[701]. Очевидно, эти факты косвенно указывают на приемлемость надземного погребения в раннесредневековой Руси.
Еще одним спорным вопросом в общем круге дискуссий о религиоведческой интерпретации погребальных обрядов является ориентировка тела умершего. Современная практика Русской Православной Церкви предусматривает положение тела в могиле головой на запад – с лицом обращенным к востоку. И это обосновывается (как и многое другое в погребальном обряде) не каноническими нормами, а древней традицией. «В могиле усопший полагается лицом к востоку, с той же мыслью, с какой мы молимся на восток, – в ожидании наступления утра вечности, или Второго Пришествия Христова, и в знак того, что умерший идет от запада жизни к востоку вечности»[702]. Место первоначального земного рая определяется Священным Писанием на востоке. Подобное местоположение рая отмечается и в агиографической литературе.
Обращение лица умершего к востоку являлось существенной чертой византийской погребальной практики. Уже когда гроб с телом приносили в храм, то поставляли его обращенным к востоку (т. е. ногами в сторону алтаря), чтобы отошедшая душа молилась вместе с еще живущими на Земле[703]. Св. Иоанн Златоуст писал: «мы обращаем гроб к востоку, предназначая таковым положением воскресение тому, кто покоится в нем». Западная (в церковном значении – восточная) ориентировка была зафиксирована и в жизнеописаниях ранних святых. Священномученики Пионий и Митродор (III в.), убитые в Малой Азии, взирали на восток в час смерти. В житии преп. Марии Египетской сказано, что авва Зосима увидел в Иорданской пустыне тело святой подвижницы, обращенное лицом к востоку. Святитель Григорий Нисский в написанном им житии своей сестры Макрины указал, что смертный одр размещался таким образом, что лицо ее было обращено к востоку[704].
Весьма распространенным в российской археологии стало мнение о том, что иные направления ориентировки в захоронениях древнерусского времени на территории Восточной Европы – свидетельство принадлежности погребенного к язычеству или его неславянской национальности. Меридиональная ориентировка (север – юг) признается характерной чертой погребальной обрядности финно-угорских народностей Северо-Запада и Поволжско-Уральского региона[705].
Существует и мнение о том, что для славян еще в языческий период была свойственна западная ориентировка тел умерших (в случае применения обряда ингумации), связанная с особым почитанием славянами восточной стороны света, где восходит солнце[706]. Поэтому, по мнению А. В. Подосинова, с приходом на Русь христианства ориентационные принципы, присущие последнему и связанные с почитанием востока, постепенно проникали в древнерусскую обрядовую практику. Западная ориентировка языческих славянских погребений не нуждалась в адаптации и перемене, поскольку христианские каноны требовали такой же[707].
В связи с данной проблематикой необходимо отметить отсутствие убедительных данных о языческих истоках западной ориентировки. Обряд трупоположения распространяется в славянском мире (и особенно на Руси) практически одновременно с процессом стихийной, а затем и государственно-поддерживаемой христианизации. А в период господства кремации вопрос ориентировки тела вообще не был значим для лиц, совершающих захоронение: умершего сжигали, а остатки сожжения помещали в урну или в землю без урны и т. д. Ингумация у дохристианских славян была известна, но применялась достаточно редко, что, очевидно, определялось некими религиозно-мифологическими критериями с трудом поддающимися реконструкции.
Западная ориентация умерших в древнерусском погребальном обряде X–XI вв. должна быть признана такой же христианской инновацией, как и погребение-ингумация. Но и ориентировка, и наличие могильной ямы, и другие элементы обряда не были сферой какого-либо жесткого регулирования со стороны церковной иерархии.
Отсутствие нормативной регламентации обряда обусловливало наличие несколько различающихся погребальных практик даже в рамках одного сравнительно небольшого сельского коллектива[708]. И городские грунтовые кладбища древнерусского времени дают различные формы погребений: просто в могильной яме, без какого-либо погребального сооружения, в деревянных колодах или гробах-ящиках, в бересте и т. д. Не менее разнообразны формы захоронений в храмах-усыпальницах. Для погребений здесь использовалось не только подпольное пространство церкви, но и ее интерьер[709]. Зафиксированы и исследованы кирпичные гробницы под полом (и в интерьере храма), каменные саркофаги разных типов, ниши-аркосолии, раки и крипты[710].
