты находили красивейшие кристаллы. И даже самоцветы. И в известняках, выстилавших берега озера Иткуль, встречалось множество окаменелостей палеозойской фауны и флоры. В общем, геологический музей да и только. Студенты с огромным интересом бродили по громадному природному музею.
Георгий Алексеевич не случайно стажировал только «редкачей», а не гидрогеологов, например («гидруш», как их называли). Обе группы «гидруш» почти сплошь состояли из девчонок — не очень-то шли парни в гидрогеологи. Вода, она и в Африке вода. А честолюбивым молодым мужикам непременно хотелось если уж искать, так что-нибудь этакое, повесомее да поосновательнее.
Георгию Алексеевичу нужны были парни, он и выбрал «редкачей». Днем они под руководством Иванкина ходили в учебные маршруты, а вечерами и в выходные под его же руководством занимались строительством. Под стены брошенных домов подводили сваи — ржавые бурильные трубы, этого добра на полигоне хватало. Трубами поднимали дома — на собственных плечах. У Григория сохранился снимок, где они держат на руках дом. Концы труб — на их плечах. Голых по пояс, чумазых, как дьяволы, «гераклов» согнуло в дугу, ноги широко расставлены, буграми вздулись мускулы на голых торсах — чувствуется немалое напряжение. А они весело скалят в фотоаппарат зубы и сам черт им не брат. Дом возвышается над ними чудовищным паланкином, из дверей которого свесил ноги «восточный деспот» Витя Пушка, и на лице его — надменность. Заменив нижние сгнивающие венцы, дом осторожно опускали. Переделывали перекосившиеся двери, окна. Штукатурили стены. В общем, всего помаленьку — рубили, пилили, строгали, таскали на плечах тяжеленные бревна. Каждому пришлось поработать и грузчиком, и плотником, и столяром, и каменщиком, и землекопом. Делали нужное дело — благоустраивали полигон и зарабатывали деньги. В итоге «редкачи» за лето помимо учебной программы проходили курс трудового воспитания. И кто не умел держать в в руках топор или рубанок, тот научился. А то ведь попадались и такие, что гвоздь вбить не могли без посторонней помощи. Подобные неумехи после практики смело брались за любое дело.
Георгий Алексеевич помимо того, что обладал профессорскими знаниями, имел самые разнообразные навыки и знал кучу полезных вещей. А попутно демонстрировал простую рабочую смекалку.
Уставали, конечно, парни. Ох, как уставали! И роптали поначалу, наработавшись до кровавых мозолей на руках. Но любая работа, где необходимо пораскинуть мозгами, имеет свойство затягивать. И даже те немногие, кто поначалу роптал, в конце практики не находили себе места, скучали в палатках. У них, что называется, чесались руки. По работе…
Каждое лето Георгий Алексеевич уводил очередную группу в горы Кузнецкого Алатау. К походу готовились заранее — сушили сухари, сушили картошку, нарезав ее ломтиками. Картошка на солнце темнела — чуть ли не до угольной черноты.
Еще до обеда, до первого большого привала по горло вкусили геологической романтики. Рюкзаки становились тяжелее с каждым километром. Шли молча, яростно размазывая по рукам и лицам осточертевших комаров и проклиная тот день и час, когда приспичило выучиться на геолога. Лишь изредка слышался сдержанный смех, когда с железным грохотом падал Рома. Он нес не тяжелую, ко громоздкую жестяную печку и трубу к ней, торчащую выше его головы. Трубой Рома все чаще и чаще цеплялся за кедры и прочие хвойные преграды. Когда в очередной раз он с устрашающим шумом упал на ровном месте, Георгий Алексеевич обернулся (шел он в голове колонны), оценивающе посмотрел на поверженного Рому. Кивнул на него и сказал под общий смех: