Существенным этапом в исследовании верхневолжско-шекснинских событий 1071 г. стало сопоставление действий волхвов с мордовским ритуалом сбора на моляны, которое сделал еще во второй половине XIX в. П. И. Мельников (Андрей Печерский), внесший значительный вклад в этнографическое изучение мордовского народа[410]. Предваряя дальнейшее рассмотрение этнокультурных аспектов интерпретации «восстания волхвов», следует подчеркнуть (соглашаясь с мнением большой группы отечественных ученых), что они не могут быть до конца поняты без дальнейшего основательного исследования роли финно-угорского субстрата в истории Северо-Восточной Руси. Финно-угорские аналогии, новые и известные ранее, оказываются наиболее адекватными при истолковании текста о «движении волхвов»[411]. Историко-этнографическое сочинение «Очерки мордвы» П. И. Мельникова впервые было опубликовано в трех номерах журнала «Русский вестник» в 1867 г. Основную часть своего труда автор посвятил религиозной жизни мордовского народа. Когда наступало время общественных жертвоприношений языческим богам мордвы, специальные сборщики ходили по дворам и собирали всякие съестные припасы следующим образом. Обнаженные по пояс женщины, перебросив через плечо мешочки с мукой, медом, яйцами и прочими продуктами, стояли спиной к двери дома, а сборщики, войдя в помещение, отрезали мешочки, укалывая при этом женщину в плечо и спину ритуальным ножом[412]. Мельников сразу же отметил аналогию мордовского обряда «сбора на моляны» и действий волхвов в 1071 г.: «мордовский обряд обрезывания тесемок на голых женских плечах, конечно перешедший из глубокой древности, не объясняет ли темное место летописца о вырезывании волхвами у женщин из плеч хлеба и разных съестных припасов»[413]. Осмысляя близость обрядовых действий, П. И. Мельников заключил, что «волхвы, пришедшие из Ярославля в Ростовскую область и на Белоозеро, принадлежали, конечно, к финскому или чудскому племени. Там в XI столетии жили полуобруселые меря и весь, племена одного происхождения с мордвой и, вероятно, имевшие одинаковые с ней религиозные обряды»[414].
Плодотворное и содержательное изучение мифологических и религиозно-ритуальных аспектов событий на Волге и Шексне не получило последовательного продолжения в советской исторической литературе. Начиная со статьи А. В. Арциховского и С. В. Киселева «К истории восстания смердов 1071 г.», в историографии прочно утвердилось понимание «восстания волхвов» как массового антифеодального движения крестьян. Такую точку зрения разделяли В. В. Мавродин, Н. Н. Воронин, Б. Д. Греков, М. Н. Тихомиров, Л. В. Черепнин, Я. Н. Щапов[415]. Большинство исследователей пришли к выводу об антифеодальной направленности движения, интерпретируя «лучших жен», как знатных и богатых женщин, скрывавших у себя продуктовые запасы.
Ситуация несколько изменилась, когда были опубликованы уже цитированные нами работы Н. Н. Велецкой. Отчасти принимая точку зрения А. Н. Афанасьева, она трактует сообщение летописи об убийствах «лучших жен» как свидетельство о ритуале отправления «на тот свет» пожилых людей, «при достижении определенных возрастных или физиологических критериев». То, что ритуал не предшествует возможному неурожаю, а совершается уже после наступившего голода, Н. Н. Велецкая объясняет «начавшейся деградацией обычая». Таким образом, она ставит в один ряд события с участием волхвов в Суздале и верневолжское «восстание волхвов»[416]. Сближаясь с наблюдениями Н. Н. Велецкой, И. Я. Фроянов предположил, что летопись запечатлела картину расправы с «лучшими женами», которые своими вредоносными чарами задерживали урожай. Поэтому изъятие их имущества носило «более религиозно-бытовой, чем социальный характер»[417]. Но он при этом полагает, что побудительная причина отправления «лучших жен» к праотцам крылась не в их преклонном возрасте, а в чем-то ином. Жены, согласно рассказу летописца, обладают колдовской силой, несущей людям зло. Они, по утверждению волхвов, задерживают урожай, обрекая других на голод. И «колдовская суть деяний “лучших жен” подчеркивается тем, что пресечение зла, идущего от них, возможно только в результате их истребления».[418] Приведя соответствующие сведения из «Очерков мордвы» П. И. Мельникова, он отметил, что «на фоне этих мордовских обычаев, становится понятным фантастический рассказ летописца о волхвах и “лучших женах”, начиненных якобы житом, рыбой, медом и мехами». По его мнению, фантастичность рассказа – результат совмещения двух разных ритуалов, один из которых – сбор припасов для общественных жертвоприношений, а другой – ритуальное убийство женщин, обвиненных в пагубном влиянии на урожай[419].
