Андерхилл с улыбкой на устах обратился к Корнуоллису:
– Мне очень жаль. – Он чуть качнул головой. – Трагический поворот событий глубоко расстроил мою жену. Прошу вас простить ее несдержанность. – Затем, поджав губы, он посмотрел на Айседору: – Быть может, тебе лучше прилечь и отдохнуть, моя дорогая… попытаться успокоиться? Тебе скоро станет лучше. Пусть Коллард сделает для тебя ячменный отвар[20].
Жена епископа пришла в бешенство. Он позволил себе говорить с ней, как с умственно отсталым ребенком!
– Я не больна! – яростно воскликнула она. – Я говорю о нашей ответственности за насильственную смерть одного из клириков и пытаюсь понять в своем сердце, могли ли мы… оказать ему какую-то помощь, когда это еще было возможно!
– Вот что… – начал ее муж, побагровев.
– Все мы должны были это сделать, – перебил его Джон. – Нам было известно, что кто-то в этом доме убил Юнити Беллвуд. Нам следовало найти способ избежать второй трагедии.
Реджинальд гневно посмотрел на него:
– Поскольку бедолага был явно неизлечимым безумцем, трагедия не в том, что он умер… слава богу, не от собственной руки. Учитывая уже непоправимые обстоятельства, подобный исход наименее ужасен из всего того, чего мы могли бы избежать. Но кажется, я уже поблагодарил вас за то, что вы доставили мне эту новость, мистер Корнуоллис. Не думаю, что я могу сказать вам еще что-то такое, что может помочь вам в любом другом деле, поскольку это дело можно считать благополучно закрытым.
Помощник комиссара полиции поднялся на ноги. На лице его читалась смесь смущения и замешательства, как если бы он пытался примирить противоречивые, болезненные для него эмоции.
Айседора понимала владевшие им чувства. Душу ее наполнял тот же самый конфликт стыда и гнева.
Корнуоллис повернулся к ней:
– Благодарю вас за гостеприимство, миссис Андерхилл. До свидания, епископ.
Не подавая хозяину дома руки, полицейский повернулся и вышел из столовой.
– На мой взгляд, тебе лучше полежать, пока твои мысли не придут в порядок, – обратился Реджинальд к жене. – Твое поведение в данном вопросе не оправдало моих надежд.
Женщина пристально посмотрела на него с отчужденностью, которой не ожидала от себя самой. И теперь, когда наступил этот странный момент, она ощутила внутри себя центр спокойствия и теплоты.
– На мой взгляд, мы оба разочарованы, Реджинальд, – ответила она. – Ты рассчитывал на мое благоразумие, a я в этом деле благоразумной быть не могу. Я надеялась встретить с твоей стороны сочувствие и честность, a также некоторый самоанализ, для того чтобы определить, могли и должны ли мы были как следует потрудиться, чтобы понять ситуацию, прежде чем это случилось. Похоже, что у тебя просто нет для этого нужной жалости и смирения. Наверное, ты вправе испытывать удивление, поскольку раньше я слишком мало обнаруживала собственные чувства. А у меня нет оснований удивляться твоему поведению. Ты всегда был таким, а я просто отказывалась это замечать.
С этими словами Айседора подошла к двери и открыла ее.
До ее слуха из-за спины донесся вздох. Епископ начал что-то говорить, но она уже вступила в коридор и не стала его слушать. Пройдя через холл, хозяйка исчезла за ведущей на кухню дверью, обитой зеленым сукном[21], куда, как ей было известно, муж за нею не последует.
Питт возвратился в Брансвик-гарденс, чтобы выяснить последние детали смерти Рэмси Парментера. Он не рассчитывал получить какой-нибудь результат – просто это было необходимо.
Полицейского впустил до предела уставший Эмсли, посмотревший на него красными глазами.
– Не стоит беспокоить миссис Парментер, – проговорил Томас, пересекая холл. – Едва ли у меня остались какие-либо вопросы к ней.
– Да, сэр, – с усилием проговорил дворецкий. Он явно колебался, и, если можно сказать такое о столь достойной и полной горя персоне, его просто трясло.
– В чем дело? – аккуратно спросил Питт.
– Не мне это говорить, сэр, – несчастным голосом отозвался Эмсли, – но, быть может, не надо, чтобы все это попало в газеты? То есть я… я хочу сказать, нельзя ли устроить так, чтобы все думали, что мистер Парментер умер в результате несчастного случая? Он был… – Мужчина неровно вздохнул и попытался взять себя в руки. – Он был таким тихим джентльменом, мистер Питт… за все то время, которое мы знали друг друга, он никому не сказал грубого слова. A я прослужил в этом доме больше двадцати лет. Добрейшим человеком он был, сэр. Всегда у него находилось время… и терпение. Самое худшее, что можно было сказать о нем, так это то, что он всегда был чуть отстраненным… как бы рассеянным. Забывал разное. Но это едва ли грех. Все мы бываем забывчивы. И в последнее время он был ужасно встревоженным. – Домоправитель сглотнул и хлюпнул носом. – Вся эта ерунда о Дарвине, обезьянах и всем прочем… Жутко унывал он от этого. – Лицо его скривилось. – Я пытался сказать ему, что все это ерунда, однако не мне говорить подобные вещи… тем более таким церковным господам, как мастер.
