Прожевывая мясо, казавшееся ему опилками, и не зная, как его проглотить, Кордэ украдкой поглядывал на Рэмси. Тот казался старше и утомленнее, чем обычно, и, быть может, столь же испуганным, однако Доминик не видел на его лице и следа вины. Ничто не изобличало в хозяине этого дома убийцу, изворачивающегося с помощью лжи и перелагающего собственное преступление на плечи друга или, что еще хуже, сына.
Повернувшись к Мэлори, Доминик, напротив, отметил, как напряжены его плечи и окаменела шея. Глаза молодого человека обращены в тарелку, избегая чужого взгляда. Он ни разу не посмотрел на отца. Признак вины? Кордэ не особо симпатизировал Мэлори Парментеру, однако считал его честным человеком, правда, лишенным чувства юмора и подчас нудноватым. Быть может, все дело было в бессердечии Парментера-младшего? Время исцелит этот порок, научит его тому, что можно служить Богу и смеяться, и даже наслаждаться красотами и нелепостями жизни, богатством природы и разнообразием людей…
Неужели он действительно такой трус, что готов позволить своему отцу принять наказание за преступление, порожденное его… Чем же?.. Страстью?
– Надо думать, в Риме сейчас очень жарко? – нарушил течение мыслей Кордэ голос Клариссы. – Ты попадешь туда в разгар лета. – Она обращалась к брату.
Тот обратил к ней мрачное и недовольное лицо:
– Если я вообще попаду туда.
– А почему, собственно, нет? – спросила Вита, в недоумении наморщив лоб. – Я думала, что все уже обговорено.
– Было, – ответил ее сын. – Однако я не «обговаривал» смерть Юнити. Теперь там могут посмотреть на мои перспективы иначе.
– С какой стати? – отважно воскликнула Трифена. – Она не имеет к тебе никакого отношения. Неужели там настолько несправедливы, чтобы обвинить тебя в том, чего ты не совершал? – Забыв про еду, она опустила вилку. – Вот в чем беда с вашей религией: вы считаете, что каждый из нас несет ответственность за грех Адама, a теперь, похоже, что он и не существовал вовсе, но вы по-прежнему повсюду макаете младенцев в воду, чтобы смыть с них этот грех… А они не имеют ни малейшего представления о том, что происходит. Им известно только, что их переодевают, передают чужому дяде, который поднимает их вверх и говорит что-то над ними, но не для них, а затем вручает их обратно родителям. И считается, что эта процедура способна все уладить? За всю свою жизнь не встречала более идиотского суеверия. Всему этому место в Средних веках, вместе с судом Божьим, утоплением ведьм и солнечными затмениями, которые принимают за конец света. Понять не могу, как вы можете быть такими доверчивыми!
Мэлори открыл рот.
– Трифена… – вступила в разговор Вита, наклоняясь вперед.
– Когда мне потребовались шаровары, чтобы кататься на велосипеде, – продолжила, не обращая внимания на мать, миссис Уикхэм, – просто потому, что так удобнее, папу едва не хватил апоплексический удар. – Она взмахнула рукой, чуть не задев собственный бокал с водой. – Однако никто не скажет, что немножечко странно, если все в длинных юбках с бусами на шее поют что-то там вместе и пьют вино, которое, по-вашему, превращается в кровь, что выглядит абсолютно отвратительно, а к тому же богохульно. A вы еще называете каннибалов дикарями, которым надо…
Мэлори затаил дыхание.
– Трифена! Довольно! – резким тоном произнесла миссис Парментер. Она повернулась к Рэмси, и на лице ее проступило раздражение: – Бога ради, скажи ей что-нибудь. Защищай себя!
– Мне казалось, что она нападает на Мэлори, – кротко заметил ее муж. – Учение о преосуществлении даров принадлежит Римской церкви.
– Тогда для чего вы это делаете? – продолжила натиск Трифена. – Вы должны верить в то, что ваши обряды что-то представляют. Или почему вы одеваетесь в расшитые одежды и проделываете всю эту процедуру?
Глава семейства с печалью посмотрел на нее, но ничего не ответил.
– Это напоминание о том, кто вы есть, и о тех обетованиях, которые вы давали, – обратился к миссис Уикхэм Доминик самым терпеливым тоном. – К несчастью, нам необходимы такие напоминания.
– Тогда безразлично, что вы кладете в чашу – хлеб и вино или печенье и молоко, – бросила ему дочь Рэмси вызов, победоносно сверкая глазами.
– Абсолютно безразлично, – согласился Кордэ с улыбкой. – Если ты исполняешь свое слово и приходишь в должном расположении духа. Куда более важно приходить к чаше без гнева и чувства вины.
Трифена покраснела. Победа ускользала от нее.
– Юнити говорила, что все это просто отличный театральный спектакль, предназначенный для того, чтобы производить впечатление на остальных и держать их в трепете и повиновении перед вами, – возразила она, словно бы ссылка на слова мисс Беллвуд что-то значила. – Полная показуха, не имеющая в себе никакого содержания. С вашей стороны это стремление к власти, с их стороны – суеверие. Им просто удобно, когда они исповедуют свои грехи и вы прощаете их, после чего они могут снова грешить. A если они не исповедуются, то живут в страхе перед вами.
– Юнити была дурой! – взвился Мэлори. – И хулила Бога!
