сточным формам выражения. Но даже эти чрезвычайные проявления чувств как будто уже вымирают.
Совершенно иначе на Востоке. Горячая поэтическая природа восточных народов проявляется в употреблении самых жгучих терминов в излияниях нежной любви по отношению к божеству. Там, на взгляд, западного человека, самые сумасбродные формы выражения родства с божеством практикуются совершенно свободно. Индийские бхакти-йоги – а большинство последователей религиозных вероисповеданий признают этот вид йоги – делают из выражения этой любви к Богу один из главных религиозных обрядов и обязанностей. Со всех сторон слышатся голоса правоверных, возбужденные молитвой и хвалой божества, причем самые нежные титулы в общем ходу. Индийские Кришна-Вайшнава бхакти часто обращаются к Господу, называя Его: «возлюбленный милочка, сердечко мое, сокровище, свет сердца моего, прекрасный, Бытие восторженного блаженства» и т. п. Некоторые находят соответственным созерцать Господа под аспектом материнской любви (что на Востоке встречается). Такие богомольцы обращаются с молитвой к «блаженной божественной матери», ссылаясь на ее «божественные груди, вечно вскармливающие младенца», и т. д. Известны примеры, когда индийских женщин, – для которых представление о величайшей любви совмещается с любовью матери к своему ребенку, – нередко можно было встретить перед образом младенца Кришны. Они обращаются к божеству с такими словами: «О, возлюбленный младенец, – любимое дитя мое, – ты, кого я всегда и вечно буду вскармливать грудью моей», и т. д. Западные путешественники по Индии, ознакомившись с переводами некоторых религиозных молитв и экстатических обращений к божеству, немало смущаются выражениями страстной нежности, обычно применяемыми в случаях интенсивной любви между мужчиной и женщиной. Для восточного человека Бог не только отец, но еще и мать, и брат, и сестра, и дитя, и друг, и муж, и жена, и любовница, и любовник. Одним словом, в его глазах Господь доступен для всякого чистого, достойного уважения чувства любви и нежности и отвечает на них любовью. Для восточных людей все чистые человеческие любовные отношения находят трансцендентальное соответствие в любви божественной, и они не колеблются предлагать Господу и просить у Него даровать им любовь. На Западе такая идея свойственна лишь религиозной поэзии, и даже там существуют лишь сдержанные на нее намеки; на Востоке же она выражается вполне свободно и без всяких ограничений. Европеец, изучающий восточный религии, должен знать это, чтобы не растеряться при ознакомлении с восточными формами мышления и с проявлением религиозного чувства.
Вышесказанное особенно верно по отношению к персидским поэтам суфиям. Персидские суфии, еще более пылкие и несдержанные, чем индийские бхакти, выражают свою любовь к Единому в поэмах, заключающих в себе (согласно с традициями страны и культа) «внутренний и скрытый смысл». За страстной поэмой к «возлюбленной деве» кроется нежное чувство суфия к Единому. Подобно тому как за «вином, вином, вином!» Омара Хайяма проявляются доктрины и мысли суфия, так у других персидских поэтов «любовь к Единому» проявляется за «любовью к блестящеглазой деве», за «садом роз» и за «соловьем и розою» – в эротических персидских любовных песнях. Многие западные писатели сомневаются в этом и смеются над попыткой видеть божественный экстаз между строками жгучих, любовных стансов персидских поэтов. Но все, изучавшие персидскую литературу вместе с философией и религией персидских суфиев, согласны с вышеизложенными фактами. Поэмы суфиев, неверно понятые, могут, конечно, показаться богохульным смешением чувственности и религии. Поэтому едва ли можно упрекать авторов, вроде пастора В. Р. Инга, который утверждает, что «суфии или магометанские мистики совершенно открыто пользуются эротическим языком и являются истинными азиатами в своих попытках придать священный или символический характер потворству своим страстям». Пастор Инг обвиняет также суфиев в самом возмутительном богохульстве. Но его представление о возмутительном богохульстве легко понять, если вспомнить, что он и Эмерсона упрекает в «заигрывании с пантеистическим мистицизмом восточного типа», обвиняя Эмерсона в том, что он в некоторых отношениях напоминает персидских суфиев. Пастору Ингу просто не доставало хрустальных очков сметливости, когда он читал персидские поэмы, – в этом и вся беда.
Позвольте привести вам кое-что из творений этих возмутительно богохульствующих эротических персидских поэтов – этих опьяненных Богом душ, согласно поэтическому изображению их страны, служащему для выражения силы любви ко Всеблагому – Всепрекрасному. Нижеследующие строки взяты из поэм Ялал-уд-дина-Руми, одного из величайших поэтов суфизма:
Наш путь ведет к саду роз Единения.
Приди, приди! Ты душа, душа столь любимая, вращающаяся!
Приди! приди! Ты кедр, верхушка кедра, вращающаяся!
О, приди! Фонтан света, струясь, брызжет,
и утренние звезды радостно ликуют, вращаясь!