– Не важно, кто говорит правду, – ответил суперинтендант. – И я, конечно, не стану делиться информацией с кем бы то ни было. Думается, как и миссис Парментер. Как она сегодня себя чувствовала с утра?
– Сам я не видел ее, сэр, но Брейтуэйт говорит, что она очень расстроена и все переживает вчерашнее потрясение. Однако она – женщина отважная. Вы хотите с кем-нибудь побеседовать, сэр? Я могу позвать сюда мистера Мэлори или мистера Кордэ.
– В порядке любезности можете сообщить миссис Парментер о том, что я здесь, – ответил Питт. – Однако мне нет необходимости беседовать с кем-либо из домашних… благодарю вас. Я бы хотел осмотреть кабинет.
– Да, сэр. Он заперт. У вас, кажется, есть ключ?
– Да, есть, благодарю вас.
– Хорошо, сэр. Вам что-нибудь нужно? Быть может, чашку чая?
– Разве что через час, спасибо, – поблагодарил Томас, после чего извинился, поднялся по черной лестнице и, пройдя по коридору, отпер дверь кабинета.
Комната находилась в том же состоянии, в котором он ее оставил. Возле стола темнели кровавые пятна. Нож для разрезки бумаг оставался в дальнем углу, в том месте, куда упал. Невозможно было усомниться в том, что именно он был орудием убийства… как и в том, что к нему могли прикоснуться еще чьи-то руки. Свидетельство оставалось, однако обсуждать его не приходилось.
Остановившись перед ножом, полицейский замер, пытаясь представить себе вчерашнюю трагедию. Сейчас это было несложно сделать, однако что же происходило между Рэмси и Витой в предшествующие годы? Или, точнее, что произошло с ним? Каким образом сомнения настолько исказили его мышление и ощущения, что из любящего мужа, посвятившего свою жизнь заботе о человеческих душах, он превратился в человека, настолько одолеваемого страстями, что позволил себе вступить в любовную связь с женщиной, которую презирал, да еще под собственным кровом… а когда она принялась шантажировать его своею беременностью, убил ее, после чего попытался убить собственную жену?
Вполне возможно, что ответ заключался в его безумии – одновременно очевидном и совершенно непонятном.
Вернувшись к столу, Томас начал проглядывать сложенные стопками бумаги. Если Рэмси и Вита поссорились из-за писем, таковые должны находиться сверху, так что их можно было легко увидеть. Рэмси находился в кабинете, когда его жена вошла, а значит, она и не искала их: взгляд ее наткнулся на переписку случайно. А после этого у нее не было никакой возможности их убрать.
На самом верху оказалась статья о Святом Павле. Под ней лежал сложенный пополам набросок проповеди по Посланию Святого Иакова под заглавием: «Если же у кого из вас недостает мудрости, да просит у Господа, дающего всем просто и без упреков, и дастся ему!»[22] Еще ниже оказались два коротких письма из заграничных миссий – одно из Африки, другое из Китая. Вновь сложив их в стопку, полицейский посмотрел на поверхность стола. На ней располагался переплетенный в красную кожу томик «Размышлений» Марка Аврелия. Труд философа-стоика, пусть и римского императора, не очень подходил к образу клирика англиканской церкви, однако вполне соответствовал сложившемуся у Томаса представлению о Рэмси. Сухая, смелая и неутешительная мудрость этого римлянина, должно быть, в точности соответствовала философии покойного. Так сказать, это был голос его спутника по жизни. Рядом с этой книгой обнаружилось с полдюжины бумаг, написанных двумя разными людьми. Суперинтендант взял первую, исписанную аккуратным и точным почерком с открытыми греческими «E». Почерк Рэмси. Питт определил это по прочим находившимся на столе бумагам. Он начал читать:
О самая дорогая моя, как могу выразить тебе все то одиночество, которое ощущаю, когда тебя нет рядом? Расстояние между нами неизмеримо, но мысль способна пересечь его, и я могу дотянуться до тебя умом и сердцем в тот краткий миг, за который мне удается найти уединенный уголок, куда могу призвать тебя перед оком моего сердца.
И тогда время исчезает, и мы снова, как прежде, можем гулять и разговаривать. Я могу поделиться с тобой своими мечтаниями, результатами погружения в те истины и смыслы, которые являются нашим величайшим сокровищем. И я более не скиталец среди чужаков, но вместе с тобой в своем доме. Мы дышим одним воздухом, наши души становятся двумя половинками единого целого…
Дочитав до конца страницы, полицейский перевернул ее. Все письмо было выдержано в едином духе и повествовало об одиночестве и разлуке, о единстве умов и сердец, воплощенном в имени Юнити[23].
Второе письмо было написано тем же почерком, и хотя посвящено оно было другой теме, его текст полностью соответствовал первому письму по духу. Тема одиночества проходила по всему тексту неразрывной нитью, вкупе с желанием соединиться с адресатом, устранив все трудности и препятствия, разделяющие их. Основная эмоция казалась глубоко прочувствованной, но тем не менее окутанной метафорой, несколько педантичной, отвлекающей от крайностей словесного воплощения. Читая письмо, Питт едва ли не слышал аккуратный и суховатый голос Рэмси Парментера.