– Что будет? – спросила Лизель Эликума. – Он ведь из семьи сумасшедших.
– Я вижу, вы любите музыку, – сказал Амедеус Биберкраут, – итак, расскажу немного о себе. Можно еще чашечку кофе? Игра лишь один из аспектов моей личности, а среди друзей можно быть откровенным. Астрология вот ядро моей жизни, и это вопреки всему, что вы слышали или читали в газетах. Массовое сознание этого не признает… И не только массовое. Не скрою от вас, что получил от Альберта Эйнштейна открытку по почте. Я предложил ему расшифровать его гороскоп, но он возразил. Вот открытка, пожалуйста, поглядите, что он пишет.
Лизель и Эликум наклонились над открыткой, которую извлек из кармана Амедеус Биберкраут. Мелким почерком, ясным и каллиграфическим, было написано:
Ichhabenichtgeme
Wenn man Schwindelt mil Sterne
(Я не люблю, когда совершают обман с помощью звезд. Альберт Эйнштейн).
– Я не отрицаю величие Эйнштейна, – сказал Амедеус, – но только не в астрологии. Томас Манн относится к этому совсем по иному. Вот, пожалуйста.
Он опять извлек из кармана длинное письмо в несколько страниц, и Лизель прочла его.
– Он тут говорит о гомосексуализме, а не об астрологии.
– В этом письме да, – сказал Амедеус, – но у меня есть еще письма, их я продал Национальной библиотеке в Иерусалиме. Мне ведь иногда нужны деньги. А их весьма часто нет у меня, несмотря на небольшие расходы. Я ведь живу в пещере и не плачу за квартиру, но расходы есть, к примеру, надо платать юношам, ибо они любят деньга. Вот, письмо от Зигмунда Фрейда, тут стиль иной. Он хочет купить у меня мои дневники, и я готовлю для него копию с них.
– Извини меня, – сказала Лизель, – я очень устала и хочу спать.
– Пожалуйста, – сказал Амедеус, – иди спать. А мы здесь с Эликумом устроимся, будем говорить шепотом, чтоб тебе не мешать.
Лизель легла в постель, а Эликум пошел в столовую набрать еще один термос кофе.
– Между мужчинами, – сказал Амедеус, – намного проще. Мы можем говорить и никто нам не будет мешать. Ты не пожалеешь об этом. Должен тебе сказать нечто весьма важное, нечто общее и вместе с тем касающееся каждого человека в этой стране, и в кибуце, и в Иерусалиме, и в Тель-Авиве. Это пророчество. И я хочу, чтобы ты знал его. Это ночное пророчество, этакое небольшое предвидение судьбы этой страны и нашего народа. Открывается это Allegro. Вот так: зеленая страна, зимой ее дождь орошает, а летом – обрызги-ватели. И по этому зеленому прекрасному пространству расхаживают красивые загорелые юноши, высокие и чудные, как боги, и они поют, расхаживают босыми и поют, бегут по тропинкам и исчезают в гуще цитрусовых садов… В любом месте, все время. И это страшная опасность, ибо зависть царит вокруг. Зависть порождает ненависть в небе и возникают черные облака. Обрати внимание, я сказал: черные. Это абсолютно иной мотив, который возникает в конце Allegro, и это мотив угрожающий, этакая восточная мелодия… Понял намек? Мелодия восточная, арабская! И намек этот необходимо понять. Все эти красивые юноши должны немедленно уйти в подполье. Нельзя более бегать по зеленой земле. Нельзя петь в голос. Нельзя закладывать новые поселения каждый день. Все должно быть в подполье. Иначе произойдет страшная измена: любящие предадут один другого. Девушки будут вырваны из рук любящих юношей, и в моей области будет то же самое. Allegro обязано завершиться. Теперь будет Andante или Adagio, и всё – в подполье, в тишине, почти беззвучно. Но на этом фоне облака будут накапливаться в небе, черные облака, обрати внимание: черные! И затем придет ужасное Scherzo, жестокое, со зловещим смехом зла… И будет пролита кровь. Это будет ужасно. Но это завершится быстро и исчезнет. И тогда еще раз прекрасное Allegro Finale… Но придет это после большого кровопролития… Прислушайся внимательно к тому, что я говорю тебе. Скажи им всем, чтоб ушли в подполье и подготовились. Сейчас приходит период крови, измен и жертв. Каждый потеряет своего близкого и дорогого, и затем вынужден будет все заново строить изнутри. Ты понял меня, Эликум? Я говорю с тобой, как мужчина с мужчиной, когда женщина спит и ни о чем не знает, ибо она земное начало, Пандемония, а мы, ты и я, – Панурания… Я мог бы тебе все это продемонстрировать на скрипке, но она проснется, и тогда мы снова вернемся вниз, на землю, и пророчество исчезнет… Я предлагаю выйти из палатки, в поля, со скрипкой. Пошли, Эликум, услышишь то, что еще ни один человек пока не услышал.
Они спустились с холма по тропе, на которой состоялась первая ночная встреча Лизель и Эликума, и Амедеус Биберкраут говорил на ходу:
– Я знаю, никто меня не послушает, они не уйдут в подполье. Скажут: Биберкраут безумен. Они будут продолжать петь и гулять по зеленой земле, и тогда внезапно грянет Scherzo. Ты слышишь, что я тебе говорю, это именно грянет внезапно, в конце весны… Ты же можешь их предостеречь, к тебе они прислушаются, ибо ты живешь в кибуце, а я в пещере, понимаешь?.. Вот здесь можно играть.
