После концерта они зашли в бар пропустить по стаканчику. Арнольд равнодушно пил свой скотч, а Мэрион, наоборот, с удовольствием смаковала каждый глоток шартреза, прежде чем проглотить его. Концерт был замечательный, просто прекрасный, и на лице ее было такое выражение, словно она все еще слушала музыку Малера. Каждый раз, когда я слышу симфонию «Resurrection», начинаю понимать, почему говорят, будто он довел романтизм в музыке до высшего предела. Меня переполняют эмоции, словно я бегу по покрытому цветами холму, и бриз треплет мои волосы, и солнце отражается от птичьих крыльев и листьев деревьев, – Мэрион вздохнула, закрыв глаза. Согласен, это было прекрасное исполнение. Мне кажется, дирижер проник в самое сердце малеровской амбивалентности и понимает, как тот подсознательно проецировал ее на музыку. Мэрион нахмурилась: какой амбивалентности? Основных конфликтов его жизни. Компромисса с его еврейским наследием и желанием отречься от него ради дальнейшей карьеры. Его постоянный конфликт как дирижера, которому хотелось сочинять и которому в то же время были нужны деньги на жизнь. По его манере менять ключи ясно, что он сам не отдает себе отчета в прямом влиянии базовых конфликтов за эти перемены. Точно так же, как они повлияли на перемены в его отношении к Богу. Однако это все закончилось к тому времени, как он написал Вторую симфонию. Я очень внимательно слушал его музыку и тщательно ее анализировал, и, несомненно, несмотря на то, что он делал определенные заявления и, возможно, даже верил в то, что говорил, подсознательно он эти конфликты так и не решил. Арнольд глубоко вздохнул: музыка Малера чрезвычайно интересна с аналитической точки зрения. Я нахожу ее очень стимулирующей. Мэрион улыбнулась и поставила пустой бокал на стол: и все равно я люблю его музыку. Иногда приятно немного погрустить. Она вздохнула и снова улыбнулась: мне правда нужно идти, Арнольд. В последнее время у меня происходило много всего, и я устала. Хорошо. Он довез ее до дома и перед тем, как она вышла из машины, с веселой ухмылкой сказал: я позвоню тебе через пару недель. Это будет правильно. Потом он поцеловал ее, и она ответила ему тем же, выходя из машины. Он подождал, пока она не скрылась в подъезде, прежде чем уехать. Едва зайдя в квартиру, Мэрион раскурила косяк, потом переоделась, поставила пластинку с симфонией Малера «Kindertotenlieder» и расположилась на диване с альбомом и карандашами. Пристроив альбом на коленях, она сделала еще затяжку, докурив косяк до половины, затем потушила его и попыталась представить себе некий образ, который можно было бы перенести на бумагу. Это должно быть совсем просто. Малер… отличная трава… все вместе должно было сработать. Потом она поняла, что слишком старается, и слегка расслабилась, ожидая прихода вдохновения. Вдохновение не торопилось. Вот если бы у нее была модель. Модель, да, вот что ей нужно. Она чувствовала, как рисунок просится наружу, ее потребность к самовыражению давала ей энергию, однако она не могла открыть врата, чтобы направить эту энергию наружу. Она вскочила и, схватив со стола пару женских журналов, стала быстро перелистывать их, разглядывая фотографии детей с матерями, а найдя несколько подходящих, вырвала их и начала делать с них наброски, поначалу неуверенно, а потом со все возрастающей скоростью и сноровкой. Матери и дети на ее рисунках сидели и стояли в разных позах, с разными выражениями, которые в процессе становились все более меланхоличными. Она сделала быстрый набросок ребенка в странной позе, с выражением молчаливой боли на лице, а мать вскоре приобрела сходство с мужчиной на деревянной гравюре Эдварда Мунка. Мэрион внимательно рассмотрела набросок под разными углами, почувствовав возбуждение и вдохновение, а кроме того, глубокую идентификацию с этими фигурами. Она внимательно посмотрела на искаженное болью лицо младенца и нарисовала рядом еще одного ребенка, примерно на год старше, однако с таким же выражением лица. Она продолжала рисовать этого ребенка, и на каждом рисунке он был на год старше, и с каждым разом ее рисунки становились все более выразительными, живыми, наполненными эмоциями, и она начала рисовать маленькие свечи, как на праздничном торте, под каждым рисунком, показывая таким образом возраст ребенка. Затем черты ребенка начали меняться, волосы девочки стали темнее и длиннее, но выражение боли на лице не менялось, потом она расцвела, превращаясь в женщину, медленно трансформируясь из красивого ребенка в хорошенькую девушку, а потом в красивую женщину, однако все с тем же загнанным и болезненным выражением на лице. Потом она остановилась и посмотрела на прекрасную женщину, смотревшую на нее из альбома, женщину, нарисованную длинными волнистыми линиями, с классическими чертами, темными блестящими волосами, в ее темных, пронзительных глазах была видна внутренняя боль. Потом она нарисовала еще одну фигуру, на этот раз неопределенного возраста, но явно гораздо старше предыдущей, хотя с похожими чертами лица, пока вдруг она не приобрела выражение муки, как на знаменитой картине Мунка. Разглядывая фигуру, она вдруг поняла, что в квартире царит тишина. Она встала и снова включила музыку, потом вернулась на диван и снова посмотрела на свои рисунки. Они ее возбуждали.