Я молчу. Говори ты, душа души моей;
Жаждая увидеть лик твой, каждый атом оживляется.
О, Ты, который каждое мгновение облегчаешь скорби
сотен таких же беспомощных, как я.
Дай молока моему младенцу – сердцу, избавь нас
от его рыданий.
От начала веков очаг Твоего сердца –
есть Твой град Единения:
Доколе Ты оставишь в изгнании это затерянное сердце?
Князь красоты гордо выступает на охоту поутру;
Пусть наши сердца падут жертвой стрел Его взгляда!
Что за послания беспрерывно перебегают от Его глаз к моим!
Пусть глаза мои возликуют и опьянеют от его послания!
Тело мое подобно луне, тающей от любви;
Сердце мое как лютня Зуры, – пусть же порвутся его струны!
Не смотри на ущерб луны, ни на горе Зуры:
Думай о прелести его любви; да возрастет она в тысячу раз!
Какая на уме чудная невеста!
Пусть мир отражением ее лица освежится
и зарумянится как лица новобрачных!!
Жизнь вечная, мне кажется, есть время Единения
Потому что, по-моему, там нет места времени.
Жизнь есть сосуд; Единение – чистый напиток в нем.
Без тебя какое мне дело до страданий сосуда?
Покажи мне лик Твой, я жажду сада и цветника из роз.
Открой уста, мне нужен сахар в изобилии.
О, Солнце, покажись из-за облаков.
Я жажду видеть этот лучезарный горячий лик.
Движимые любовью вращаются души,
Как ручьи, бегущие к великому царю океану.
Ты солнце мыслей всех людей.
Поцелуи твои – весенние цветы.
Заря бледна, тоскуя по любви.
Месяц в слезах скорбит.
Ты роза и для Тебя, глубоко вздыхая, поют соловьи.
Становясь Всем во Всем, я ясно теперь во Всем вижу Бога;
И сознаю, что от порыва к Единению взлетает крик любви.
В эту его брачную ночь, в присутствии невесты,
Чистая его душа стремилась поцеловать ее руки.
Любовь и госпожа укрыты и скрыты.
Я не ошибусь, назвав его «невестой».
Секта любовников отлична от всех других.
Любовники исповедуют свою собственную религию и веру.
Какая в том беда, что на рубине нет клейма?
Любовь бесстрашна посреди моря страхов.
Любовь души одна на всю жизнь и к одному живому.
Вечная жизнь достигается крайним забвением
своей собственной жизни.
Когда Бог объявляется его страстному любовнику,
любовник поглощается в Нем.
И от него не остается даже одного волоска.
Истинные любовники подобны теням,
а когда светит солнце в зените,
Тени исчезают.
Тот истинный любовник, кому Бог говорит:
«Я твой, а ты Мой!»
Кто достиг Единения с Богом, не нуждается в посредниках.
Земные формы – лишь тени солнца Истины –
колыбель для младенцев, но слишком тесная колыбель
для тех, кто дорос до духовной зрелости.
Благодаря Твоей милости, я не свожу
влюбленного взора с вечности.
Поэт, из стихов которого мы позаимствовали вышеприведенные выдержки, когда еще был очень молодым человеком, однажды посоветовал петь и плясать на похоронах друга. На упреки пораженных ужасом и негодующих присутствующих, он ответил: «Не уместно ли радоваться, благодарить и плясать, когда дух человеческий после многих лет пленения в клетке и темнице тела освобождается наконец и летит к тому Источнику, откуда прибыл?»
Ями, другой поэт суфиев, так воспел божественную любовь:
«Созерцал, смотрел столь пристально, пока сам не стал той, которую созерцал. Нет уже ни ее, ни меня, а лишь одно слитное нераздельное Бытие. Все, что не едино, должно страдать вследствие печали разлуки».
«Кто входит в град любви, находит в нем помещение только для Одного и только в Единстве, в Единении».
Омар Хайям, поэма которого «Рубайят» хорошо известна на Западе благодаря переводу Фитцджеральда, много говорил о любви, возлюбленном и любовнике. Но кроме нескольких стихов, приведенных нами в начала этого чтения, Фитцджеральд дает нам мало характерного по этому предмету. Главных мест он не перевел и не использовал, отдавая, по-видимому, предпочтение образным символам «вина». Однако Фитцджеральд все же включил строки, указывающие, что древний Омар понимал доктрину и преподавал философию. Следующие выдержки удостоверяют в этом:
Одни мечтают о мирской славе;
Другие вздыхают об обещанном пророками рае.
Ах, бери наличность и не заботься о кредите,
Не обращай также внимания на отдаленный гул барабана.
(В приведенном четверостишии Омар оценивает одинаково и земное и небесное блаженства, так как оба они преходящи. Он приглашает лишь стремиться к осуществлению Единения с Богом, оставляя без внимания будущие плоскости и состояния, которые представляют собой лишь новые виды преходящего, непостоянного).