Показательно, что единообразие не прослеживается и в позднесредневековом погребальном обряде Московской Руси. Такие признаки как расхождение в ориентации погребений и положении рук умерших встречено в ряде позднесредневековых могильников Москвы, Радонежа, Кашина, Ярополча Залесского[711]. Можно сказать, что многовариантность обрядности, явленная в древнерусской культуре раннего средневековья преимущественно в этноконфессиональном аспекте, в более поздний период воплотилась в полиморфизме погребального обряда христианского типа, модификации которого определялись как собственно традицией внутри церковного общества, так и социальной системой (захоронения бедных и богатых; некрополи городские и сельские и т. д.).
Подводя итоги, для исследуемого периода (X–XI вв.) следует выделить три важнейших этапа распространения христианской эсхатологической доктрины, каждый из которых характеризовался определенными формами соответствующих изменений погребальной обрядности.
Первый этап начался еще в IX столетии и был связан со стихийным проникновением эсхатологических идей в религиозное сознание общества. Именно эта форма ненасильственного и постепенного внедрения христианского учения о душе и будущем телесном воскресении вызвала динамичную эволюцию погребальных обрядов.
Анализ взаимосвязи христианской «танатологии» и ее церковно-практического «оформления» показывает, что важнейшее значение имел переход от сожжений умерших к обряду погребения тел. Идея долговременного «укрытия» тела в землю – в надежде его воскресения после Второго пришествия Спасителя – оказалась близка архаическому народному сознанию. Постепенный процесс отказа от кремации и усвоение обряда ингумации, начавшийся до крещения Руси, можно считать феноменом «народного христианства». Восточнохристианская Церковь никогда не ставила в зависимость способ погребения усопшего и его загробную судьбу, признавая ингумацию наиболее благочестивым, но отнюдь не единственно допустимым видом захоронения.
Еще раз обращаясь к этой теме, стоит отметить, что вся совокупность церковных служб, связанных со смертью человека (Отпевание, Панихида и др.) подразумевает и нравственно осмысляет именно погребение тела, а не его сожжение. Участие древнерусских людей в этих службах, являвшихся частью похоронно-поминальной практики, формировало представление о единственно возможном способе захоронения тела – в землю. Так в икосе «Сам едине еси безсмертный» из Панихиды звучат следующие слова: «земнии убо от земли создахомся и в землю туюжде пойдем, якоже повелел еси создавый мя рекий ми, яко земля еси и в землю отыдеши». Но в стихирах самогласных, входящих в Чин отпевания, есть «намек» на несущественность того, как «хранится» тело умершего человека: «вся персть, вся пепел, вся тень» (все прах, все пепел, все тень), «помянух пророка вопиюща: аз есмь земля и пепел»[712].
Второй этап распространения эсхатологических воззрений – эпоха христианизации во времена Владимира Святого и Ярослава Мудрого. В этот период, наряду с продолжавшимся процессом ненасильственного, «информационного» насыщения общественного сознания идеями Воскресения и Воздаяния, проявились и две другие формы изучаемого явления. Первая: церковно-государственные акции, направленные на уничтожение наиболее «языческих» проявлений дохристианской мифологии загробного мира. Характерным примером в данном случае является снос новгородских сопок, функционировавших ранее в качестве своеобразных сакрально-погребальных объектов. Вторая: воздействие собственно мировоззренческих конструкций на весь комплекс культурных традиций, связанных с «выведением» мертвых из социума и ритуальным «оформлением» факта смерти. Данная форма «эсхатологизации» традиционной культуры может быть проиллюстрирована материалами крупных некрополей, принадлежавших важнейшим городам и торгово-ремесленным центрам на «великих водных путях». В первой половине XI в. здесь происходит своего рода стандартизация погребального обряда – в сторону его большего соответствия церковно-монастырской практике (западная ориентировка умерших, могильная яма, уменьшение размера курганной насыпи и количества сопровождающего инвентаря). Эти изменения могли быть вызваны, с одной стороны, проповеднической активностью местных священнослужителей, а, с другой, – более глубоким восприятием идеи посмертного Суда.
Поэтому вполне обосновано заключение А. Е. Мусина о том, что «ингумация победила на Руси не в результате церковно-государственных мероприятий, а в процессе распространения христианских идей через миссионерскую проповедь и социальные связи»[713]. Хотя вопрос о возможном характере и различных аспектах соответствующих государственных акций нельзя считать закрытым. Данные по XVIII–XIX вв. показывают значимость государственных инициатив в формировании обрядовой стороны погребения