как раз напротив его дома, улегся на брюхо и ждать принялся».
Дядя принялся ждать, когда ночь для него сделается интересной и поведет его бесшумно за своим гонцом мимо чужих снов. Кое-где горел еще свет, помогая голосам обрести уют и смениться молчанием. Потом тишина соскоблила блеск с реки, и в ночи остались только гул сильной воды да бьющийся о берег шелест волн. Дядя плотнее закутался в дедовскую бурку и уперся в камень подбородком, считая во тьме ее призрачные, расплывчатые пятна. Потом ощутил, как у него перехватило дух, и напрягся. На пороге выросла тень, медленно выбралась за калитку и двинулась вдоль плетня в сторону нашего дома. Дядя встал на корточки и, пригнувшись, пошел за ней следом по берегу. Когда до наших ворот оставалось совсем немного, тень юркнула куда-то вбок и исчезла. Дядя перебежал улицу и стал снова ждать, прильнув к забору. Через несколько минут он увидел, что тень возвращается, перемахивает забор и прыгает наземь в каких-нибудь пяти шагах от него. Проводив ее взглядом, он повернулся и пошел домой, чтобы согреться в постели, погрузиться в теплый сон и проспать впервые за многие годы восход солнца.
К обеду он ступил во двор, потянулся, расправляя члены, направился к сидящему на покрытом кожей чурбане деду и сказал: «Завтра боронить будем или опять малость обождем? Сдается мне, сегодня вечерок еще пригожей будет. В самый раз для гулянья». А дед, не поворачивая головы, ему отвечает: «Зависит от того, что ты уже нагулял». Дядя пожимает плечами и говорит лукаво: «Да это и гуляньем-то не назовешь. Скорее выпаска».— «Ага. И кого ты там всю ночь пас?» — «Да так,— отвечает дядя.— Тень одного неудачника». А дед помолчал, пожевал бороду, а после спрашивает: «Выходит, она совсем по соседству паслась?» — «Ты-то почем знаешь?» — «По следам,— говорит дед.— Следы у соседского забора мне утром рассказали. Ты дрых еще, а я уж с ними беседовал. Они мне много чего про пастуха и тень ту открыли. То, к примеру, что пастушок поленился ее назад до загона проводить...» — «Так ведь...» — «Или про то, что паслась она впустую»,— говорит дед. «Да,— отвечает дядя.— И даже заблеять ей там было не на кого. Только ежели ты поутру умеешь видеть то, чем ночь баловалась, зачем было меня в пастухи отряжать?» А дед с притворным удивлением вскидывает брови: «В пастухи? В па-сту-хи?.. Вот чудак! Я тебе всего-то и предложил, что перед сном проветриться». А дядя от издевки такой желваками заработал, носком землю покопал чуток, а после и спрашивает: «Выходит, завтра — боронить?» — «Угу,— отвечает дед и с серьезным видом наставительно отвечает: — Добрая погода не только для гулянок хороша. Она и в жарком труде — подмога...» — «Разве что следам помеха»,— хмуро произносит дядя и идет вон со двора на нашу улочку, а там сворачивает и направляется к забору Одинокого, останавливается перед ним и внимательно вглядывается себе под ноги, но не находит даже пятачка сырой земли: все вымощено камнем. «Ну и мошенник! — думает он.— Старый, хитрый мошенник! Стало быть, пастух ему все ж таки требуется. Кому-то же нужно выведывать ночные тайны, а потом говорить «да» тому, кто не видел, не пас, не гулял на холоде, но еще прежде, чем лечь в постель, знал уже, что должно произойти по соседству с его мерным и покойным сном. Я просто сказал его знанию «да», и это удовольствие обошлось ему в еще одно удовольствие — от моего стыда...»