Они дошли до камня на обочине плантации, Амедеус приказал Эликуму сесть на камень, вынул скрипку из футляра и начал играть.
Эликум вслушивался в поток звуков, рвущихся из произведений, которые были ему знакомы и незнакомы, возникающих как бы из ничего.
Долго играл Амедеус, а, закончив, положил скрипку в футляр.
– Предостерегай их, – сказал он, – я свое сделал.
По ту сторону плантации появились и начали расширяться пятна зари. Когда они добрались до вершины холма, открылись им внизу дома кибуца, подобно чудовищам, ползущим на фоне просветляющихся небес.
– Сожгут все это у вас, – сказал Амедеус Биберкраут, тяжело дыша, – все взойдет огнем и дымом, Эликум. Преследующий станет преследуемым и любящий будет предан. Прекрасные юноши будут кричать, а животные выть… Птицы прядают в воздухе и тонут в глубинах великого моря, а товарищи все пьют кровь. Меня здесь не будет.
– Все время ты был с этим сумасшедшим? – спросила Лизель, когда Эликум прилег рядом с ней на кровать, – о чем вы так долго говорили?
– Он отлично играет, – сказал Эликум, – я услышал от него интересное объяснение музыки вообще.
– Говорят же, Бог спасает глупцов, – сказала Лизель перед тем, чтобы перевернуться на другой бок и продолжить сон, – но я этого не замечаю в случае с тобой.
– Я не уверен в этом, – сказал Эликум, но Лизель уже этого не слышала.
В середине апреля 1936 года арабы атаковали кварталы, прилегающие к Яффо, а затем начались столкновения по всей стране и продолжались, с перерывами, до 1939, когда грянула Вторая мировая война.
Однажды, примерно, через месяц после начала столкновений 1936 года, Эликум прочел в газете, что музыкант Амедеус Биберкраут был зарезан в пещере, где он проживал; нашли его труп с отрезанным членом, который воткнули ему в рот.
К концу лета Лизель перешла жить на квартиру Мешулама Агалили. Эликум, которого мобилизовали охранять поселения в Галилее, получил от нее короткое письмецо, в котором с большим количеством ошибок Лизель писала ему о своем решении и о том, что всегда будет его помнить и просит прощения. «В общем-то я всегда буду твоей, но в плане духовном, как сестра». Эликум читал-перечитывал письмо, затем взял карандаш, исправил все «хет» на «хаф», все «айны» на «алефы» и наоборот, затем порвал письмо на мелкие клочки и вышвырнул в окно.
Завершив службу в роте охранников, Эликум поехал к деду и жил в мошаве около месяца. Сначала подумывал присоединиться к бойцам интернациональной бригады в Испании, где шла гражданская война, но дело было сложным. В конце концов Эфраим согласился с тяжелым сердцем найти внуку должность в конторе Союза, занимающегося торговлей цитрусовыми в Лондоне.
Осенью Эликум уплыл в Англию, и из конторы сообщили Эфраиму о приезде внука. Но через неделю Эфраим получил еще одно письмо, в котором писалось: Эликум Бен-Цион сообщил о том, что увольняется с работы и адреса своего не оставил.
16
В те дни только Герцль, единственный сын Эфраима и Ривки, тридцати трех лет, оставался холостым. Жил он в отдельном домике во дворе Эфраима, занимался импортом и экспортом цитрусовых. Герцль был высок, мускулист, костляв, одевался тщательно в английской манере, которую перенял у британских офицеров палестинской полиции. Часто ездил в Европу. В Лондоне завел дружбу с агентами по продаже цитрусовых и офицерами полиции, приезжавшими в отпуск на родину из Палестины. Всей душой выполнял поручения людей «Хаганы» и нередко добивался освобождения узников-евреев. И все же люди «Хаганы» относились к нему с подозрением, и потому что был крестьянским сыном, и потому что одевался по английской моде и выпивал с британцами в барах и ресторанах.
Герцль знал об этих подозрениях, и это даже развлекало его, ибо по духу своему он был далек от людей «Хаганы» и, также как отец его Эфраим, уверен, что недалек день, когда лидеры пролетариата сойдут с высот власти и свободные граждане возьмут в свои руки бразды правления. Но пока суд да дело, не мешало ему косвенно помогать им, пока массы не прозреют и не поймут, что никакое освобождение со стороны пролетариев не придет.
Был он молчаливым по характеру своему, одиночкой, получавшим странное наслаждение от всего, что видел, без желания делиться с кем-либо. Когда Эфраим дал ему задание найти исчезнувшего в Лондоне Эликума, он это сделал, но не открыл никому то, что обнаружил. Нашел он Эликума в Лондоне, два года спустя после исчезновения того, проживающим в южной части реки Темзы, в коммуне английских коммунистов, погруженным в изучение марксизма и зарабатывающим на пропитание работой в коммунистической газете.
Услышав, насколько хорошо Эликум изъясняется по-английски, Герцль был весьма обрадован.
– Познакомьтесь с моим дядей, – сказал Эликум свои товарищам, – он палестинский крестьянин, владеет цитрусовыми плантациями, и к этому классу принадлежат все остальные мои родственники.
Герцль подтвердил это кивком головы, без улыбки, но, простившись с Эликумом, вложил ему в руку пятьдесят лир, которые тут же были опущены в кассу коммуны.