[389]. В целом, суздальский некрополь – обычное древнерусское городское кладбище эпохи христианизации. По-видимому, подавление «восстания волхвов» поставило точку в языческом периоде истории средневекового Суздаля.
Некоторые историки и краеведы относили к 1024 г. основание города Ярославля при впадении р. Которосли в Волгу, связывая его с деятельностью князя Ярослава по «наведению порядка» и укреплению государственных структур в Северо-Восточной Руси[390]. Данный вопрос, как и изучение весьма позднего по происхождению «Сказания об основании града Ярослава»[391], не связан напрямую с анализом событий в Суздале, поэтому я не рассматриваю его в настоящей книге, предполагая обратится к нему в своих дальнейших исследованиях.
В отличие от событий 1024 г. в Суздале, освещенных летописями довольно скупо, «восстание волхвов» на Верхней Волге в 1070-х годах удостоилось весьма подробного рассказа. В «Повести временных лет» он помещен под 1071 г., хотя некоторые данные указывают на то, что реально описываемые события происходили несколько позднее[392].
Летописный рассказ о выступлении волхвов в 1071 г. отражает информацию о них, переданную составителю летописи непосредственным участником событий – княжеским сборщиком дани Яном Вышатичем. По мнению А. А. Шахматова, М. Д. Приселкова и Д. С. Лихачева рассказы Яна Вышатича были использованы составителем Начального свода и печерским летописцем Нестором. Как следует из «Повести временных лет» Ян Вышатич был близок к игумену Печерского монастыря Феодосию, жена Яна и он сам были похоронены в этой обители[393]. Участие Яна Вышатича в летописании прямо отмечено под 1106 г., где сообщается о его смерти: «От него же и аз многа словеса слышах, еже и вписах в летописаньи семь, от него же слышах»[394].
Летописец начинает свое повествование о происшедшем на берегах Волги и Шексны «восстании волхвов» с указания на наступление голода в Ростовской земле – в обширном регионе, центральной часть которого являлось Волго-Клязьминское междуречье[395]. Начало летописного рассказа таково: «Бывши бо единою скудости в Ростовьстей области, встаста два волъхва от Ярославля, глаголюща, яко “Ве свеве, кто обилье держит”. И поидоста по Волзе, кде приидуча в погостъ, ту же нарекаста лучьшие жены, глаголюща, яко си жита держить, а си медъ, а си рыбы, а си скору. И привожаху к нима сестры своя, матере и жены своя. Она же в мечте прорезавша за плечемь, вынимаста любо жито, любо рыбу, и убивашета многы жены, и именье ихъ отъимашета собе. И приидоста на Белоозеро, и бе у нею людий инехъ 300»[396]. Итак, летописец сообщает о появлении двух волхвов в Ярославле, объявивших людям об истинной причине голода. Сделав свои заявления, волхвы отправились вверх по течению Волги, а затем и Шексны (являющейся притоком Волги) и, приходя в крупные селения – погосты, совершали особые ритуальные действия.
Вполне свободные и поддержанные населением действия волхвов свидетельствуют о том, что в погостах не было постоянных представителей княжеской власти и христианского духовенства. Но из этого трудно сделать какие-либо основательные выводы о том, что представляли собой верхневолжские и шекснинские погосты в 1070-х гг. Несомненно, это малые административные центры, начавшие формироваться в Х столетии. Но их функции и внешний облик можно реконструировать лишь в общих чертах. По материалам развитого и позднего средневековья система погостов хорошо изучена в Новгородской земле. На погостах-поселениях жили крестьяне и «непашенные люди». Большая часть погостов имела по 5–10 дворов. Во главе погоста стоял староста. На погосте происходил суд; сюда собирались крестьяне окрестных сел на торг[397].
На средней и верхней Шексне в последние годы было открыто несколько десятков древнерусских поселений. Наиболее крупные из них – Луковец, Соборная горка, Октябрьский мост, Минино – возникли на месте финно-угорских поселков. Луковец – поселение городского типа в месте впадения р. Суды в Шексну. По культурному слою и составу находок Луковец аналогичен Белоозеру[398]. По мнению А. В. Кудряшова, погосты на Шексне, упоминаемые в летописной статье 1071 г., были подобны Луковцу, где выявлено скопление оружия и военного снаряжения, свидетельствующее о присутствии здесь воинского отряда[399]. Однако если бы действительно было так – волхвы не осуществили своих действий.