Вот и получалось, что деду моему и шагу из дому не пришлось ступить, чтобы проверить мысль, которая сложилась за день в мудрой его голове и уже на следующее утро полностью подтвердилось: Одинокий у себя так и не объявлялся, хотя больше ни Барысби, ни самому деду и подумать-то было не на кого. А значит, рассуждал старик, Барысби чего-то очень опасается, коли поглупел настолько, чтобы лезть посреди ночи к тому в хадзар. А посему Барысби уже мало догадки. Похоже, ему мало даже своей убежденности (по одной догадке в чужой дом не забираются,— тут убежденность нужна), коли ему позарез понадобились доказательства причастности Одинокого к возвращению Сослану его отцовства. Только Барысби, конечно, ничего не нашел, и теперь дед мой мог преспокойненько ждать, что через неделю — другую Одинокий вновь появится в ауле, но уже открыто и днем, войдет, наконец, в свой дом и прикинется, что ничего и слыхом не слыхивал о подкинутом ребенке, и пусть ему не все поверят, зато никто не посмеет и усомниться в правдивости его слов, по крайней мере — вслух, и даже Барысби, потому как не найдет никаких подтверждений, а одной убежденности тут явно недостаточно. Вот тогда-то, прикидывал дед, и можно будет за ними понаблюдать да постараться понять, чего так боится Барысби...
Одинокий и впрямь приехал через неделю. Увидев его с нихаса на нашей дороге, дед мой, должно быть, подумал: «Вот тебе и доказательство. Только таким доказательством не докажешь ничего, кроме своего желания доказать недоказуемое». Явись он раньше дней на шесть, и дед заколебался бы. Теперь он был уверен. По Барысби он видел, что тот уверен тоже, и что от этого ему лишь мучительней. «А спустя еще пару дней,-— говорил дядя,— дед твой глядел, как Одинокий идет к Барысби. Я первый заметил и крикнул: смотри! Старик посмотрел, покачал головой и сказал: значит, решил его не пугать. А может, запугать до смерти. И я сказал: а может, он решил показать, что еще не решил?.. И дед твой спросил: чего «решил — не решил»? А я сказал: не решил, мол, запугать до смерти или же не пугать вовсе. И дед твой подумал и сказал: да, мол, так тоже может быть...» И так оно и было.
Когда Барысби удалил из хадзара домашних и они остались наедине, гость сказал: «Меня не было месяц. За месяц кто-то успел побывать в моих стенах. Ты, случаем, не знаешь, кто бы это мог быть?» И Барысби сказал: «Откуда ж мне знать! Ты, небось, тоже не знаешь, кто подкинул Сослану ребенка?» И Одинокий ответил: «Ну, это ты у кого другого спроси! Меня здесь в это время вовсе не было. У людей спроси. Люди говорят, вроде все по Божьей воле образовалось». А Барысби сказал: «Верно. Так и говорят. Только и им неведомо, кто богов надоумил».— «Конечно,— сказал Одинокий.— Не научились еще люди небо читать. Конечно». А Барысби тогда говорит: «Мне вот любопытно, как ты полагаешь, а не могли те боги воротами ошибиться? В темноте чего-то там напутать и не на тот порожек корзинку подложить, а? Скажем, по справедливости им бы нужно Гаппо дедом сделать, а они впотьмах Сослана облагодетельствовали, а? Так что вместо нового деда в ауле новый папаша выискался да сослепу еще не разглядел, что то внучка, а не дочь, и притом совсем на него не похожая. Могло так быть или нет, как по-твоему?» — «Чушь,— сказал Одинокий.— Гаппо не мог стать дедом. Дочь его в реке утопла. Неужто забыл? Спроси у людей». Барысби побагровел, выругался сквозь зубы и сказал: «Вот, значит, как!.. В реке, говоришь, утопла? А кто же тогда свое брюхо в шлюхином логове спасал? Чей тогда это ребенок родился, что ему вдруг приспичило в корзинке ночью с неба спрыгнуть и угодить прямиком к Сослану на порог? И куда тогда делся ублюдок Рахимат?.. Или она его взялась до осени в утробе вынашивать?» А Одинокий сидел за фынгом, как камень холодный, и ждал, пока тот кричать кончит, а потом опять говорит: «Не пойму я тебя что-то, Рахимат уже почти год как исчезла. Нет больше Рахимат. Рахимат умерла. Гаппо не может быть дедом. Мертвые потомства не дают. Рахимат мертва. Ее больше нет». И тут до Барысби дошло. Одинокий видел, как на шее у хозяина дождевым червем вздулась шишкастая жилка и, словно от укуса, начала опухать. Глаза его налились жаром и кровью, а нижняя губа обиженно отвисла. Потом оба услышали треск. Барысби отжал кулак и из него посыпались обломки раздавленного рога. «Ого! — сказал Одинокий.— Кабы я знал, что так расстроишься... Да ты, как погляжу, от расстройства и сочувствия только сильнее становишься. Жалко, сын твой не видел, как ты с рогом разделался. Ему бы понравилось. Наверно, он решил бы, что это вот и есть сила... Ладно, пойду-ка я к себе, а заодно поразмышляю, стоит ли его сейчас разубеждать». Он поднялся. Уже на пороге Барысби окликнул его и сказал: «На той неделе по отцу справляю годовщину. Ты бы...» — «Да-да, я помню. Конечно, приду,— перебил его Одинокий.— Я не забыл».— «Ну а... А потом? — спросил Барысби, с : рудом выдавив из себя слова. Прозвучало это так, будто у него сгорел голос, и от голоса теперь остался лишь кислый пепел.— Что будет потом?» — «Еще не знаю»,— сказал Одинокий и по лицу Барысби увидел, что тот хочет ему поверить, хочет и боится. Что ж, подумал он, покамест мне от него большего и не надо. Пусть его боится и хочет верить...