Дальнейшие события, описанные летописцем под 1071 г., разворачивались вблизи Белоозера. «В се же время приключися прити от Святослава дань емлющю Яневи, сыну Вышатину; поведаша ему белозерци, яко два кудесника избила уже многы жены по Волъзе и по Шексне, и пришла еста семо. Ян же, испытавъ, чья еста смерда, и уведевъ, яко своего князя, послав к нимъ, иже около ею суть, рече имъ: “Выдайте волхва та семо, яко смерда еста моя и моего князя”. Они же сего не послушаша. Янь же поиде сам безъ оружья, и реша ему отроци его: “Не ходи безъ оружья, осоромят тя”. Он же повеле взяти оружья отрокомъ, и беста 12 отрока с ним, и поиде к ним к лесу. Они же сташа исполчившеся противу. Яневи же идущу с топорцем, выступиша от них 3 мужи, придоша къ Яневи, рекуще: «Вида идеши на смерть, не ходи. Оному повелевшю бити я, к прочимъ же поиде. Они же сунушася на Яня, единъ грешися Яня топором. Янь же оборотя топоръ удари и тыльемь, повеле отроком сечи я. Они же бежаша в лесъ, убиша же ту попина Янева. Янь же, вшедъ в град к белозерцем, рече имъ: “Аще не имете волхву сею, не иду от васъ и за лето”. Белозерци же, шедши, яша я, и приведоша я к Яневи»[420].
Анализируя летописную статью 1071 г., В. А. Кучкин предположил, что киевский князь Святослав владел лишь частью территории Ростовской земли, которая очерчивается довольно определенно: это Белоозеро, которое, по-видимому, было центром владений Святослава на Северо-Востоке Руси, Ярославль, а также погосты на Волге и Шексне между названными городами. Указанная территория непосредственно примыкала к землям Новгорода Великого, где княжил сын Святослава Глеб. Очевидно, Святослав получил Белоозеро с Поволжьем по какому-то ряду со своим братом Всеволодом – отчичем Ростовской земли. Когда Святослав Ярославич вокняжился в Киеве, между братьями мог состоятся обмен землями, находящимися в их руках: Святослав отдал Всеволоду Чернигов и Туров, а Всеволод уступил ему северные земли Ростовской области. В таком случае при датировке поездки Яна Вышатича концом 1073 – началом 1074 г., через несколько месяцев после вокняжения Святослава Ярославича в Киеве, можно считать, что она была не рядовой, а связанной с «устроением» полученной Святославом территории, введением там нового управления, назначением новой южнорусской администрации[421]. Из летописного рассказа следует, что Ян Вышатич приходит на Белоозеро северным путем, следуя, вероятно, из Новгорода[422]. По мнению С. Д. Захарова «мы не знаем, насколько регулярной могла быть такая практика». По словам летописца, Яну «приключися приити». Возможно, это был лишь эпизод, связанный с временным пребыванием Белоозера в руках Святослава Ярославича[423].
Как отмечает Н. А. Макаров, пути сообщения, проходившие по Шексне, Белому озеру, озеру Лача, Кубенскому озеру, Сухоне и Северной Двине, Ваге и Вычегде были в равной степени доступны для новгородцев и ростовцев[424]. Представление о ростовской монополии на использование шекснинско-сухонского пути, установившейся с XI в., кажется безосновательным. После широких раскопок в Юго-Западном Белозерье можно считать доказанным, что один из важнейших путей продвижения новгородцев на восток проходил по Колпи и Суде с выходом на Шексну. Практика использования новгородцами шекснинско-сухонского пути была вполне обычной в XIII–XIV вв. Нет оснований полагать, что новгородцы не использовали его в более раннее время, когда владельческая принадлежность многих пустующих территорий еще не была определена. На наличие у новгородцев каких-либо прав и интересов на Белоозере указывают и некоторые сфрагистические материалы[425].
Маршрут самих волхвов, прошедших от Ярославля к Белоозеру, очевидно, не случаен. В связи с этим необходимо принимать во внимание, что Верхнее Поволжье, Пошехонье и Белозерье в свете современных археологических и топонимических исследований следует считать относительно единой этнокультурной зоной. Совокупность данных свидетельствует о том, что финно-угорская народность, известная в письменных источниках как белозерская весь, должна быть отнесена к группе поволжско-финских народов, так же как и меря, заселявшая центральные районы Ростово-Суздальской земли[426]. Современная народность вепсы, проживающая на Северо-Западе России, не является прямыми потомками летописной веси. Регион Белозерья и Онежско-Белозерский водораздел насыщены гидронимами неприбалтийско-финского происхождения, причем ареалы этих гидронимов не выходят на запад. Это разрешает предположить, что продвижению вепсов на восток, в Белозерье, препятствовало некое местное население, возможно, с верхневолжскими истоками