Приходя в погосты, волхвы ориентировались на имеющуюся административно-территориальную структуру этих северных земель. Поэтому представляется необоснованным вывод Ю. В. Кривошеева, рассматривающего ярославских волхвов в качестве племенных лидеров (также как и суздальских волхвов из летописной статьи 1024 г.)[400]. Волхвы не берут на себя каких-либо властных полномочий или управленческих функций. Они, прежде всего, выступают хранителями некоего тайного знания; ведают то, что другим недоступно. Для анализа данного явления важное значение имеют наблюдения о познавательном значении мифологии, которое «выступает в роли ее нормирующего ограничителя <…> именно в таком качестве мифология санкционируется обществом как идеология»[401]. В связи с этим уместно привести замечание П. А. Флоренского, который подметил, что для простого сельского жителя «есть множество тайн, которые он принимает попросту, доверчиво, и мудро не любопытствует о них далее, смиряется перед неведомым, молчит, или отвечает случайно подвернувшимися мифами»[402].
То, что волхвы убивали женщин, обвиненных ими в «скрытии» внутри себя продуктовых запасов, естественно объясняется архаическими представления о распределении общей жизненной энергии между природным миром и человеческими коллективами. Как отмечал М. Элиаде, «смысл человеческих жертвоприношений следует искать в архаических представлениях о периодическом обновлении сакральных сил». Как известно, во многих космогонических мифах описывается ритуальная (т. е. насильственная) смерть жившего в первоначальные времена великана, из тела которого возникают небо и земля, растут травы и т. д.»[403]. Дело в том, что «плодородие как таковое есть реализация, а следовательно, постепенное истощение возможностей, прежде остававшихся потенциальными, а потому “первобытный” человек живет в атмосфере постоянной тревоги, опасаясь того, что окружающие его благотворные силы окажутся однажды исчерпанными до конца»[404].
И, по всей видимости, волхвы не приносили убиваемых ими женщин в жертву каким-либо божествам и мифологическим существам. Эти действия можно рассматривать именно как ритуальные убийства. Известно, что явления, охватываемые понятием «жертвоприношение», оказываются не вполне однородными в своей психологической основе. Существует жертва-дар и жертва-убиение, расчленение. Не всякое ритуальное убийство является жертвоприношением[405]. Если говорить о «жертвоприношении», как одной из универсалий культуры, то, как таковую можно рассматривать жертву-дар[406].
В отечественной науке летописная статья 1071 г. всегда изучалась с учетом особенностей мировоззрения и культуры древних обществ. Еще Н. М. Карамзин в «Истории государства Российского» подметил двойственность «восстания волхвов». С одной стороны, он указал на собственно языческий характер их действий: «два кудесника… в каждом селении объявляли, что бабы причиною всего зла и скрывают в самих себе хлеб, мед и рыбу». С другой стороны, он указал на черты социального конфликта: «сии злодеи с шайкою помощников убивали невинных женщин, грабили имение богатых»[407].С. М. Соловьев напрямую связал волхвов из Ярославля с финно-угорской средой. Он писал о том, что «язычество на финском севере не довольствовалось оборонительною войною против христианства, но иногда предпринимало и наступательную в лице волхвов своих». Соловьев не затронул вопроса о том, кто такие «лучшие жены» и почему они оказались «держателями» «обилья», хотя, скорее всего, склонялся к тому, что волхвы совершали некий языческий ритуал, а изъятие имущества «лучших жен» имело второстепенное значение[408].
Знаменитый фольклорист и филолог А. Н. Афанасьев сблизил волхвов, убивавших «старую чадь» в Суздале, и ярославских волхвов 1071 г., понимая под «лучшими женами» старых женщин: «волхвы обвиняли старых женщин в том, что они производили голод, скрадывали обилье (гобино), т. е. урожаи и делали безуспешными промыслы рыбака и охотника. Вера в возможность и действительность подобных преступлений была так велика в XI в., что родичи сами выдавали на побиение своих матерей, жен и сестер. Жители не только не хотели сопротивляться волхвам, но следовали за ними большою толпою <…> волхвы (даже допуская с их стороны обман и своекорыстные расчеты) только потому и действовали так открыто и смело, что опирались на общее убеждение своего века». Афанасьев отметил, что по данным различных источников, «женщин, заподозренных в чародействе и обвиняемых в похищении дождей и земного плодородия, преследовали в старину жестокими казнями: жгли, топили и зарывали живыми в землю»