В тот же день Одинокий услышал от стариков на нихасе, что девочку окрестили странным нездешним именем. «К кисти у нее планочка серебряная была подвязана,— объяснил Агуз.— А на планочке той с внутренней стороны буквы вырезаны. Фариза в них не лучше нашего разбирается, а вот Сослан — тот до сих пор помнит, как они выглядят. Пальцами по пластинке слово прочел да и решил, что именем ей будет». Одинокий облизнул сухие губы, поглубже нахлобучил шапку, достал из ножен кинжал и принялся чистить лезвием под ногтями. Наши следили за ним и почему-то знали, что порежется. Они следили и ждали, оттого и кровь на руке заметили раньше еще, чем тот ее отдернул. Он спрятал кинжал, пососал ранку и спросил: «И что же он там прочитал? Какое-такое слово?» — «Лана,— сказал мой дед.— Когда-нибудь слыхал подобное?» — «Нет,— ответил Одинокий.— Такого не бывает... Как-как?» Агуз назвал его опять, а Одинокий между тем думал: про буквы она мне не говорила. Я про буквы ничего не знаю. Выходит, имя вернулось. Теперь оно будет с нею всю жизнь. Если так, значит, я угадал, и слово не было случайным. «Лана,— повторил он вслух и улыбнулся.— Могло быть и хуже. А так — ничего...» И тут же подумал: по крайней мере, в нем есть любовь. А теперь еще — тепло и домашний уют. «Теплое имя,— сказал он.— Хоть и не наше. Да ведь у нас прежде и подкидышей не было...» Он прав, решили старики. Имя как имя. Лишь бы отцу нравилось. Коли суждено Сослану снова быть отцом, чего ж ему и имя пальцами по серебру не сочинить? В том, что он его действительно прочитал, они здорово сомневались: неужто их зрячие глаза глупее сослановых пальцев! Да ведь он ими отродясь буквы не щупал, даже когда видеть мог! А тут — на тебе! Вмиг вслепую читать выучился!.. «Сочинил — и ладно. Если оно ему так на язык легло — Бога ради,— ворчал мой дед.— Но зачем же народ измыслицами обижать?» Короче говоря, у нас решили, что имя девочки родилось не из выбитых по серебру хитрых ниточек, а из того блаженного волнения, что шепнуло Сосланову сердцу заветное слово. В общем, им это даже нравилось — обладать чем-то таким, чего не было не только у соседей по ущелью, но, пожалуй, и в целой Осетии, включая крепость и прошлое. Им это даже льстило — носить на устах короткое доброе слово, за которым не стояло ничего, кроме скромного чуда и запаха близкого счастья, обдававшего их легкой волной всякий раз, когда они проходили мимо дома постаревшего от радости слепца, ставшего в считанные дни каким-то грузным, гладким в лице и приятно-медлительным. «Как же тебе его описать? — кусал усы дядя и нетерпеливо пощелкивал пальцами.— Был он какой-то большой и неловкий... Нет, не то! Был он будто недавняя роженица, в каждом шаге своем и движении слушающая, как полнится молоком ее грудь. Он уже не был слепцом и не был пророком. Он был родителем, и мы видели, как изнутри его согревае