Когда пришло время получать заработанные деньги, Гарри и Тайрон уже так привыкли к декседриновому кайфу, бессонным ночам, сну под таблетками, что им казалось, это может продолжаться всегда, однако им хватало ума, чтобы не давать этому чувству развиться. Из-за порождаемой дексом энергии, требовавшей выхода в работе, они оставались на сверхурочные, желая заработать как можно больше. Они записались как иждивенцы, поэтому им выдали чеки на максимальную сумму по тарифу. Они обналичили их в баре напротив типографии, выпили по паре кружек пива и несколько раз пересчитали деньги, улыбаясь и хлопая друг друга по рукам: чиерт, неплохо, а? И Тайрон помахал пачкой долларов перед лицом Гарри. Гарри хлопнул его по ладони: мы молодцы, чувак, у нас все вышло. Теперь у нас есть деньги на первую партию. Ты чертовски прав, малыш, так что не хрена рассиживаться с этими деньгами по барам. Пойдем займемся делом. Точно, братишка, – и они, снова ударив по рукам, вышли на улицу. Они остановились у телефонной будки на углу, и Тайрон позвонил Броуди. Гарри прислонился плечом к будке, покуривая и глядя, как дым растворяется в воздухе, напевая под нос какую-то бодренькую мелодию, покачивая головой и щелкая пальцами в такт, время от времени бормоча: да, малыш, давай, но не сдавайся… Чиерт! Это просто какая-то блядская подстава!!! В чем дело, чувак? Он говорит, что четверть фунта хорошего порошка стоит пять сотен. Бля! Это значит, нам надо где-то еще сотню найти. Именно, старый. Он говорит, что может уступить за четыре с полтиной, но… – и Тайрон пожал плечами. Ладно, старик, давай без паники. Мы всегда можем наскрести сотню по доллару. Да, но ты же знаешь, что происходит, когда ты перехватываешь доллар здесь, доллар там. Первый уходит еще до того, как ты нашел второй. Гарри согласно кивнул. И еще Броуди сказал, что у него отличный порох сейчас появился. Просто супер. Бля! Гарри швырнул сигарету на асфальт, потом дернул головой. Эй, да что за херня со мной вообще? Я знаю, где мы можем взять денег, у Мэрион. Думаешь, она даст? Конечно. Без проблем. К тому же мы сможем вернуть их уже сегодня вечером. Отлично, детка, – и они снова хлопнули по рукам. Пошли. Они приехали к Мэрион, и Гарри быстро рассказал ей о возникшей проблеме. Нам нужна всего сотня, и мы в деле, малышка, а вечером мы не только вернем их тебе, но начнем наш путь к собственной кафешке. Мэрион улыбнулась: уверена, мой брокер сказал бы, что это отличное вложение средств. Поскольку я снова начала рисовать, мне понадобится галерея. Я обналичу чек в магазине. Клево, детка. Я позвоню Броуди и скажу, что мы едем. Нет, Тай, только не отсюда. Давай доберемся до телефонной будки. Тайрон пожал плечами. Как скажешь, дружбан. Мэрион вышла и через пятнадцать минут вернулась с деньгами. Гарри обнял и поцеловал ее: увидимся позже, малыш, после того, как мы все разрулим. Я не хочу возвращаться к тебе, имея при себе порошок. Не хочу палить твою квартиру. Да уж, насчет моей ты так не беспокоишься. Эй, чувак, ты не Мэрион. Это точно, она еще бледнее тебя. Господи, похоже, мне придется выслушивать это до конца дня. Мэрион засмеялась: он такой же ужасный, как и ты. Теперь смеялись все. Я-то думал, ты на моей стороне. Мэрион поцеловала его в щеку: следующая неделя объявляется неделей любви к ближнему, так? Эй, красавчик, пойдем, лады-лады. Гарри поцеловал ее, и они с Тайроном ушли. Тайрон поехал в центр к Броуди, а Гарри зашел в магазин купить молочного сахара и пакетов, после чего поехал на квартиру к Тайрону, ждать. Все только начиналось.
Холодильник хихикнул, когда Сара намазала большой кусок мягкого сыра на разрезанный вдоль рогалик. Смейся, смейся, умник лысый. Посмотрим, кто будет смеяться последним. Она показала холодильнику язык и медленно, очень медленно, откусила от обильно смазанного сыром хлеба, причмокнув и облизав губы: я тебе еще вот что скажу, господин Хи-хи, на обед я съем селедку, и, может, даже не всю, оставлю немного на ужин. Она громко напевала, с любовью намазывая сыром вторую половину рогалика, и, подняв бровь, с презрением посмотрела на холодильник, который все еще смеялся, думая, что ему удалось победить Сару Голдфарб в войне с калориями, но Сара только покачала головой: мне на тебя накакать, цэрэушник. Думаешь, выиграл войну, да? Зато я тебя одурачила, всезнайка. Холодильник расхохотался, сказав, что он слишком стар, чтобы повестись на ее уловки. Сара отмахнулась от его слов: я знаю, что ты старый, я каждую ночь слышу, как ты хрипишь, сопишь, пукаешь и стонешь, но ты не такая уж важная птица, как тебе кажется. Холодильник засмеялся еще громче, когда Сара макнула в кофе кончик датского рулета, аккуратно откусывая, чтобы не капнуть кофе на скатерть. Да, это не похоже на грейпфрут или яйцо. Радуйся, радуйся, пустоголовый мой дружок. Вот сейчас я позавтракаю и пойду к своим поклонникам. А может, тебе лучше прошить швы на платье, а то они ра