Сестра повернулась к нему:
– Знаешь, при ее жизни я что-то не слышала от тебя таких слов. А теперь ты что-то вдруг расхрабрился, когда она больше не может постоять за себя. – Презрение ее сделалось уничтожительным. – Тогда ты спешил выполнить все, что она просила. И я не помню, чтобы ты когда-нибудь противоречил ей на людях таким тоном. Какую убежденность в своей вере ты вдруг выработал! И с каким огнем ее защищаешь!
Парментер-младший побледнел и занял оборону. Взгляд его наполнился жаром.
– Спорить с Юнити не было никакого смысла, – произнес он слегка дрогнувшим голосом. – Она никогда не слушала никого, потому что всегда начинала разговор с уже готовым мнением.
– А ты сам? – возразила Трифена, бросив на брата взгляд над белой скатертью, бокалами и тарелками.
– Ну конечно! – Молодой человек поднял брови. – Мое мнение основано на вере. Это совершенно другое дело.
Миссис Уикхэм бросила вилку, по счастливой случайности не разбив тарелку:
– Ну почему все вокруг считают, что их собственная вера основана на таком достойном предмете, как религия, a вера Юнити полна скверны и неискренности и основана на эмоциях или невежестве? Вы настолько самодовольны, что от этого просто тошнит… Но это нелепо! Если бы вы увидели себя со стороны, то расхохотались бы. – Она бросала эти слова, как вызов, с лицом, искаженным яростью и пониманием собственной беспомощности. – Вы увидели бы в себе пародию. Но вы слишком жестоки, чтобы быть смешными. Однако победа за вами! Вот что нестерпимо. Победа за вами! Повсюду, вокруг, суеверие, угнетение и невежество. И катастрофическая несправедливость! – Она вскочила, посмотрев на всех со слезами в глазах. – Вот вы сидите здесь и обедаете, a Юнити лежит в саване на холодном столе и ждет, когда ее закопают. А вы разоденетесь…
– Трифена! – Вита безрезультатно попыталась остановить дочь, после чего с отчаянием на лице посмотрела на Рэмси, который по-прежнему молчал.
– …в свои великолепные облачения, – продолжала молодая женщина уже прерывающимся голосом, – органист сыграет свою музыку, хор споет гимны, и вы нараспев произнесете над ней молитвы. Почему вы не можете говорить обычным голосом? – Она все так же с вызовом посмотрела на отца. – Как вы можете говорить подобным образом, если и впрямь имеете в виду то, что говорите? Вы будете проводить свою скверную ораторию, и это при том, что один из вас убил ее! Я все надеюсь проснуться и обнаружить, что все это кошмар, и каждый раз понимаю, что он длится годами – тем или иным образом. Может быть, это и есть ад?
Она взмахнула руками, едва не задев голову Доминика.
– Все это… ханжество! Впрочем, считается, что в аду жарко, однако, возможно, это не так. Быть может, там светло, и он бесконечен… до тошноты. – Миссис Уикхэм повернулась к матери: – И не надо утруждать себя, требуя, чтобы я оставила комнату… Я сама уйду. Если я останусь, меня стошнит.
Опрокинув стул, она вылетела из столовой.
Кордэ поднялся и поставил кресло на ножки. Предлагать какие-то извинения за нее было бесполезно.
Рэмси с несчастным видом смотрел себе в тарелку. Кожа вокруг его губ побелела, а на щеках пятнами вспыхнула краска. Кларисса смотрела на отца, не скрывая страдания. Вита уставилась в одну точку перед собой, не имея больше сил переносить ситуацию, но и не зная выхода из нее.
– Для личности, столь пренебрежительно относящейся к театру, – внезапно охрипшим голосом проговорила мисс Парментер, – представление она устраивает в высшей степени драматическое. Впрочем, несколько переигрывает, вам не кажется? Кресло, пожалуй, было излишним. Кому понравится актриса, переигрывающая всех остальных?
– Она, может быть, и играет, – возразил Мэлори, – а вот я серьезен!
Кларисса вздохнула:
– Какая жалость. Это могло бы стать твоим лучшим оправданием.
Доминик быстро посмотрел на нее, однако девушка снова повернулась к Рэмси.
– В чем? – Ее брат не хотел прекращать разговор.
– Во всем, – ответила она.
– Я ничего не делал! – проговорил молодой человек оборонительным тоном, а затем склонил голову в сторону отца.
На щеках Клариссы проступили два лихорадочных пятна:
– Ты хочешь сказать, что не сталкивал Юнити? Я думала об этом. Должно быть, интрижка у нее была с Домиником.
Вита окинула комнату яростным взглядом. Круглые глаза ее были полны гнева. Она набрала воздуха в грудь, чтобы что-то сказать, однако ее дочь продолжила громко и отчетливо:
– Теперь, если хорошенько подумать, я могу припомнить много мгновений, когда она искала его общества… все эти взгляды, кокетство, желание встать рядом с ним…
– Это не так! – возразила наконец хозяйка дома таким тугим голосом, как будто горло ее едва пропускало слова. – Ты говоришь невозможные и безответственные вещи, которые не следует повторять. Ты меня поняла, Кларисса?
Девушка с удивлением посмотрела на мать:
– Если Трифена может едва ли не открытым текстом говорить, что это папа убил Юнити, почему мне нельзя сказать, что у Юнити не было романа с Домиником? Разве такое невозможно?